Плутовка

      Мне хотелось закутаться в плед, спрятаться от той жуткой действительности, что шныряет вокруг дома. Стоит домам погасить свет, как из лесу потянуться звериные лапы в поисках свежего мяса. А родители прижимают своих дорогих детей к сердцу, запирают на тысячи замков, защищают от зла, рьяно рвущегося к чадам. Но такие дети, как я и Харитон, не спрятаны в сердце у матери. Они шныряют по лесу с незнакомцами в маске и, сломя голову, несутся к таинственной мелодии. Сколько таких, как мы, надели маски, и сколько таких, как Полина, потеряли жизни в зубах монстров… — Раньше полкласса могли за зиму пропасть. Как сейчас помню, родители по лесу ходят, кличут, а они, как в воду канули, — дед Харитон надломленным голосом рассказывал о своём прошлом. Я представляла его живым, красивым мальчишкой, как Антон. Если бы Антон смог снять маску… Наверное, ему не к кому было возвращаться. — Почему только зимой? – я невольно вспомнила крупные хлопья снега, устремившиеся к звёздам. Разве может быть что-то красивее, волшебнее? — Так мертвы они все, кто в масках. Отведали плоть и не смогли снять, забыли жизнь, семью, даже своё имя. В холоде ходят, потому что тела их уже не сдюжат в летней жаре держаться, — Харитон закашлялся, протерев губы платком. — Вот так я каждый зимний день, несколько десятков лет ходил в лес, к ним… Пока собаки на меня не накинулись, сделав беспомощной горой костей. — Зачем? – я слушала его, как заворожённая, словно передо мной открывается истина жизни. — Держать зло в лесу надо, Алиса, — дедушка закатил глаза, словно вспоминая призрачную мелодию, — а я уже не могу, но ты, лисица, сможешь, — каждые слова давались ему тяжело. На морщинистом лбу появилась испарина. Харитону было тяжело отдавать правду, словно она стальными когтями вцепилась в память. Вспоминаешь и душу рвёшь. — Есть одна песня старинная. Уже не припомнить, кто спел впервые. Поёшь её, вкладывая в каждый куплет лоскутки души, а он, Хозяин Леса, слушает её и пьёт, как воду из чистого ручья. Так и держал его все года, своей душой поил, чтобы чужих не больше не трогал. Мне представился чёрный, как утес, зверь со сверкающими глазами и длинной шерстью. Его когтистая лапа тянется ко мне, до хруста сжимает ребра и поднимает всё выше к звёздам, вдыхая каждый куплет песни. — А если всю душу выпьет? – воображение рисовало распластавшееся на снегу девчачье тело в рыжей шубке. — Хозяин Леса, подобно волку, никогда не ест впрок. Он, как сова, мудр, и ничему не скрыться от призрачного взора. Хозяин Леса, как медведь, чует страх и неотвратимо движется к нему. Как заяц, меняет свою личину, адаптируясь под все эпохи. Безжалостен, как росомаха, и хитер как… — Лиса, — закончила я его мысль. За окном разгулялся кусачий морозный ветер. Старинные ставни ударялись по стенам, отсчитывая каждый куплет песни, которую завёл Харитон. Он пел нежно, как колыбельную, но в жилах застывала кровь, а сердце колотилось с каждым куплетом громче и быстрее. Я чувствовала, как из песни вытекает свет солнца и блеск снега, было в ней что-то чёрное, как зимняя ночь. — Запомнила? – хрипло спросил дедушка, вновь вложивший душу. Я почти чувствовала её. Она обволакивала, как старинная шаль бабушки. Я коротко кивнула. Мы просидели с четверть часа в тишине, ощущая теплящуюся жизнь друг в друге. Уходя от Харитона, я ощутила укус одиночества. Как путеводная нить, дедушка пришёл ко мне. Как маяк, в безжалостном море он пролил свет на путь. Как камин, согревший после бури. Часть Харитоновой души засела глубоко внутри меня. И я никогда её не выпущу. — Я завтра приду, — пообещала я, и уже на пороге меня остановил так и не заданный мной вопрос. — Скажите, чью маску вы надели? Дед переместился в коридор. Не покидая инвалидной коляски, он скрючился над старым комодом. Из груды тряпья он вынул чёрную циновку и пожал мне. Я развернула прогнившую ткань. Два почерневших кусочка ссыпались на пол. Я попыталась сложить их, представить кто это мог быть. — Росомаха, — в один голос заключили мы с Харитоном. По пути до дома я позволила себе утонуть в размышлениях. Разве мог он быть росомахой? Он юнцом надел маску, и она села, как литая, уж я то знаю, как маска сидит на лице. Был ли он таким прытким и метким в детстве? И чем глубже я погружалась в лес, тем больше мне приходило понимание. Точно и метко, как росомаховы когти, била правда из его уст. Я брела по дороге, среди густых елей, прокручивая в голове песнь. Мне хотелось запеть её здесь, сейчас, но я хранила её, как страшную тайну. Секрет. За пушистыми ветвями деревьев уже виднелся мой дом, но я не хотела идти. Воспоминание об Антоне, маме и…Полине больно ударяли в грудь. Чем ближе к дому, тем тяжелее идти. В лесу послышался чей-то сдавленный плач. Вот он дом, подай рукой, и ты уже греешься у тёплых лоскутков печи. Я свернула с тропы. По мере моего приближения, плач казался громче и надрывнее. На пне сидела детская фигура. Она сгорбилась и спрятала лицо в руки. Малютка потерялась! Я смогу спасти хотя бы её. Защищу от Хозяина Леса и не позволю ей надеть маску. — Эй, — я тихо окрикнула её, положив руку на плечо. Девочка изогнулась, скрючилась. Я увидела белую маску совы. Совушка всхлипывала, изгибаясь в неестественных позах, и горестно завывала. — За-а-а-йчик, — ухала она, пряча пустые прорези маски. Она искренне оплакивала потерю. Лес замолк. Тайга погрузилась в молчание, в память о почившем члене семьи. Кто сейчас страдал по нему? Душа девочки, что забыла своё имя или личина совы? И по кому она горюет? Уверена, что не по Антону. — Куда он де-де-де-лся? – причитала она. Совушка страдала, и я, вполне, могла разделить её боль, но это было бы предательством по отношению к Антону, к памяти о нём. Его глаза в тот вечер выдали всё. Страх, сожаление. Он сокрушал себя в последние секунды сознания. И я не примкну к девочке в совиной маске. Я не стану скучать по Зайчику, но я буду вспоминать Антона. Я никогда не забуду Полину. Словно расомаховы когти полоснули сердце. Я должна защитить других. Я могу. — Не плачь, — борясь с омерзением, я прижала Совушку к себе, — хочешь, я спою тебе колыбельную? На сто восемьдесят градусов развернулась голова моей собеседницы. Чёрные дыры вгляделись в моё лицо. — Хоч-у-у-у, — от неё пахло промёрзшей землёй и елью. Кем она была и почему была вынуждена надеть маску? Разбитое детское сердце или равнодушная мать? Сколько времени её душа терзается, бьётся, раненой птицей, чтобы выскользнуть, спастись? Лес нарушил тишину, ветви загудели, закачались на ветру. А запела Харитонову песнь, постепенно отделяя лоскут души, словно укрывая Совушку в махровый плед. С каждым куплетом мне становилось холоднее, но легче на сердце. То ли это было из-за того, что кусочек души отделялся от меня, притупляя чувства, то ли от того, что я вкладывала в песню то, о чём следует молчать. Я пела и думала о девочке. Почему то мне казалось, что у неё русые волосы. Две косы с красными бантами и красивая тряпичная кукла. Мне представлялось, как она бежит к любимой семье, в распростёртые объятия и засыпает на руках, и больше не просыпается. Я погладила спящую Совушку по голове. Пальцы нащупали маску. Мне пришлось приложить тысячи усилий, чтобы отодрать маску с мёртвого лица. Щелчок. Совинная маска сломана пополам, а тело девочки, картофельным мешком рухнуло в снег.