Литания влюблённых

"Вечер умирал. Наступала ночь. Необычный бал Грянул во всю мощь." Ария "Бал у Князя тьмы".

Ла Венице сияла. Картины и фрески, статуи и барельефы превращали её в Пещеру самоцветов из хемосийских легенд. Космодесантники, которые провели последние дни в грязи возведения обороны на Истваане-5, входили сюда с невольным трепетом. - Тоже вспоминаешь старые сказки? - негромко шепнул Юлий Каэсорон, и Марий молча кивнул. Вслед за примархом Фулгримом они прошли в «Гнездо Феникса», ложу, размещённую почти над самой сценой. Отсюда было великолепно видно музыкантов в оркестровой яме, замерших возле своих грозных и могущественных инструментов. Вайросеан улыбнулся, вспомнив, как Беква позволила ему попрактиковаться с новой вещью, проверяя, как звучит её изобретение. И рассмеялась, заметив, что он раздосадован неудачей: «Ты всегда хочешь добиться результата с первого раза?». При всей своей гениальности, при всей кажущейся лёгкости её творчества Беква была удивительно для смертной работоспособна. Она проводила часы за синтезатором и нотными записями, до седьмого пота гоняла своих музыкантов и хористов на репетициях, наверняка вместе с техножрецами обсуждала подключение звукоусилителей. В утончённой, изнеженной терранке было что-то от женщин Хемоса, тех, кто на праздники украшались, как древние царицы, а в повседневной жизни стояли за станками, шли в шахты, рассчитывали график потребления еды и воды. «Мы с тобой одной крови, ты и я», мысленно шепнул Марий, вспомнив книгу-талисман подруги. В огромном концертном зале становилось тесно, но никто не жаловался, даже те люди, кому предстояло наблюдать за происходящим из-за спин космодесантников. Все желали прикоснуться к чуду. Все чутьём понимали, что Маравилья станет не просто произведением гения, но чем-то большим. Вайросеан смотрел на этих самоотверженных слушателей, на сидевших рядом с примархом Юлия и Эйдолона – парадная форма лорда-коммандера сверкала таким количеством украшений, точно он решил возместить отсутствие брони этой защитой, Каэсорон выглядел скромнее, только волосы повязаны лентой с драгоценными камнями, как венцом – со странной нежностью, как наставник на учеников. Они шли сюда, не зная, что встретят, а он уже слышал Маравилью. Правда, в куда более простом исполнении, но всё же Марий чувствовал родство с музыкантами, сейчас ждущими своего дирижёра. Свою владычицу. Беква Кински шагнула на сцену, и зал замер. В другое время хоть кто-нибудь бы возмутился, что на ней пурпурное платье, того же цвета, что тога примарха, но сейчас она могла всё. Выйти полностью обнажённой, надеть военную форму, увенчать себя короной. Впрочем, она сделала больше. Тонкая полупрозрачная ткань-паутинка была усыпана драгоценными камнями. Как будто они держались прямо на её алебастровой коже. По сцене Ла Венице шла сама Дух Самоцветов, легендарное полубожество Хемоса. Подходя к оркестровой яме, она вскинула голову, рассматривая Гнездо Феникса. Взгляды её и Мария на миг встретились. Секундная пауза, потом композитор так же уверенно спускается, занимая место за дирижёрским пультом. Но теперь Вайросеан не смутился бы, даже если после премьеры Беква действительно подойдёт и поцелует его при всех. Они и так выдали свою любовь. Юлий Каэсорон с интересом следил за синеволосой женщиной. Её красота, обращение к древним хемосийским сказаниям – всё это цепляло. Он украдкой провёл языком по губам, отгоняя желание прикоснуться к этому идеальному телу. Чудилось, что оно окажется холодным, как камень, и всё же это только разжигало страсть. «Мужчинам является прекраснейшей девой, женщинам – прекраснейшим юношей», - прошептал он цитату из легенды. Нет, в госпоже Кински не была ничего мужского, но, может, только потому, что он – мужчина. Стоило Бекве вскинуть дирижёрский мнемо-жезл – свой скипетр, и фривольные мысли исчезли, стёрлись волной музыки, чтобы вернуться пронзительно-чистыми ощущениями. В мелодии были капли дождя, падающие на лицо единственного выжившего, стоящего посреди поля мертвецов. Было нежное прикосновение влюблённых. Было ощущение поднесённого к губам клинка, холод лезвия и вкус крови того, кого ты только что сразил. «Лаэр. Она принесла нам Лаэр». Юлий вспоминал Храм, и одновременно гордился этой победой, вспоминал величественного Фениксийца, идущего к древнему клинку, и оплакивал лаэран, как погибших братьев. Эти яростные враги не успели сказать что-то важное, эта книга осталась недочитанной… А потом, повинуясь яростным выпадам мнемо-жезла, мотив из ветра стал ураганом, обрушился грозой, шквалом звуков, и эти жуткие диссонансные аккорды раскрыли тайну. Ощущения и наслаждение – вот путеводная звезда. Безумная страсть – вот ради чего стоит жить. Юлий плакал и смеялся, простирая руки к сцене, он чувствовал себя так, точно пергаментные страницы раскрылись перед ним аркой и он шагнул туда, уже не наблюдатель, но участник. То, что кто-то из летописцев посмели с негодованием встать и двинуться к выходу, казалось кощунством. Каэсорон оглянулся на своих братьев, желая разделить с ними своё возмущение, но Марий сидел, точно статуя, пристальный взгляд не отрывался от разметавшихся синих волос, от резких жестов дирижёра. Эйдолон, растирая горло под ожерельем, криво усмехнулся, как будто жалкие смертные не стоили его внимания. Впрочем, оскорбившие Маравилью далеко не ушли. Их же товарищи летописцы накинулись на них, избивая неумело, но старательно. Видя, как под этим натиском падает Эвандер Тобиас, Юлий крепче сцепил пальцы. Гибель старого архивариуса наполнила его душу скорбью, и он горевал, что мудрый наставник оказался слеп к истинному чуду. Человек, хранивший чудесные книги, испугался, когда они стали реальностью. Чистый голос Коралины Асенеки, заполнивший зал, где недостойные испускали последний стон, а их убийцы, неловко растирая на руках кровь, возвращались к величественному зрелищу, стал великолепной погребальной песнью. - Они умерли счастливыми, верно? – вслух произнёс Каэсорон, не в силах молчать, когда чувства разрывают его душу. И задохнулся от любви, когда примарх Фулгрим кивнул ему. Сам Фениксиец заметил смерть Эвандера Тобиаса и поддержал своего сына в его скорби. Водопад музыки стирал привычные рамки, отбрасывал ханжеские запреты. Нечто древнее и могущественное взывало из творения Беквы Кински, обращаясь к скрытым в глубине душ желаниям. В какой-то миг Юлий осознал, что хочет обнять за плечи сидящего рядом приятеля, прижаться губами к его губам. Осознать какую-то тайну, которая до сих пор скрыта от них, точно они недостойны этого знания. Стоило взглянуть на Мария, и Каэсорон даже отдёрнул руку. Искажённое мукой или страстью лицо внушало ужас и зависть одновременно. Вайросеан уже знал что-то запретное, и сейчас, когда музыка ласкала и рвала души, он отдавался этому добровольно. Эйдолон выглядел несчастной жертвой, Марий – жрецом, идущим через ритуал, готовым умереть ради богини музыки. Но если здесь, в Гнезде Феникса, каждый оставался верен своим чувствам, в зале уже многие тянулись друг к другу, отыскивая скрытое наслаждение вместе. Летописцы и даже некоторые из астартес срывали одежду, обнимали друг друга, лаская. В ложе напротив капитаны Абранкс и Хелитон упоённо целовались, тоже уже почти обнажённые. Юлий усмехнулся, сообразив, что эти двое не пытаются даже прикрыться, лечь на пол, став менее заметными, потому что хотят порадовать примарха новым зрелищем. Стоило подумать о Фулгриме, взглянуть на тонкое прекрасное лицо, в горящие фиолетовым огнём глаза, как объятия смертных и братьев перестали казаться соблазнительными. Каэсорон осознавал всю недопустимость своих желаний, но это делало их только более прекрасными. Он не осмелится даже коснуться примарха, но музыка рисовала самые страстные картины. Даже те, где Фулгрим убивал его за дерзость, были наполнены удовольствием. Пока Юлий предавался мечтам о сладкой смерти от рук возлюбленного примарха, Коралина Асенека действительно умирала. Её тонкое тело корчилось в судорогах, из глаз женщины брызнули слёзы, когда правая рука с хрустом сломалась, но голос оставался совершенным. Те нотки боли, которые прорывались в пении, только придавали мелодии дополнительный оттенок, не уродуя её. Это было страшно – умирать в луче прожектора, на глазах множества людей, и не иметь возможности даже сказать о своей боли. На секунду Коралина встретилась взглядом с Беквой Кински. «Ты же видишь! Останови музыку, спаси меня!», мысленно молила певица. Но взмахи мнемо-жезла просто вплели агонию в общее полотно, заставив оркестрантов издать чистый и скорбный звук. Создательница Маравильи не собиралась останавливать своё произведение. «Тебе это нравится, дрянь! Тебе была нужна моя смерть!» Душу Коралины затопили ярость… и гордость.Она умрёт, но не жертвой. Как лебедь, она споёт себе погребальную песнь. Голос взвился в высоты, недоступные слуху смертных. Лучшие, прощальные ноты, вырывающиеся из её горла, услышит только Та, кто слышит всё. Последняя мучительная судорога, и тело женщины повисло изломанной куклой. Ни зрителям, ни музыкантам на сцене не было дела до судьбы примадонны, Беква дирижировала своей мелодией, а заодно, казалось, и разыгравшейся вокруг оргией. Хор сыграл свою роль, в последней части произведения звучал только оркестр. Новые инструменты наполняли воздух переливами звуков невиданной силы и красоты. Композитор почти видела, как аккорды порождают извивающихся сверкающих змеек, чьи укусы заставляют слушателей ещё жарче предаваться страсти, не задумываясь ни о чём, кроме удовольствия.