О чём-то между нами. Моя, я клянусь, моя

      Ангел мой, как я мечтаю вот так с тобой вечность отстоять. Твоих губ пламенем касаться, чтобы весь мир не мог нас отрезвить; в тебе, полыхая, задыхаться и падать изнемождённым без сил.       Сегодня тебе чуть менее плохо, чем вчера. Ты крадёшь мои страхи одной своей улыбкой, которой скрываешь, превозмогая, всю боль, а уже через мгновение корчишься от боли в затылке и никуда не пропавшей слабости, клонящей тебя к постели. Так хочется согреть, обаять, заразить здравием и бодростью, ловя всё самое лучшее с тобой. А пока я буду сидеть на твоей кровати, стеречь твою скачущую с напряжением температуру, сжимать хрупкие, но сильные своей отвагой перед простудой пальчики, заглядывать в глаза из-за рассыпающихся перед лицом волос.       С благодарностью смотришь на меня, хотя и благодарить меня не за что. Это ты принесла мне чувство, что всё в этой жизни связано теми самыми красными нитями, алыми нитями половинок, которым суждено быть вместе, несмотря ни на что. Я всё это видел, грея в себе, и очень хотел, чтобы грела и ты. Я пришёл сюда в тот день, чтобы в очередной раз сблизиться, а начал тебя лечить. Хоть ты и не поняла сначала, а потом сопротивлялась. Это ты воскресила мне чувство любви к жизни, когда мои объятия раскрылись для конкретного человека, а твой запах подействовал на меня, как первая весенняя гроза, первый тёплый ветер. Питер — это город романтиков и романтичных ночей, улиц, на которых пахнет свободой и освобождением, воскрешением того, чего в тебе никогда не было. Я шёл к тебе, встречая, предвкушая твою трепыхающуся улыбку и попытки скрыть неловкость от того, что я застал тебя в это время, когда впору подумать одной и собрать мысли в кучку. Но твоя квартира, в которой ты тут обитала, была слишком приветлива, и я с порога заметил, как не хватало тебе здесь мужского присутствия. Ты наготовила оладушков и соображала, как вытащить себя на живущие любовью и весной улицы, пока в душе нет ни того, ни другого. Разве я не для этого сюда приехал? Чтобы это подарить? Да.       В моём воздухе не хватает мелатонина. Я слишком плохо спала в последний раз, а в бреду мне снился ты. Ты накрывал меня спящим одеялом, которое уже сломалось под гнётом моей предшествовавшей сегодняшней ночи бессонницы и было заряжено на сладкие мечтания. Значит, это был не сон.       — Каштанова, — затормошил он меня. — Воробей.       Я и забыла, что я уже двадцать шесть лет как Каштанова, а он уже как два дня подряд ходит ко мне сюда, освобождая от хандры и залечивая все мои наступающие признаки простуды.       Я и забыла, что ты такой заботливый. Вернее, я не знала, что ты хочешь быть со мной ещё и в этом. И в горечи, и в радости. Со мной, до конца. Моей болезни.       Я лечила тебя, пока у нас шли съёмки проекта, благодаря которому теперь все знают нас двоих.       Так странно осознавать, что люди приходят и уходят; твои верные зрители и любители твоего творчества, даже поклонники, хоть я и немного побаиваюсь этого громкого слова, находятся там, на отдалении, на том конце потустороннего мира. А ты здесь. Спишь вместе со мной на моём диване, прислонив подбородок к ключице и бормотая что-то невнятное. Ты спишь сидя, пока я мучаюсь с температурой и впервые пытаюсь уснуть за эти сложные (уже) 4 дня. Ты не приходишь и уходишь. Ты теперь всегда тут. Тебе тут чем-то намазано. Кошка лезет тебе в ноги и протяжно хныкает, сопереживая здоровью своей хозяйки, что всегда было за ней замечено, а ты встречаешь со мной рассвет совсем-совсем рано. Хотя ты и сова, а я... была жаворонком. До того, как слегла.       Теперь ты полечи меня, пока я чувствую, что жизнь во мне еле теплется, а от присутствия твоего хочется лечиться и хочется дышать, несмотря на заложенный нос, которому не помогали прокапанные лекарства. Ты был мне как мамочка, а я терпеть не могла такой повышенной заботы.       Однажды я зашла в ванную и спросонья обнаружила, не сдвинувшись с порога, тебя, наводившего утренний марафет — если, конечно, чистку зубов наспех, пока я не проснулась (ибо ты прилип к моей постели, как моя кошка к сытному ужину), можно было назвать "марафетом" — на тебе не было футболки, и ты был по-утреннему растерянный и сонный; казалось, ты кимарил на ходу, не имея такой возможности в своей неудобной позе, у меня на "посту". Волосы твои были как-то странно-мило взъерошенны, и я поняла в тот момент, что температура у меня ещё вовсе не прошла. Жар только начинался.       Я глупо улыбнулась, когда ты уже обратил на меня внимание, и мы нелепо переглянулись. Ты тоже остался улыбаться, а я потупилась, клоня свой впалый и больной взгляд вниз, в пол, касаясь пальчиками за шеей, чтобы унять неугомонные пальцы. Ты прошёл мимо, целуя меня в щёчку, и, накидывая футболку, стал любезно спрашивать про самочувствие. ...       Мне не нравилось, что ты живёшь у меня уже пятый день. Твоя зубная щётка, которая до тебя просто пылилась в шкафу (ожидая своего гостя), сидела в розовом колпачке, потому что других у меня не было, а твои вещи перекочевали ко мне в прихожую пухлым рюкзаком, ведущим со мной по утрам гласящие намёки монологи (пока тебя можно было застать в остатках твоего утреннего отдыха).       Я совершенно растерялась, когда ты однажды приехал ко мне и поселил его у порога. Моя кошка обнюхала все его внутренности, когда ты предпринял попытку что-то найти в одном отсеке, и оставил его открытым после. Отдав ей одну свою футболку на растерзание, в то утро ты оставил её на время обыденных процедур в ванной. Как-то подозрительно довольно ухмыльнулся, что она оставляла на ней слишком много шерсти.       Теперь ты ходил по дому, по моему дому!, в футболке, с которой даже не отряхивал пушок Рыси, и варил мне супы, от которых мне всё больнее скрипело на сердце: потому что если расставаться с парнем, расставаться на время или навсегда — то можно было перестроить свои привычки обратно, под себя; а вот к супу желудок быстро привыкает. Пальчики оближешь. Я себя сама редко радовала.       — Когда я выздоровлю, со мной же уже не нужно будет жить... — любопытно намекала я, борясь за право узнать, покинет ли мой дом Андрюша, когда удостоверится, что от моего 37,6 не осталось и следа. Ни корочки под глазами, ни сухого кашля, ни неспокойного сна.       Хотя, кого я обманываю. Я же привязывалась к этому человеку, счёт которого в моей жизни шёл неумолимым продолжением дней. И я влюблялась. Насколько серьёзно, правда, — пока не могла понять. Но мне с ним было так хорошо, что в мир уже и не хотелось. Весна была какая-то хмельная, раз я решила, что Нестеренко, который был просто до вычурного идеальным другом, поселился у меня, чтобы уже не выселиться. В конце концов, у него своя жизнь есть. И чем быстрее я узнаю, как скоро он собирается снова влиться в неё — тем меньше буду готовить себя к несбыточному: к нашим отношениям. Тем больше будет времени излечиться. Если вообще получится.       — Да. — утвердительно отвечал он, усаживаясь со мной за стол и приступая к супчику с гренками. Я сидела, оставляя свою тарелку с лакомством уровня "божество" нетронутой, всё смотря на него. Чего он такой невозмутимый был? — Но ты же не выгонишь меня на улицу? Я у тебя уже пригрелся. — забирал в свои путающие сети этот негодник. — Потом, мне кажется, твоя кошка ко мне уже привыкла.       — И я. — шепнула я, клоня голову в сторону.       Но, в ту же секунду отследив его реакцию, я поняла, что не осталась незамеченной. Зачем я так громко и опрометчиво. В этот момент я вообще была неподконтрольна, и, странности какие, мне это нравилось.       Я улыбнулась и смутилась нашей странной сцене. Посмотрела слишком очевидно, чтобы у него не оставались лишние вопросы и сомнения. Провела пальчиком по тыльной стороне лежащей на столе его ладони аккуратненько, едва касаясь, напоминая то, что я его щекочу.       Ему больше не потребовалось момента, чтобы разуверять меня в том, что его присутствие здесь не так уж и необходимо. Сердечко забилось; я замереть успела в неожиданности только на долю мгновения, а его губы с рвением жадного чувства, невысказанного за эти шесть очаровательных мартовских дней и высказыванием всех благостных намерений потянулись к моим; ладошка притянула к себе мою шейку. Я наклонилась и ответила. Между нами было какое-то дурацкое расстояние с учётом того, что я сидела по ширине стола, а он — по длине. Поэтому, завершив один закрепляющий все дни, прожитые в безумном неповиновении себе и путанности в рассудке и душе, поцелуй, я пересела к нему на колени и слилась с ним в этом поцелуе, как того просило всё во мне.       Молчание после такого бессловесного роднения всегда самое запутанное и непонятное. Во мне сразу включились соображения, как только отключились на бурном потоке эмоции.       Он только смотрел преданно и влюблённо. Отчего ещё больше ничего не хотелось.       Третий поцелуй разорвал томительную паузу, в которую включилась завидная страсть. Я запустила пальцы в его волосы и заныла, что не хочу, чтоб это когда-нибудь заканчивалось. Чёрт, чудеса случаются на этой кухне. На моей кухне.       Но вот, опять разорванное единение.       — Андрей, что это значило. — улыбнулась я, справляясь с путаницей в своей голове и льющимся счастьем по всем простывшим по нему, а не благодаря затяжной болезни, венкам.       — Я не знаю. — признался он.       Опустила глаза и снова соединила их с его.       Он положил голову мне на плечо. Я замерла в безмятежности момента. Пока, что бы там ни было дальше, что бы за окном и вокруг ни творилось, среди людей — я была защищена. И он, мне показалось, тоже.       — Я знаю. — подала знак я, заставляя его вернуться к зрительному контакту между нами. — Оставайся.       Сейчас ничего больше не хотелось вспомнить, кроме как своё отчаяние, нет, даже не так, отчаянное откровение на концерте, в котором было больше мольбы к себе, чем к нашим зрителям. Я подала сейчас себе этот сигнал и решила, что его нужно принять, как данное.       "Если вы в жизни повстречали того человека, не отпускайте его... Бывают такие моменты, когда судьба вас разводит, и ты ничего не можешь с этим сделать. Если рядом с Вами есть человек, и, когда вы его встретите, — не упускайте момента быть с ним. Быть с ним всегда", — просила она. Своё же существо.       И она еле справляется со своей теплящейся в груди весенней и, более того — наверное, самой крепкой любовью; со своим желанием быть.       Но пути судьбы неисправимы и неисследованны. Столько ещё впереди; позади остаётся эта кухня. Самым лучшим и родным. ***       Нет ничего замечательнее и жизненнее, чем улыбка и ярый смех человека, который правдоподобен не столько в своей шутке, вполне обыкновенной и не отличающейся от любой, сколько в своей способности находить в ней радости вокруг нагнетающего. Это была она. Моя сильная и бесценная девочка.       Я смотрю её сторис, где она репостит смонтированные после январского концерта в "16 тонн" фан-видео. Она такая беззащитная и хрупкая в следующем же кадре, когда выставляет себя и свои эмоции, напомнившие ей об этом концерте. И хочется приголубить, приободрить, наладить её настроение и явно тяготу к неизбежному...       Явно ведь судьба нас совместит. Зачем терять впустую время?       Звоню ей, набираю, не медля ни секунды.       — Алё, Саня? — я располагающе обращаюсь к ней, в трубку, задавая беседе хорошее настроение. Я правда соскучился. Лучше нам не видеться несколько секунд, как мы пошутили на том концерте, чем делать такие проверки на прочность нашей нервной системе. — Воробей, как ты там?       Узнав, что её дела идут хорошо, а вот её голос немного хрипит, как будто плачет или только что плакала, я огласил своё предложение.       — Пойдём погуляем? — улыбнулся я во все тридцать два зуба. Так хотелось её увидеть, что аж всё внутри плясало фламенко при этой мысли. — Ты где сейчас? Ты же дома?       — Ты приедешь? — подскочила от радости и шока она.       — Адрес напомнишь? — отплясал он своё, нечто отдалённо походившее на фламенко, бровями.       — Может, тебе ещё геолокацию скинуть? Маршрут, я не знаю, в красках расписать? Ты жил здесь бессовестно, не помнишь? — замахнулась в экран подушкой бойкая Александра.       Они предались отчаянному хохоту, забывая про прошлые одолевающие тяготы.       По видеосвязи говорить было интересно.       — Ты пригласил меня погулять, чтобы мы у подъезда моего вот так топтались?       — А ты не сказала, куда идти хочешь. — сам он не хотел никуда идти.       Достаточно было, что на её ресницах красовался падающий снег, а она, как заворожённая, смотрела над собой, пряча носик в окутывающий поверх пуховика шарф. Она сегодня была в прелестнейшей шапочке с норковым помпоном.       — Если честно, идей сегодня никаких. Это же было твоё предложение, давай, выкручивайся...       Он потянул руки к ней, поправляя и укладывая повыше, чтоб ей было теплее, клетчатый шарф. Они снова слишком близко. Ещё немного — и снова наступят на ту черту, за которую еле вышли друзьями. Подумал о тебе – и пошёл снег... Холода нас греют ближе к зиме. Хлопья летят наверх, всюду магия и свет Ты чё тут одна? Привет. Пойдём на парад планет Я дам тебе тёплый шарф: там в космосе холода... ***       То, как ты держишь меня за руку, заставляет меня ничего не бояться. Это вселяет в меня веру, что я... мы со всем справимся, хоть и надежды на твоё вечное, основополагающее присутствие были призрачны, а тошнота, подкатывающая к горлу, мерзкой и отдавливающей. Звенела ранняя весна, И ты почти любил меня... А я не смела на тебя взглянуть.       Так и есть. Всегда твой немногословный, кроткий взгляд побуждал во мне такое сплетение ярых эмоций с едва сдерживающими зажимами, которые вопили: "Не влюбляйся!...", что моя весна просто ходила в шоке – понурая и безнадёжно очарованная. Ну и что, что я очаровалась человеком, даже не зная его толком?! Не зная, какой он в мелких проблемах, какой он – в большом быту... Мне теперь казалось (и всегда казалось, более того), что я знала его не определяющих несколько месяцев, а просто всю жизнь. До того мы считывали друг друга. До того друг другом болели: в болезни и в здравии. И лекарства не лечили. Я понимала, что я зря их пью. Ведь всё равно на ноги меня поднимает один и тот же человек.       Я корила себя, уничтожала, что так от него зависима. Ведь как это бывает: чувства возьмут верх над рациональностью – и ты больше не чувствуешь себя в своей тарелке. Не чувствуешь реальности под собой: продуманной, чёткой, реализовываемой. Чувствуешь одно большое растёкшееся алое пятно под ногами: так кровоточит твоё сердце. И рану эту было мне не больно видеть. Скорее грустно и уныло, правда – от безысходности. Ты понял всё, ты всё узнал И в первый раз поцеловал. И оставалось нам всего ЧУТЬ-ЧУТЬ.       И твой поцелуй жив до сих пор на губах, как поцелуй небесного светилища, как отметка, которую оставили тела свыше, и мне не суждено было её опровергать или прикасаться к ней, руша её доверчивые очертания. Я касалась её на губах, нежно и осторожно приминая, верча перед глазами образы тех людей, которые были мне (зря или не зря) посланы перед тобой. И, знаешь, всё это так нехотя в меня каждый раз, как в первый, отчаянно, но уверенно вскарабкивалось. И тут мне стоило понимать и доверять ещё больше: жизнь не дарит просто так. ***       Я спускаюсь к тебе, на наш маленький и скромненький причал. Ты звал его "причалом обретения гармонии и спокойствия", и ведь теперь я тебя понимаю. Тут так спокойно думать обо всём: о жизни, о профессии, о своём предназначении в этой жизни. Но главное – о нас. Уже тогда здесь зарождались мы. Ты никуда не хотел отсюда торопиться, и всё рисовало нам здесь благоприятные картины: закат спускался в млеющее озеро, а бесхозная, никем не захваченная, одиноко болтающаяся в радиусе от нас, привязанная шлюпка ловила эти последние лучи на горизонте и посылала нам отблески от своих потёртых граней бьющими в лицо отсвеченными лучами. И это было так прекрасно, что вот теперь понимаешь. И это было так романтично, что до сих пор бабочки щекочут ниже солнечного сплетения, воссоздавая, рождая в памяти этот животворящий момент.       Я касаюсь твоего плеча рукой. Ты говоришь, что занят. Но, судя по тому, как ты отводишь захваченное мной плечо и наводишь голову в мою сторону, не показывая задорной улыбки, но внимая, что нам предстоит разговор, ты уже готов отвертеться и идёшь позади меня, вслед за мной, до самого конца тянущегося причала; твои волосы тянутся назад, покорные шалостливому летнему ветру, освобождая твоё лицо для серьёзных дум, нахмуренных бровей во всей своей красе, сосредоточенных глаз, затерявших своё личное счастье; твои кулаки занимают, сжимаясь, карманы; босые ноги еле слышно стучат по пристани; нам выбирали лучший момент для этой встречи. Этого разговора. Его выбрала я. Потому что слишком многое упустила и более не могла.       Мои губы поддаются в неизбежности накрывающего с головой весь мир твоего неожиданного поцелуя; твои мягкие губы возбуждают мои. Наши души переплетены здесь, именно здесь, под вечерним, полу-ночным покровом, под закатным небом, полным грёз, под ворохом проблем и неразберихи выжидания: когда же разрешатся они, когда вся сила небесная сойдёт к нам, когда мы оба ей повинуемся. Силы, конечно, иногда бывают не при чём: это я ведь тогда губам твоим не полностью верила, не отдавалась.       И, пока мои бабочки очаровывались твоими захватами, бережной силе, подкрепляясь которой, ты меня заключил в узел любви своей; пока мои глаза не видели перед собой ничего, кроме темноты и бликов от солнца в этом окрыляющем блаженстве незрячего поцелуя; пока твоя рука нежно так и властно огибала чуть ниже, чем под моими скулами, мою шею, показывая, что я – только твоя, и ты меня не отпускаешь и не выпускаешь... клянусь, всё начиналось до ужаса замечательно в тот момент. И мы встречаем рассвет, укутавшись в облака-а...       Но, именно поэтому, скорее всего, я всё и упустила.       Известно, что до порабощающего счастья ещё мечтать и мечтать на согревающие нас объятиями под покровом ночи милые звёзды.       Человеку немудрено сбиваться с курса, боясь наделать новых роковых ошибок или повторить непростительное множество старых, сторонясь перемен, как налоговых работников в период долговой выплаты. Или как непредвиденное зло как снег в конце апреля или даже позднего мая; как прохожего на улице, который, вопреки общественному стереотипу, скажет, как ты хорошо выглядишь сегодня. Так и бывает всегда. И, вот что много более вероятно: то, как ты сторонишься положительных перемен в своей ведущей перспективной преобразованности, может занять тебя пуще страха попасть в руки не к тем преобразованиям.       Так и случилось со мной и с Андреем.       Я забыла, что умею любить и отдаваться любви к людям, а он... забыл, наверное, что женщину надо немного подождать.       Но и его можно понять. Он ждал меня тогда целых безутешных два часа...       — Мне без тебя так одиноко. Я боюсь тебя потерять.       Перехожу на стихающий шёпот. Давай споём в ритме нашего скупого одиночества.       Ночь — время счастья. Только не нашего.       — Я тоже. И ты это знаешь. — отвечаешь ты, даже не смотря на меня. Так плохо тебе или уже, всё же, безразлично? Так опасно о тебе думать. ...       — Ты что здесь делаешь? — недовольно высунулась она из-за угла, откуда он появился. Сердитый, обозлённый, настроенный серьёзно. Её из беды выручать. Из забвения: по нему. Как Ксюшу из забвения по Агапову.       Не зря все эти параллели, ох, не зря. Те, коих мы играем, непременно находят отражение в нашей жизни и в нашем поведении. А наше когда-то нашло в них. Поэтому образ получился таким реалистичным и имеет часть тебя. Важно было не забывать, что, когда из игры выходишь, надо сохраняться. То есть, актёру, в данном случае, надо хорошенько встряхнуться, себя перетряхнуть, обнулиться, чтобы из кино, из придуманной истории выйти в непридуманные истории, в свою скупую реальность, уже нормальным и проработавшим всё, все свои выполненные, поставленные задачи, с которыми (хочется надеяться) благополучно расстался, готовый сворачивать горы.       Только вот в его непродолжительной актёрской практике что-то пошло не так. Он точно не знал, что здесь он не забыл образ покинуть. Вполне конкретный образ пленил и затмил его задолго до того, как он мог бы попросить того, свыше, от назойливости такой избавиться.       Вот странно, вообще-то, да: её актёрская стезя вмещала в себя гораздо более опытный путь, чем его. И всё равно она умудрилась тут остаться поражённой. Всё равно он ухитрился разыграть шах и мат с её беспристрастием к партнёрам по картинам... только он уже был не кинопартнёром, никогда им, надо высказать, не был: был её дарованным подарком, пламенем судьбы, выжженной чертой на запястье, как это говорят, настоящим соулмейтом. И истинным предназначением. Мало тех людей, кого в наш мир посылают случайно. Хотите признаюсь совсем честно? Их просто нет.       И Агапов шептал это Ксюше при каждой последующей встрече.       Только вот он не сумел донести, разделить, прошептать.       А теперь она тут еле держалась из последних сил.       Дождь был на случай холодный. А ей даже было плевать.       Стоя под своим фирменным зонтиком, с выжиданием и мольбой, затихшей там, под кожей, в благоухающем и запущенном сердце, что отражалась на глазах, смотрела на ночной небосвод, ночные звёзды. Поёживалась и тёрлась на месте об своё пальто, растирая руки.       И увидела его.       — Ты что здесь делаешь?       — Тебя пасу. — простучал пальцами по пыльной стене парень, старомодно ждущий свою любовь там, где её уже и не стоит ждать: в руинах расколотого сердца.       Внутри передёрнуло от непонятых чувств. То ли что-то зажало в тоскливую память о прошлом, что было беззаботно в своей безжалостности; то ли любовь и правда прошла.       Танцевать под дождём – вообще не её прерогатива. Па-а-хнешь, как первый ландыш, тебя не буду срыва-аа-ать ...       – А ты попробуй! – кричала пьяная Саша, мажа сырыми каплями по коже, втирая их в причёску, закрывая глаза и пьянея не то от своего горя, что она тут каторжно отбывала, глядя в перерывах на него с содрогающимися конечностями, не то от открытия, которое сыпалось ей на голову дождём, в который всё вообще ощущалось по-другому. Воскресало, путалось, плясало в ритме бешеном остановившегося дня.       Где жизнь замирала? Да тут. На том же песке. При других обстоятельствах.       Снимая туфли, она не стеснялась, а когда он подлетел к ней со словами: "Что ты делаешь? Простудишься!!", – стеснение снова опоясало, приглушая все звуки поющей и плачущей природы, заставляя вжиматься босыми ногами в сырую землю без всякого наслаждения от того.       А она ведь даже ещё не успела пожить, чтобы возложить себя на алтарь страдания по нему.       Вот так и получается: ты приходишь туда, где ничего не может перебить себя, убить тебя, и даже тут ты стоишь на холодной земле, не наблюдая в этом смысла. Как же паршиво.       — Пошли домой.       — Нестеренко. — её окаменевшие глаза смотрели на него из-под пелены холода. Никогда он так не боялся дальнейшей жизни, никогда не боялся дальше бесцельно существовать, чем сейчас, мертвея при допущении того, что сломал её. А ведь в его силах и преданных целях всегда было вознести её жизнь до небес. — Ты никогда меня не оставишь? — её голос сорвался на дребезжащий плач.       Она прогнулась в теле, медленно роняя сознание на землю. Он подлетел, хватая за локоточек, вторую руку фиксируя на талии, крепко прижимая к себе.       — После стольких лет? Никогда. — молился он в темноту ночи, принимая сквозь слёзы, которые пустились вслед за ней, её, текущие градом, на свою грудь.       Я так и представляла и видела его... – потом, одинокими, досадными вечерами, когда телик работал слишком громко в режиме "любой передачи", чтобы заглушить мои страдания, а кошка протяжно и жалобно мяукала под моей вытянутой к полу рукой, обтираясь об одеяло, спущенное в бессилии с дивана, на котором лежала я... – твой голос. Твой голос, погружающий в нирвану.       Ветер плачет тугим завыванием, я поёживаюсь, плотнее прижимая к телу летящую тунику и читая в его глазах сожаление и страдание, подкреплённое обидой, в которую вложено слишком много, чтобы залечить. Но я знаю (наверное, я слишком в себе уверена), что я залечу.       Так было, что лечил, в основном, он. И только теперь пришла моя пора.       Я вырвала его из общения с товарищем, с которым сдружился в ходе проекта. На этот раз это был юный парень, моложе его. С девушками он с тех пор не дружил – горьким опытом был научен, да и не мог больше видеть никого с собой рядом... а я, дура, ещё под дождём танцевала... но всем нужна эта стадия отрицания. так что это были лишь знакомства, необходимые для роли в проекте, по судьбоносному стечению обстоятельств сниматься в котором нас пригласили вместе. Только меня – гораздо меньше. А вот он "оброс" партнёршей, с которой отыгрывал бок о бок несчастные для меня (и для него) пять месяцев – пять месяцев, что мы не были здесь, на этой пристани, потому что как раз незадолго до неблагополучно расстались и, как думалось, навсегда. "Оброс" другом, если его можно было назвать таковым. С которым смены разделять было веселее. По фильму они тоже дружили. Так что какая-то дыра в его жизни заполнилась, восполняя пробелы утекающей боли в нашей с ним истории.       – Андрюш, я тебя поздравляю... с окончанием проекта. – смотрю преданно, прочесть его пытаясь, хоть и латать раны мне ещё его рановато. Он дёргается слегка, когда воротник его расстёгнутой на верхние пуговки рубашки поправляю; радуюсь искренне, но болит. Внутри болит, тело отдаёт немотой, как будто себя превозмогаю. Быть счастливой. Но это потому, что непревзойдённая пропасть между нами возросла. Скрестить наши полюса теперь не так-то просто. Но я попробую.       – Да, спасибо. – улыбается подобием улыбки – знаю, как это для него тяжко. Смотрит так, как будто всё потерял и не вернёшь.       – Большой путь мы с тобой прошли. – продолжала я. – Так изменились за это время.              Он кивал, не понимая, зачем всё это утверждаю, ведь и так соль на рану насыпала, да и достаточно.       Ветер указывает нам направление на юг. Южный ветер – это всегда к счастью.       – Я уж точно. – сокрушился он, потирая затылок и щурясь от солнца на закате.       Там, немного поодаль от нас, ребята праздновали окончание проекта. Андрей, разумеется, был зол, что я позвала их всех сюда – в наше место; но я ведь позвала ещё и его. Что было немало важно.       – Андрей, я хотела бы попросить у тебя. – я очень сильно боюсь. Мой голос держится, но я сама уже готова упасть в объятия этой ночи, которая нагрянет вот-вот, после позднего вечера. Затонуть в ней, если ничего не выйдет и всё пойдёт прахом. – Я, наверное, не умею делать первый шаг, потому что его всегда делал ты... – я запнулась, теребя губы язычком, вспоминая все наши моменты.       Снег, головокружительные мои вопли, что я люблю его, когда сама себя не могла понять — всегда такая аккуратная, чёткая, продуманная — влюбляюсь и разрываю. А он недоумевает под падающим снегом.       Всю жизнь ему измотала. А то ли ещё будет... (насмехаюсь) Подумал о тебе — и пошёл снег Холода нас греют: ближе к семье       Питер и наши разговоры под развод мостов. Поездка, которая открыла мне глаза и вдохнула жизнь.       В Северной столице ещё горячее заявляют о себе ветра, непримиримые дожди и сырость Питерского воздуха. Но я хочу. Хочу его чувствовать. Потому что он там — особенный. Там особенное всё. Особенные люди. Особенный он. Особенные тротуары, озябшие под особенным, Питерским холодом. Особенные витрины магазинчиков на Невском, кафе и кинотеатры. Там я проводила время с любовью и счастьем.       Грустными и скучными зимними вечерами Москвы ничего не исцеляет душу так, как мысли, что греют, о Невском и о том, какое это было счастье. Я хочу туда с человеком. Наверное, с тем, кто был и будет для меня самым лучшим в эту пору очередных трогающих открытий замечательного города; кто будет обнимать меня в эти дожди и сопровождать, идя рядом со мной, может быть, даже — в обнимку, по особенным тротуарам. Я хочу осень. Да, наверное, хочу, как бы ни страшно себе было в этом признаваться... Но только не эту осень, не Московскую. Питерскую осень. Мосты. Дожди. Ночь. Огни. Мечту. Свет. Луну. Билет.       Главное в таких поездках — маленькую сказочку прожить. Главное — сберечь её до возвращения.       Я помню наши встречи, как бы случайные, когда судьба нас неразрывно сводила.       Я помню раздавшийся крик и свои две полоски.       Я знаю, как нас нелепо разлучили, но ещё не потеряли мы всё это. Я помню, как созидали вновь, даже когда попытки были вернуть общение к дипломатично-дружескому.       А виной была и его неопределённость.       Катя. Это имя уже вопиюще резало слух и обдавало словно обухом по голове.       Когда мы уже неделю жили в выматывающей неопределённости с заявкой на любовь посреди мучений, и когда я выгнала, выставила прямо из квартиры после очередного звонка Кати, он, как шёлковый, выправил ситуацию, привозя свои вещи обратно. Нагло, самоуверенно. Это мне и не нравилось тогда. И сейчас не нравится.       — Да нет никакой Кати! — хочется не сдерживаться мне на очередной вопрос своей подруги, с которой решали эту непростую ситуацию. Вернее, она хотела решить, а я гневалась и расстаться с ней скорее же хотела: с ситуацией.       Только неизвестно мне было, что его дыхание сзади опаляло накалённый воздух.       Она кивнула в сторону Андрея, когда он уже смотался из этого места — из кафе, которое известно было нам двоим и предназначено для близких встреч.       Ревностно заиграла тогда во мне жалкая спесь из отчаяния, вынужденного делить любимого человека с другим, который ещё и не в курсе; незадавшегося дня и его отсутствия рядом; полетевшей в тартарары неприступной гордости и горелых блинчиков на завтрак. Просто он сегодня опаздывал, да ещё и злился, что недобывшая-недонастоящая ему названивает. Да, я всё о ней же веду. И догнать его мне не суждено было: он улетел на работу, собираясь впопыхах, а я допивала горячий чай и думала, как же всё в жизни сложно.       А вернувшись домой немногим раньше, я собирала его противный рюкзак.       И в тот вечер, по прохождению пары часов, как я выставила его, он приехал ко мне. Живой, бодрый, с цветами! Заявил, что он готов на колени пасть, лишь бы я была рядом с ним.       — Мой ангел! Луч света в тёмном царстве тьмы! — падал он ко мне в ноги с букетом хризантем. Моих обожаемых. И в тот тягостный вечер.       — Андрей, ты — актёр! Что за тавтологичные обороты? — закатила глаза я.       И он посыпал поцелуями моё лицо, мою шею, свёл с ума, и, несмотря на моё непонимание, как так быстро можно простить человека, который за вечер передумал и сделал выбор в пользу лишь одной — заставил простить. Не понимала — да всё равно сдалась в объятия этому чернокнижнику, использовавшему запрещённые приёмы.       И после этого утро в моей берлоге как-то по-особенному засветило. Появился стимул просыпаться по утрам.              А потом совместный проект. И я уже столько всего прошла, мы столько всего прошли, что и думать трудно. Всюду суета эта, где нас нет Новые текста, но не о тебе       – Андрюш, я люблю. Первый раз в жизни люблю. Правда. Тебя.       Его последняя песня играла в наушниках слишком часто, чтобы его разлюбить. Разлюбить его подход к жизни; то, как он вышагивает босыми ногами по этой пристани, даже сейчас, в кругу людей – партнёров по картине, боясь находиться среди них и напевая песню своей вынужденной отстранённости; то, как он горестно присутствует в моей жизни, с трудом исполняя роль друга (который прошёл со мной через огонь, воду и сотни поцелуев в нашей квартире и в моменты любви). Я понимала теперь, для чего они. Не бежала. Не сторонилась.       Я хотела делить с ним всё, и этим всем он бы мог стать, если бы дал одно слово: "моя" – в ответ на моё откровенное "прости".       Слова становились тяжёлыми для произнесения. Летний воздух дарил лёгкость, но не любовь, которой были полны наши прежние времена года. Мне стоило бы их ценить.       А теперь я ценила того, кто будет у нас через долгих восемь месяцев и кого я носила в животике.       – Я очень долго собиралась сказать и... ты достоин, чтобы я сказала. – слёзы несдержанно полились из глаз.       Ему уже достаточно было того, что я сказала. Того, что женщина плачет. Женские слёзы вообще были сильнейшим оружием, примечательно – в войне с Андреем. Мои слёзы действовали на него, как исцеление от всех болезней, которыми он без меня болел.       – Чш-ш, чш-ш-шш, – зашептал он, прижимая к сердцу.       – Я беременна. – год, который перевернул всю мою и его жизнь. – Я хотела ещё раньше сказать... – оправдалась я, когда он заглянул в мои глаза преданно и выжидающе. Вспышкой весенней бури промеж летнего зноя, который сокращался малиновым закатом в купающемся на заходе солнце.       – Ты... так... почему не сказала? Хотя, какая разница к чёрту. – наверное, глупо было ждать реакции другой, когда оба намучились друг другом и просто хотели теперь пожить спокойно. Ради себя. Ради него. Всё отныне как нельзя правильнее складывалось.       Венец проекта. Надежда, мелькнувшая вечностью. Я всё ещё боялась.       – Андрей, это да? – умоляюще посмотрела я, больше всего боясь навязать своё присутствие в его жизни. Наше присутствие.       – Вот идиот я. – подумал он и сказал, кажется, вслух.       Ничего не хотелось. Только обнимать. Друг друга сжимать как можно крепче.       Пока наши коллеги по проекту где-то дальше звали.       – Ребят, вы там как вообще? – смеялись они. — Идёте?       А нам просто нужна была пауза, чтобы подумать. Случилось очень много. Но главное, что могло случиться и случится ещё – это любовь. Мы ещё привяжемся друг к другу так, что поймём, какой весь этот несносный наш год был каторгой. Чтобы принять прошлые ошибки и не вернуться в них. ***       – Санька, мы так и не поговорили с тобой. – почему-то решает он, выгружая мой чемодан из багажника такси и фиксируя его на колёсиках рядом со мной.       Погода опять не пела. Август пел холодным утром, холодными днями и вечерами. А ночи проходили на спокойствие ваше безмятежно и согрето.       – О чём, Андрюш? – внимательно стала подле него, любуясь тем, какой он красивый. На нём пальто-пиджак небесно-голубого цвета, лёгкий белый свитерок и тёмные джинсы, кроссовки на высокой подошве в тон верха. Я – в бежевом пальто, длиннее, чем его, потому что кутаться надо теплее. Скоро сентябрь. Задует между домами сквозняками, прольются на землю долгие дожди.       – О нас. – поправив мои волосы, многозначительно улыбнулся он.       – Всё же хорошо. Разве ещё есть, о чём? – перехватила его ладошку я, останавливая на своей щеке. And you're working hard for everything       /Ты так усердно трудишься ради всего/ You might not realise       /Но, возможно, ты просто не знаешь/ There's a light that shines, that shines in you       /Что есть свет, что сияет, сияет в тебе/ There's a voice your friends have heard       /Есть голоса друзей, которые ты слышишь/ Before I turn to dust       /Прежде, чем я обращусь в прах/ Don't walk on by       /Не уходи/ Before I turn to rust Don't wave goodbye       /Не прощайся./ ***       – Сашка, ё-маё, я устал! Поехали домой, ты мне пожаришь чего-нибудь. – заманчиво подмигнул я, в своих мечтах и касаниях ручки Саши, которая сидела на стульчике чуть дальше от меня, переходя далеко за рамки этой репетиции и стен любимого театра. – Иди сюда, я соскучился. – без поцелуя репетиция и вообще жизнь не имеет смысла. Но наш режиссёр быстро вернулся с необходимым реквизитом.       – Кхм, – суетливо убрала ручку она, когда за нами послышался голос режиссёра. – Андрей, ну тебе совсем ничего нельзя доверить! – расплылась в смущённой улыбке моя девочка, бросая умоляющие взгляды на руководителя.       – Анатолий Василич, – подсуетился я, довольно кивая вперёд, – Ахах, ну правда, может, вы нас отпустите?       – Эх, Андрюха! – похлопал тот по плечу. ***       – Поставь меня! Сумасшедший какой-то, – захныкала она, когда я проносил её до машины по причине её сломанного каблука. Больше ей лучше каблук не ломать для собственного спокойствия, потому что помощь мою она с трудом принимала, строя из себя Ксюшу Миронову.       – Упёртая. – выставил я ей в лицо, усаживая на заднее. – Посиди, подумай над своим поведением.       – Злюка. – она показала язык.       – Как мы вообще не убили ещё друг друга. – вздохнул я, садясь за штурвал. Эта женщина ещё и заставляет меня водить. Невыносимая.       – Я тебе убью! – пригрозила она кулачком, который оказывал стопроцентное влияние. – Ты под присмотром Анатолия Василича! Сам проболтался про свою жареную картошку – терпи.       – Ладно, ладно, понял. Пока отложим мою казнь, окей? Предлагаю в ресторанчик какой-нить съездить. М-м? Неохота дома сидеть в такой хороший вечер. — повернулся к ней я.       – Подлиза. Ладно, поехали. – ну тоже ведь хотела в людное место — развлечься, по лицу видно. Зато вредничает.       – Йес! Там ты меня хотя бы не убьёшь. Бережёного, как говорится...       – Нет, правда, а как ты со мной живёшь, если я тебя в страхе держу? – допытывала Сашка.       — В любви живу, Каштанова. Не волнуйся. Да, ты будешь с ней всегда, В любые города, На все вопросы «Да!» Нежнее, чем вода... Она – твой талисман, А ты – её капкан, Как будто ваш роман Заколдовал шаман ***       Руки цепкие разжимаем, дальше друг над другом гадаем.       Ускальзывает по волнам вдохновения, наблюдение выставляя за моей фигурой. Скользит неспешным, благодарным взглядом с толикой непонимания, вопроса, просьбой отвести все его смятения и глупые рассуждения там, в резвящейся волосами голове.       – Что ты во мне нашла-то? – проводит он по ним рукой, на мне заостряя взгляд заворожённый и благодарный, в смущении и счастье приблизительно напополам погрязший.       – Ты правда не понимаешь? – ослепила я его широчайшей улыбкой, всего его, от макушечки до ступней, уверенным обладанием наполняя, побуждая с внимательностью и немым послушанием слушать мой вопрос и мой же ближайший ответ. – Всё. – пожимая в незначительности плечами, отвешиваю перед ним гармонию истинного наполнения и счастья, просто запуская его в повторные наши невыносимо прекрасные и сладостно неразрывные объятия, как можно горячее к себе прижимая. Давая знать, что ЕГО. Навсегда его.       Быть твоим – вот самое большое счастье. Родное, прижатое к сердцу. ***       – Дети, поосторожнее там! – размахивала рукой она, видя, как уже двое самых близких человека, маленьких ребёнка (один – большой, но в душе; а другой – двухгодовалый, резвый и шебутной затейник, что никогда папе скучать и останавливаться в темпе жизни не давал) носятся, не отрываясь, по пристани.       Тот кружил его, кружил, наблюдал рассмешённую детскую улыбку и сам улыбался до краёв уха – так был благодарен своему ребёнку за то, каким он был сейчас, и с ней: счастлив со своим мелким бандюгой-карапузом, у которого крошечные ножки, ручки и щёчки, которые он надувает в широкой улыбке, маленькие, а в самом нём столько жизненной мудрости, сколько у его папки в двадцать пять с небольшим не было.       – Та-аа-аа-к, я не понял!.. – остановился Андрюха, делая разворот с карапузиком на руках – который так же задорно смеялся, хоть и немного не осознавал, почему его весёлую игру с вращением прекратили, – и взглянул на Сашку.       Она была прекрасна. Посвежевшая, милая, женственная, романтичная и заботливая – мама и супруга. Стояла, с восторженным умилением и умиротворением наблюдала за неустанной забавой двух классных и затейливых ребят на пристани: их причале, который, как прежде, в духе добрых традиций, был их. За своими двумя главными мужчинами жизни: мужем и сыном. И переживала, как бы они не бумкнулись вдвоём в раскинувшееся во все стороны кругом тёплое, бурлящее озеро. Канальчик, который так удачно набирал в свои распростёртые объятия людей для истинных воспоминаний, для вечной истории: на всю жизнь.       – Это что, мы, получается, оба – дети, в твоём понимании?.. – с ожидаемым ей неодобрением заявил парень, засматриваясь на своего жизнерадостного в любом случае друга, поощряя его любвеобильным поцелуем в щёчку. Пухленькую, молочную, розовенькую – румяненькую. – Стёпка, чё скажешь? Пацан, ты – уже большой пацан, у тебя должно быть своё мнение.       – Стёпочка, хаёсий мой, – протянула мама ручки к своему счастьюшку, к своему дитёнку, дитятку единственному и неповторимому, любимому и дорогому, когда Андрей любезно принёс его к наблюдающей издали, с песка, Александре. И переняла на руки.       Степашка непринуждённо засмеялся, не желая подробно углубляться в тёрки родителей, которые были слишком забавны и оттого слишком приземлённы для него. Он в свои неполные два уже знал толк в по-настоящему значимых вещах: в маминой ладошке, которую любил зажимать в своей (прямо как папа...); в солнышке, смотря на которое, хоть и подавно щурился, не мог никак отказать себе в этом торжестве наслаждения жизнью и получения от неё, получается, всего, что было ему желанно; в играх с папой, который души в нём ни чаял и всегда отрывался с ним по полной, вкладывая свои неугомонные силишки, чтобы тягаться с подвижным и деятельным мальчиком. Вообще, это так здорово было: понимать, что родители любят тебя таким, какой ты есть. Это ли не самая большая радость и облегчение, когда ты любим и любишь?       – Андрей... Не льсти себе. – улыбалась Саша, пока Андрюша сокращал расстояние между собой и любимой женщиной, женой, с сыном его на руках.       – Булочка моя сладенькая. – наклонился он, обнимая малыша, который растекался в блаженности и семейности момента: вы думали, он ничего ещё не чувствовал? Он всё понимал. И деликатно прекратил смеяться, лишь хитро щурясь, оставляя двум непонятным иногда ему – человеку, который уже всё давно просёк и выведал – взрослым пространство, чтобы выяснить всё и сойтись в миротворческом поцелуе. Правда, маму он имел достойную его привычку ревновать к папиным губам, но терпел ради забав этих чудачливых родителей.       – Ты – всё ещё невыросший ребёнок. – качала на руках Стёпку Саша, давно привыкшая к тому, что в её семье было два оболтуса.       Андрей преспокойно мог носиться по квартире самолётиком, держа на спине пацана (разумеется, крепко придерживая его) и показывая ему все забавы этого быстротечного детства (да и общечеловеческого бытия) во всей красе. Когда-то ведь Андрей был таким же, как Стёпик. А теперь он – семьянин, который бесконечно любил своих домашних и был в самом что ни на есть высшем ощущении счастья, которое, казалось, ничем не могло многократно приумножиться, с того момента, как Саша пришла к нему, на причал. И всё объяснила. И сказала. Но, с момента рождения их первенца, оболтуса и сорванца, вредителя и негодника, он пребывал в ещё большей устойчивости и чётко верил, что всё, что с ними – это Господня благодать. Союз свыше.       На этом их родительство не останавливалось бы. Они когда-то договорились, что, когда Саша немного восстановится и придёт в форму, да и оба реализуют то, что было в их творческих притязаниях, – они обязательно отправятся за вторым.       Саша всегда мечтала о небольшой, но дружной, крепкой семье. Двое детей были бы в её картине мира идеальным завершением становления ячейки общества, а после они бы уже посвящали себя полностью детям, себе, своей карьере и просто ловили исключительные минуты друг с другом. Ведь из жизни друг друга их тоже нельзя было исключить.       – Наши дети будут лучше, чем мы... – тихонечко, но верно слышно пропел он на ушко ей, поглаживая головку сыночка.       Поцелуй отпечатался на её губах в очередной раз устаканившейся, но оттого не менее приятной, а очень даже наоборот, семейностью; узами, которые крепили их теперь через ребёнка; тёплой водой, которой пахло бы ещё их долгих два выходных дня до выхода на работу; и безудержной полюбовной страстью.       – Вы – мои дети, всё правильно. – соприкоснулась лобиком с его; объединили ладошки на голове у мальчика, синхронно очерчивая контур макушки. – Любимые, прекрасные совершенно дети. – грела момент своей материнской верой и любовью, а также дипломатией, в которой часто так нуждалась мужская ревность обоих мальчуганов — несла на своих хрупких плечах весь его мир. Буквально поддерживала небо головой.       Держи, не отпускай, моё лелея небо,       Своди наш хрупкий небосвод       К отвесным скалам мощи и покоя.       Я так хотела жить в твоих руках, и вот оно: в твоих руках ещё одна душа,       Что мне не нарочито, но серьёзно улыбается.       Я так хотела всё сберечь, и нашу сберегут ещё большую впереди Вселенную. Но ты...       В ней оставайся самым главным. Моей роднящейся щекой.       – Андрю-юю-ша! – я зашла на порог, оставляя там же сумки. Я очень хотела видеть его, видеть его первым. Знала, что с сыночком сидит. Сыночка хотела позвать, да по моему зову прибежали раньше.       – Любовь моя вернулась. – я кинулась к нему на шею сразу, и он прочитал это желание: телепат ты мой. Закружил меня сразу, вдыхая мои волосы, отпущенные до плеч в пройденном времени.       – Я по вам соскучилась так. – вдыхала его укутывающий запах я. – Стёпка где? – не мешкая, поинтересовалась я, когда Андрей меня отпустил, поставил на землю.       – Пойдём, – усмехнулся он, зная моё рвение к сыну и разделяя его со мной. Мы были в хорошем смысле, в самом хорошем смысле зацикленными родителями. – Он как раз про тебя спрашивал, ждал, когда сможет рассказать тебе свою историю, как у него день прошёл. – он взял меня за руку и повёл в детскую комнату: сразу в эпицентр семейных событий. Правильно. Так и надо. Не могла больше ждать. Сердце истосковалось: ждать, когда обниму, приласкаю, зацелую своего мальчика. Моего, нашего Стёпку. Красавца-парня. Мне было так отрадно думать, что он на Андрея похож. Хотя, конечно, Андрейка говорил, что красавец – копия я.       – Правда? – искренне восхитилась и поразилась я. – Как же я по вам скучала, мои родные, – моя рука, возвышенная у сердца, была так сосредоточенно взволнованна. Всегда я волновалась при встрече со своим таким маленьким (всегда для своих родителей) и таким большим уже, растущим не по дням, а по часам, сыном. Андрей говорил мне, что он всегда любит меня и вспоминает, хочет ко мне; и, конечно, они оба мне звонят. Мне, хоть я и только недавно вышла из своего декрета в профессию, кажется теперь, что я ухожу так надолго из семьи, покидаю её.       Но возвращаюсь всегда в дом-полную чашу. И оказываюсь под теплом такого идеального, лучшего – правильнее сказать, мужа. И под властью карих, большущих и любопытных, интересующихся глазёнок. Я любила. В безусловной любви появлялись такие ангелочки. И наша с Андреем связь, крепшая с годами.