О чём-то между нами. Моя, я клянусь, моя

      Разуваюсь, предчувствуя, что следующие несколько часов будут одними из лучшими в моей жизни, а твой дом станет моим спасением, моей отрадой, моей пристанью.       Представляю, как — точно в самых счастливых и романтичных любовных романах — я подхватываю твои губы, зазывая в поцелуй, бросающий вызов всем нашим предыдущим отношениям. Я могу только представлять, какие тёплые и располагающие твои губы, какие другие твои руки (или такие же любящие) в эти минуты слияния двух родственных душ. Только представляю, как я счастлива навек. Но счастлив навек не бывает никто. Я прошу много. Только бы на сейчас в тебе оказаться, в твоих мечтах, срастись с ними, с тобой во всех смыслах.       Но пока ты только даёшь мне то, чего мне недостаточно в пользу моего страдания по тебе. Ты встречаешь меня там, в городе, который нам не принадлежит, потому что он мой и твой, но не общий, принимаешь на свою кухню, как будто это всё только временно. Больно и терпимо это видеть. Ведь я без выбора.       Я сажусь напротив тебя, в твою настоящую жизнь. Сливаюсь с ней, как и хотела. Мне кажется, у меня ничто не получается лучше, кроме как, погрузившись в музыку, умчаться в неё. Оценить её по достоинству и понять, что всё остальное бренно.       По крайней мере, когда я слушала твой голос, мне казалось, что я его уже слышала, только в прошлой жизни. Видишь ли, я как будто ждала, пока всё, что я люблю и чем очаровываюсь в музыке, воплотится в одном человеке.       И холодный ветер зимой, поздним вечером; и ласкающее солнышко летом, утром; и сладкие булочки; и режащий зубы своей тягучестью шоколадный батончик с карамелью внутри; и одинокие прогулки вдоль шумящих улиц; и вдвоём; и шуршащая обёртка ночью; и в компании друзей.

— Сашуль, тебе чаю сделать? — Да

      Ночь обещает быть долгой там, где тебя нет.       Нет, ты как бы есть. Но в соседней комнате.       Сказать, что я уже скучаю — сказать самую очевидную глупость. Она будет звучать крайне разочаровывающе, потому что никак не ожидал её от того, кто ведёт себя слишком умудрённо. Хотя, с каких пор на мне был этот ярлык? В связке с ним мне хотелось быть взрослее (я и была, но и бог с ним), мудрее, важнее. Чёрта-с-два.       Я — Александра Каштанова, человек, который попадает в передряги и в совершеннейшее смятение души. И под обаяние его запаха, взгляда, кроющего оптимизма, загадочного молчания, руки, которая сжимает так, как будто я — его супруга на протяжении одиннадцати (по минимуму) лет: принимает к себе, как будто я — его половинка.       Рвёт к себе, как рвут одежду на самых близких людях. Обездвижен так, как будто хочет наклониться и сказать: "Давай далеко-далеко убежим". Роняет слова так, как будто до этого бессильно молчал и молчит потому, что его слова слишком сбивчивы, но просты, чтобы быть опущенными в тяготу пространства. Целует так, как будто его губы никогда не видели любви. Известно, что в щёчку люди целуют ещё более страстно, ведь до губ не имеют желаемого доступа. И отрываются, ожидая злобного момента раскрытия истины.       Я не хотела, чтоб он был злобным. Он должен был быть самым впечатляющим, как громкая вспышка или как самая тихая ночь. Потому что только наша.       Забираюсь в его руки; его грудь тёплая и холодная. Я прижимаюсь к ней, отсчитывая удары. Его страсть неподдельная. Я понимаю, что в его взгляде вся наша жизнь.       Эти глаза смотрят, как самая глубокая моя Вселенная. В моих глазах весенние ручейки, в его — весеннее же половодье. Ринувшее, хлынувшее, текущее.       Под его руками — моя застёжка. Под его губами — мои губы. Секунда — они слились.       Я недопустимо часто об этом мечтала. Всегда, всегда хотела именно так. Он исполнял мои желания.       Он переворачивает под себя, кроя блаженством. Кроя поцелуями. Я вжимаюсь в него, боясь упустить каждую секунду. Каждое здесь важно.       Всё здесь бьётся, выскакивая из охапки с бешеной скоростью, не успеешь заметить — убежит.       — Давно мечтал это сделать, — мой вопрос, на который хочу слышать ответ, чтобы знать его причину, чтобы видеть контекст прямой и загадочный немного в его пальцах, блуждающих и вырисовывающих чертежи собственности на моём прессе, на груди. — Почувствовать тебя так близко.       Я вспоминаю, как мои слёзы запутывали ночи, а ты целовал поочерёдно мои щёки, как будто звездопады случались прямо там, на моих щеках. Как огибал мою талию и вёл так до самых чертог моего дома. Это было так пронзительно.       Я тогда поняла, что у меня нет мечты, кроме тебя.       Я вспоминаю, как ты слизывал мороженое, поднесённое к моему рту, что я только что с аппетитом вкушала. Ты приблизился непозволительно, чем заставил меня возмутиться, но ненадолго. Лето. Люди. Солнце, ещё не отчалившее на закат, но уже и не бьющее в темечко обострением жа́ра. Твои переливающиеся глаза в сантиметре, язычок на мороженом — сладкая клубника подтаивает теперь и у тебя во рту. А ты ловко оттягиваешь пальцем мои губы, стягивая излишки моего вкушения (просто мороженое было вместо тебя тогда, а ты был рядом, но не у меня во рту). И мы идём, как самая обычная и незамысловатая пара, по дороге, скрипящей солнечными просветами. Тот самый накалённый асфальт. Как и мои руки, терпение, рвение. Идём, пока ещё способны быть затейливой парой друзей. По улицам, выжидать своё счастье.       Сегодня ты был вместо мороженого, и как же, чёрт возьми, это сногсшибательно. Лучшее, что можно было пожелать на эту ночь. Лучшее, чего можно было достигнуть.       Твоя рубашка — лучшее, что можно было сорвать. Стянуть. Твои волосы — лучшее, что могло изображать небрежность и нагловатую заспанность, пока мы оба были возбуждены не до сна.       Секс — не моё. Думала я, пока не стала отражаться в тебе.       Пока ты не стал символом моей жизни.       Пока не стал встречать меня в аэропорту. Это было в день, когда в аэропорту темно и гулко, путанно от людей, а ты стоишь, приподняв за талию, дав мне простор, чтобы вилять ножками, а я щекочу твой милый нос, Андрей. Ты щекочешь мой нос, Андрей. Мы в аэропорту дружим носами. И твои глаза наполняются светом причудливой осени, которой за окнами нет.       А потом наши друзья недоумённо улыбаются, когда ты прибегаешь в ресторанчик со словами: "Вот, это тебе, принёс". Ты купил это, когда мне было нужно. Я очень благодарю. А ты ищешь в моих глазах успокоение, что всё хорошо. И я киваю так, что всё хорошо.       — Ребят, всё хорошо? Сашуль? — Да!       Андрей поглаживает мою ручку, сидя рядом, на мягких диванчиках. Смотрит с беспокойством. А у меня всё хорошо, пока есть такой друг. Который преодолеет любое расстояние. И уедет обратно, по делам.       Уезжает. Я провожаю его походку, продолжая вечер. Радостно-спокойно оттого, что он здесь был. Тотчас рассеянно и безынициативно, когда слышится его присутствие на улице, у машины. И его удаление на такси. С лёгкой улыбкой перед этим и кивком, который понятен только нам.       Ты нахлобучиваешь, приминая, мою шапку, когда мы собираемся на улицу вдвоём из твоей квартиры. Смотришь, глубоко ли я запахнула пальто, и ровно в этот момент я смотрю слишком пространным вопросом из-под маскирующих меня ресниц. Но я смотрю высоко, чтобы ты понял, и мои ресницы не мешали нам устанавливать этот контроль друг за другом. Ты отворяешь дверь и говоришь "прошу, госпожа", а я смеюсь, потому что всё это жутко смешно. Мы — те самые друзья, которые в корне не умеют дружить.       И после этого ты говоришь, что мы могли бы быть хорошей парой. Могли бы, если бы не твоя паранойя, что я влюблена, а моя, что ты — нет.       Ты сидишь на кухне, сонный и бодрый, не одевший футболку, я сижу, примкнув колени к себе, сжав ноги, за нашим дорогим столом. Ты доедаешь хлопья сухими, потому что не хочешь готовить завтрак, а я смотрю, пытаясь разглядеть, что ты помнишь из этой ночи.       — Я хочу быть твоей девушкой, Андрей.       — Я хочу быть твоей девушкой, Андрей. — говорю я в который раз, когда на нас падают хлопья бурным каскадом с какого-то подоконника, под которым мы проходим, и ты иронизируешь насчёт нашей "везучести", поправляя сначала быстренько-быстренько себя, а потом вдумчиво и постепенно отряхивая меня. Останавливаясь на моих губах. Взглядом. Пальчиком.       Ты всегда любил проходиться пальчиком там, где была застенчивая впадинка между моими губами. Уже не щека, но ещё и не губы. И после этого льнуть ко мне, приставать, как будто нас кто-то торопит: целовать надёжно, звонко, чувственно. Волнующе-продолжительно и неубедительно мало.       — Андрей, я обожаю тебя. Я тебе говорила, что ты прекрасно целуешься? — зачарованная и подкупная я говорила, не замечая, что он ловко проигнорировал моё сообщение о том, что я хочу его иметь в качестве своего парня.       — Вот ты — не очень.       Пинаю его кулаком в куртку, надутую специально для обороны.       — Вообще-то, это ты — не очень, я соврала! Чтобы у тебя был стимул ещё тренироваться. — тут же не смогла злиться я, переходя на доброжелательный тон и облизывая губу, закусывая слегка язычок.       Тот же час обнял крепенько, притянув к себе, за куртку обеими руками; впился в губы, изнуряя поцелуй своей нетерпеливостью и желанием показать себя всего человеку, который внимает и разделяет, ценит и окрыляет.       — Ты открываешь во мне новые грани. — говоришь ты, когда я целую тебя в лобик и провожаю на электричку, уже скучая. — Я до этого так трогательно не отправлялся и не хотел отправляться до Москвы и обратно.       Улыбаюсь.       — Я люблю тебя. — шепчу тебе, становясь на цыпочки и будоража твою щеку под своей ладонью и большим пальцем.       — Я тебя тоже. — смотрит очень серьёзно, осознанно, кажется мне впервые. Действительно любит, что тут говорить.       Смотрит привычно: растекающейся по телу теплотою. Напоминает кота, которого всё-таки пришлось забрать домой.       — Ты — самая милая девушка, которую я когда-либо видел.       — Андрей, "Гарри Поттера" в сто сорок первый раз вечером смотреть не будем! — говорю, появляясь эффектно с полотенцем на голове, преувеличенно-домашняя, и смотрю на Андрея, пытаясь убедить. Но он всё придумал.       В его объятиях и на его руках всегда тепло.       — Андрей, это что? — моя зубастая улыбка даёт о себе знать, когда мы видим нашу афишу с концертом где-то на улице.       — Это популярность, детка. — щёлкает он мне по носу.       — Мы же не делали афиши. Это же любительская, да? — не могу унять вопящей признательности я.       — Да. — изучает он. — Слушай, а ты классно получилась! — расплывается в улыбке, загребая в кольцо своих проворных ручонок. — Где они фотку-то эту откопали? — взбивает причёску, вскидывая голову и проводя пряди сквозь пальцы.       Подглядываю на своё вечно непричёсанное чудо и отмечаю, что на самодельный афише одного из наших фанатов-мастеров-фотошопа он такой же забавно-смешащий.       — Ты вон ещё лучше получился, посмотри! — кривлю пантомиму я, театрально закатывая глаза и оголяя шалун-язычок.       Не может надышаться моей шеей, забывая, что мы в гримёрке, а все вышли, лишь на время оставляя это помещение и эту обстановку интимной.       — Я хочу тебя, я не могу, Саш, — на сдавшемся в плен вожделению издохе, стонущем мне в мочку уха, которую чуть прикусил в порыве волнения, простонал Андрей.       Обстановка не располагала; а, с другой стороны, стол позади так удачно готовил нас к себе, освобождённый практически от всей театральной мишуры.       Вряд ли кто-то остался за кулисами, кому сейчас понадобилось бы ещё сюда войти. Мы оставались здесь допоздна, последние, разговаривая подолгу после спектакля и наблюдая тишину и зоркие глаза в тишине, которые понимали сейчас и рождали желание без слов.       У нас дома не было таковой тишины: ко мне приехала моя мама, и Андрею приходилось отмалчивать насчёт своего существования в моей жизни, пока я сама не захочу прекратить свою игру в партизана.       — И когда ты уже скажешь своей маме, что ты живёшь с обаятельным парнем и красавчиком? — красовался он в дверном проходе своей накачанной фигурой, выжидая моего снисходения к его персоне. — Я, между прочим, к тебе с серьёзными намерениями, — зашёл он без предупреждения в ванную, останавливаясь позади меня, стоящей у зеркала и прихорашивающейся, ведущей борьбу с макияжем — с тушью; дотронулся рукой до моей, положив поверх, на трюмо.       Закусил участочек на моей шее и скрепил обе руки впереди меня, прижимая к себе.       — Дурак. — тихо и неловко улыбнулась я. — Засос же останется. — нелегко попыталась выбраться из кольца его рук, по итогу просто повернулась, оказавшись лицом к лицу с ним.       — Плевать. — столкнул свой лоб с моим, глядя глубинно, пропасть воссоздавая, в которую падать и падать свысока, возгорать привлекая, хоть и на работу пора. А он и не торопится. Негодник. Любимый негодник. — Это же круто.       — С тобой причёску отращивать надо, Андрей. — воюю, лыбясь в ответ на его вибрирующие через касания прикосновения, глаза незаметно прикрывая, когда губами дальше потянулся, голову на моём плече располагая. Обхватила её руками, дыша им и впитывая этот запах: лучшего утра и любящего мужчины.       Ох уж это общественное мнение. Хотя, в моём обществе не было того, кто бы с пренебрежением отнёсся к такому способу проявления любви моего мужчины. И он, самое главное, — всё равно бы не позволил от него отказаться. И я не хочу.       — Ну и расскажи всем, что у тебя парень любвеобильный. — с порыва вспыхнул он. — Хотя нет, не рассказывай. — жадно закусил он.       — Тогда не целуй. — в изнеможении парировала я, уже подавленная и придавленная самым приятным образом его страстью и голодом.       Перебравшись с моей шеи на мои губы, он посадил меня на трюмо, радуя меня тем, что ещё не успела нанести завершающий элемент макияжа — помаду, — а он, наверное, тоже от этого ликовал. Исследуя мои губы с новым рвением и новой тяжестью расставания, присущего каждому поцелую нашему и каждому акту единения.       Новый концерт. Наш холодный и дурманящий своим северным ветром, говорящим, что всё хорошо, с самой остановки экспресса "Невский", Санкт-Петербург. Афиши, которые наблюдали с радостью, когда гуляли за три дня до концерта, за руки держась и за солнцем по пятам следуя, выбравшееся в этот особенный день нас поддержать.       Смотрит на меня за кулисами, как я вымучиваюсь с этим концертным платьем, не помогая мне, а потом резко застёгивая молнию, заставляя от этого простого движения собачки вверх запустить все свои свойственные организму процессы рядом с ним и на два вырывающих из гримёрки мгновения перенастроиться и забыть о ждущей, запеленавшей ответственности.       Сколько мы уже живём вместе (уже даже мама моя с ним на кухне семечки загрызла до позднего времени, так в беседу и общение с ним познавательное погружаясь, за чем я наблюдала через пелену сонную, ночью поднимаясь), сколько уже концертов на пару дали. Сколько ещё предстоит.       Выкладываюсь, как всегда, на полную, не жалея голоса и напора, песню (как и все) ему посвящая. А его сопровождение всё то же: взгляд влюблённый, восхищения, гордости, переживания — как бы не перестаралась, не до последнего на растерзание себя, в плен музыке отдала; удивления — как всё это вывожу на себе, как это несу бремя на своих плечах: с ним не всегда делясь, а в песне омрачая и открывая. Вот тяжело так с девушкой-актрисой жить.       — Андрей!       — Александра, Сашка! — потребовал сжалиться он над ним, пуская в ход все вариации моего имени и тяжёлую артиллерию: руки цепкие, на талии задержанные невесомо, нужно. — Ты когда-нибудь из образа выйдешь?       Женщина-кошка во мне жила всегда. Я всегда была не прочь покривляться перед зеркалом, перед трюмо, извлекая из своего пения высокие, дребезжащие нотки и совершеннейшую невыносимость как среду для проживания Андрея.       Дома он хотел меня видеть расслабленной, мягкой, домашней, податливой: какой я зачастую и была, в его объятиях утопая, смотря с гордостью и огибающей мои узоры, которые он на мне ладонью оставлял, негой, ему в лицо. На него. Всего. Такого родного.       Вернувшего в меня жизнь.       Ночью мы спали, как Агапов и Ксюша: за это, уважаемые поклонники и преданные зрители нашей вылившейся в настоящую истории, можете вы уже не переживать. Он сопел мне в макушку, а я жалась, прилегая поплотнее. И ночь уверовала нас стабильностью и комфортом, хотя и раньше я любила спать одна. Вот так.       — А вы знаете, Ваша дочь — совершенно невыносимая женщина! — убедительно шептал так, что было слышно мне на расстоянии, мой парень (которого сегодня следовало поселить на диване в качестве профилактики, а потом призвать к себе, потому что без него всё равно изною, а с ним моментально расстаю и утону — в его разлуке со мной, вызванной моей провокацией) моей маме: за столом, всё, как полагается, общаясь за приготовлением обеда.       Такой апокалипсис я никогда не встречала и не развивала: сама же наблюдая, не руша эту идиллию, из ведущего к кухоньке коридора, опираясь на арку.       — Она... — подставил ладошку ко рту, недоговаривая дальше, переставляя фокус на мою гремящую (специально) неистовым грохотом походку, Андрей.       — Ну всё, хватит мне косточки перемывать! — прерываю я собрание анонимных жильцов тридцать девятой квартиры, неуживающихся печальным образом с хозяйкой квартиры. Проверяю кипящий на расстоянии от них, в кастрюле, на плите, ароматно пахнущий суп, помешивая для вида, что я не зря сюда пришла.       — Воробе-е-ей ты мой. — сладко почесал он мне причёску, отмечая, что я ещё не привела себя в порядок с утра.       — Что ты скажешь в своё оправдание? — насупилась я, изображая нарочито серьёзность и не сдаваясь под напором ласки и любвеобильности этого чрезмерно тактильного (такого же, как и я) мужчины. — Мама, ну а ты куда смотришь? Твой зять позволяет себе безобразные вещи.       — Ну чего ты, воробушек. — целует он в затылок мой растрёпанный и пушистый, сжимая в неизменные объятия, без которых он — не он, и я — не я. Никак. — Мы о тебе только хорошее всё говорили, правда. — шуршащим голосом, чуть более тихим и хрипящим, убеждает он.       И рука его уже просачивается в тихую, незаметно туда, где у меня та самая зона — мурашки бегут и всё такое. Под лопатками, чуть щекоча, проводит. Губами до шейки чувствительной, не промахиваясь в своей ловушке, припечатываясь.       Всё это на глазах у мамы, а уже так и хочется это утро только с ним обвенчать. Какого чёрта мама моя теперь видит его чаще и дольше, чем я, по ночам с ним зависая и с утра хозяйствуя?!       Ревность банальная и идиотская просыпается.       — Что ты там говорила: что я — зять потенциальный? — стягивая мою ночнушку и поддаваясь тому, как я стягиваю его футболку, выдыхает мне на подсоленные губы, замокревшие не спёртым пространством ванной, а моей сыростью внутри без его присутствия в моём ритме дрожащем. Оба — под желанием, под волнением, под тяжбой разлуки, что была до того: он четыре дня томился в командировке. И я с ним не навязалась, дура: думала, легко выдержу.       Больше так не буду делать, если возможность позволит ехать и сопровождать там, везде. На плече его ехать, трястись в пыльном купе. Романтичнее и представить нельзя. Город с ним смотреть: пусть даже непродолжительными прогулками, когда освободится от своих дел.       Ещё с его родителями не познакомилась. Хотелось это исправить.       — Сейчас я ничего не говорю. — странно, наверное, и неловко было отпрашиваться у мамы от семейного завтрака вдвоём, оба ванную занимая.       Ну и что. Я уже сгораю. Горячие линии воды нас защитят. Холодные — отрезвят, затормозят, отведут от неутомимого упоения друг другом. Но под прением горячей воды мы будем ещё быстрее и увлечённее, тем расслабляющим будет наш душ.       Я схожу с ума от него. Он переводит все поцелуи в паузу, чтобы приостановиться на моих губах и выражающих всё неистово и правдиво глазах, рисуя десять секунд в приятном блаженстве отрешения. Но больше я так не могу. Не могу. Заманиваю в свою крепкую хватку, прижимаю к стене, не терплю передышки и разрыва нас.       — Эта девушка, — он задерживает трогательность слова на мне; мне даже показалось, что он роняет скупую мужскую слезу, но такую важную для него. Ожидаемую. И я жду. Уже теряя опору под ногами в виде концертной сцены, опуская микрофон в руках и глядя слезливо и благодарно. Питаясь каждым импульсом, исходящим от его тела в этот момент одиночества в клубе, когда вокруг было ещё куча людей. Только он и я. Только мы и наши песни. Признания.       Я действительно хотела, чтобы всё это было настоящим откровением. Чтобы наша сказка пошла на пользу не только тем, кто замирал в потере сознания (ой, не дай бог, конечно), в нервном предвкушении, перед речью Андрея; но и нам — кому эта речь была понятнее, не просто важнее, а бесценннее всего. Мне. Это раздавалось мне. My home's whenever you're around You tie my soul to the ground       — Эта девушка — та, — повторяет он, — Которая восхищает меня. Заставляет в любви жить. Полюбить жизнь! — гордясь, кидает он в зал. Принимает идущую меня к нему, к себе, под руку, на вздымающуюся и взволнованную грудь.       — Ты чё взбунтовала меня? Чё не спишь? — заложил он руки в карманы, глядя на меня: помятую, непонятливую, ищущую своего места в ночи.       — Ты только прилетел? — льну к нему, принимая тот факт, что сам не прижмёт: немного испугался, что я не сплю в такое время. Даже не этому: знал, что я не буду спать, дождусь прилёта его. Просто взбудоражился, когда, погрузив чемодан свой на порог, и, отвернувшись закрыть дверь, поворачиваясь, увидел меня. Сразу спросил: "Воробушек, ты?" — я зажгла свет. "Испугала, милая моя".       — Ну конечно, как прилетел — сразу к тебе, будь уверена. — пощекотав личико, забирая в обе ладошки, заверил мой. — Соскучился уже по тебе, моя вкусно-пахнущая. — зарылся он носом в мою шею, целуя спустя какие-то доли секунды.       — Не говори, не называй, что этот дом — мой... Мне не нравится. — запротивилась я, вжимаясь в него доходчиво. — Это же и твой дом тоже. — и вот с того дня он понял, нет, мы поняли, что наше единение поселилось тут. И мы тут официально как остепенившиеся семейные. Навсегда. Под её укладом. Усаживаю на колени. Шепчу, что испытываю. Хотя, и не передать всего. Всей бури. Всего искажения ритма влюблённого и привязанного расставанием.       — Я люблю её! — произнёс он в микрофон, разрывая им все струны моей души. И побуждая жёсткий крик, нет, рёв, скорее, в толпе пребывающих в ликовании и пребывавших в столь преданном и окупившемся нашим союзом ожидании фанатов.       — Я хочу всегда быть с ним! — не выдерживаю и раскидываю на части своё пламенное изречение, на надрыве голоса роняя, убеждая, как же правдиво всё это.       И самое приятное было — вспоминать наше возвращение с концерта.       Он встал на одно колено, раскрывая обещающую золотые горы и золотого мужчину (ох, вот это да!) впридачу, коробочку, и, затаив взгляд, ждал ответа.       А потом он совершенно не верил этому случаю, который подвернул ему меня к себе, в охапку, и говорил:       — Офигеть! Ты реально согласилась что ли? — ловил он снежные хлопья в рукавицу и на свою шапку. Всюду: снег — такая штука, вездесущая.       А мы, хоть с этого вечера и в новом статусе, жениха и невесты, в совсем другой эпохе жизни, неизменно и неизмеримо счастливые: ничем не изменённые, не сломленные за уже больше, чем год нашего знакомства. Достойно гладко.       — Да, Андрей, да! — мне не составляло труда сказать ещё раз.       Его имя ласкало слух, и хотелось произносить его как можно чаще. Что я и осуществляла, возвращая его тщеславие к заслуженному счастью. Нами обоими заслуженному.       А ещё через пять небольших месяцев, пронёсшихся, как скорый экспресс "Невский", забирающий нас домой из очередного принявшего нас концерта, сыграли мы реальную свадьбу. Где я была в летящем платье, а он — в костюме с бабочкой и букетом в руках. И говорил: "Прикиньте, я женюсь! В 23!" — когда входила я, он, обомлевший, добавлял, "На самой восхитительной девушке на свете" — прижимая меня к себе, как и тогда, когда на мне не красовалось, всем своим видом обручая и обещая трогательное будущее, свадебного платья.       — Жена, тебе не кажется, что у нас кольца сильно жмут? — приставая к украшению на безымянном пальце, нахмурился он.       — Тебе жмёт? Мне нормально, — я покрасовалась ручкой со сверкающей радостью всех женщин. — Не переживай, разносишь. — пустилась в смех я, обещая Андрею, что ему никак не удастся пресытиться браком.       Ведь я была той, кто его — судьба. А судьба просто так не спит с ним на соседней половинке кровати, даже в обнимку, потому что не разлучиться никак, и просто так не вызывает томный вздох одним переглядыванием и исследованием глазами по телу.       Всегда его. Всегда хочу.