Новые звуки

Тишина. Спокойная, домашняя, уютная тишина, страшная своей обыденностью. Четыре фигуры в комнате замерли друг напротив друга, точно расставленные рукою талантливых игроков на шахматной доске. Первый ход сделала Кристина: громко вскрикнув, она вскочила с кресла и метнулась было в сторону мадам Жири; но, опомнившись, вновь уселась на свое место и застыла, сгорбившись, плотно закрыв лицо руками. От Эрика не ускользнуло это ее движение – он нахмурился, но ничего не сказал. Он ничего не сказал. А между тем, виконт, выйдя из-за своей ширмы, направлялся прямо к нему, как будто позабыв, чем грозит смертным созерцание этого черного существа. Высокий худой силуэт, Немезида в маске, тень, нависшая надо всеми в доме – и образ настоящего ангела, голубоглазого вестника, спешащего на помощь сирым и убогим. Мадам Жири зашлась в приступе глухого кашля, но ни тот, ни другой не обратили на это ни малейшего внимания. Шаг, другой, третий. Дистанция между ними все сокращалась; остановившись на расстоянии чуть длиннее вытянутой руки, виконт поклонился. Эрик по-прежнему молча смотрел на него – этим взглядом можно было давить виноград. Молодой, спелый, златокудрый виноград… Как славно брызнул бы из него алый сок на этот ослепительный жилет, на элегантную визитку! Но Эрик не любит виноградного сока. – Польщен вашей заботой о нас, месье виконт, – наконец медленно произнес он, не сводя с него жутких желтых зрачков. – Но разве вас не учили в детстве, что подслушивать чужие беседы дворянину не пристало? – Месье Дестлер… – начал юноша решительно, – в мои намерения отнюдь не входило тайком наблюдать за вашей беседой. – И, не удержавшись, добавил: – В отличие от театральных призраков, я не имею привычки подглядывать и подслушивать за людьми. Кристина сдавленно ахнула, не отнимая, впрочем, ладоней от лица. Эрик быстро глянул в ее сторону и вновь обернулся к Раулю – губы сжаты в тонкую прямую линию, глаза как угли, грозящие вот-вот разгореться во всепожирающее пламя. – Итак? Прежде чем я завершу то, что не закончил два с половиной года назад… Вы объясните мне, что делаете здесь и по какому праву снова вмешиваетесь в то, что вас отнюдь не касается. – Эрик, не нужно!.. – внезапно, набравшись смелости, выпалила Кристина. Мадам Жири, кое-как оправившись от приступа, пришла ей на помощь: – Эрик, месье виконт всего лишь навестил меня как гость… Его рот перекосило от злобы – давно не испытываемой, низкой, животной, нутряной злобы, наполнившей печень горячей тяжестью. – Замолчите – обе, – только и бросил он, не удостаивая их даже взглядом. И к Раулю: – Месье любит ходить в гости, не правда ли? Только вот больше всего туда, куда его не звали? Давно пора исправить это недоразумение… _____________________________________ …Как же он его ненавидел. И прежде сам не отдавал себе в этом отчета, но теперь понял с предельной ясностью: в стоявшем перед ним белоснежном херувиме сосредоточилось абсолютно все, за что он только презирал человеческий род. Херувим стоял перед ним бестрепетно; он был облачен не в золотые ризы, а в темно-серый сюртук и белый жилет, но в его очах отражалась небесная чистота, юность, неискушенность, способность к неосмысленной жестокости – и абсолютная, неподражаемая бездарность. Мальчик, не знающий в жизни ничего, кроме наставлений своего гувернера; не способный ни на что, кроме прожигания родительских средств, ухаживания за хорошенькими артистками, пустой болтовни на светских раутах, развлечений в охотничьих клубах для золотой молодежи, скачек и карточных игр – пустота, пустота, пустота! Но этой пустоте суждено было отнять у него, Эрика, смысл творчества на два долгих страшных года – как подумаешь, от каких мелочей зависит порой вся наша жизнь, дрожь пробирает посильнее, чем от зрелища казней в Мазендеране! Дело в том, что эта пустота была непростой. Это была сияющая пустота – замаскированная блеском невинности, детской дружбы, спокойствия, уверенности в себе, в своей неотразимой красоте – как внешней, так и внутренней – не чета подземному монстру, «жалкой твари из глубин», как когда-то окрестила Эрика Кристина. В сущности, это был такой же ребенок, как и она – только без ее дара. И Кристина ушла к Раулю, предав Эрика не столько ради виконта, сколько ради того, чтобы самообманом спастись от пугающей ее бездны, разверзающейся в ней самой. Она не сумела бы найти для своего побега помощника достойнее, чем виконт: добродетельность и банальность уравновешивали в нем друг друга, и именно с ним тонкий покров приличия и быта мог бы раз и навсегда спрятать от нее манящую черную пропасть. И все же самообман не удался: старая поговорка о том, что убежать от себя невозможно, оправдалась и в этом случае. Кристина не смогла жить с этим добропорядочным аристократом, она стремительно угасала в его доме и, ведомая первичным инстинктом выживания, свойственным всем дышащим существам, возвратилась к Эрику, несмотря на свой страх и отвращение; возвратилась, готовая унижаться и умолять, чтобы он принял ее обратно под свое покровительство и вернул ей – саму себя. А он, Эрик, отринул всю боль от ее измены, всю ненависть, всю страсть – и согласился снова видеть в ней лишь свою маленькую ученицу, не думая ни о чем ином, пытаясь отделить собственную музыку от тяги к Кристине. Вот только музыка-то и оказалась той самой тягой – душу выворачивающей наизнанку, могущественной, неумолимой. Как – по верованиям древних – языки огня взлетают ввысь из-за тяготения к собственной стихии – огненной сфере, огибающей нашу планету – так и музыка тянула его к Кристине как к своему первоисточнику. Ведь именно в ней, в Кристине, невинной и чистой девочке, таились недра темной, грозной, таинственной, бесконечной силы, которая изливалась на слушателей бурлящим потоком из уст Орфея… В обличье Орфея она прошла тот же путь, что и Эрик; встала на его лобное место, приняла на себя поношение, которое некогда сама уготовала ему – и тогда гнев его, и боль, и непрощение утонули бесследно в этом потоке, а на смену им пришло то новое, чему он боялся дать имя, но что, как оказалось, наполняло каждый его жест, каждое его слово, каждую его мысль с тех самых пор, как она снова оказалась в его владеньях. Он хотел стать первооткрывателем драгоценной жилы, уверяя и ее, и себя в том, что на иное не претендует, но через какое-то время перестал различать сокровищницу и сокровища, внешнюю красоту и внутреннюю. И новый облик Кристины внушал ему сострадание, но не пугал его – будучи своего рода излиянием вовне внутренней силы, разбуженной Эриком. Ее облик был ужасен, но казался мистической метафорой того, что сияло ясным и ровным светом в ее душе. Эрик не уставал повторять девушке, что отныне ему нет дела до ее чувств к людям: теперь его волнуют лишь ее чувства к музыке. Но после того, как ее тьма выступила наружу – а он принял и обласкал ее; после того, как она сама искала в нем тепла и нежности – хотя бы отеческой; после того, как ее губы –прикоснулись к его губам… …разве мог он вынести мысль, что кто-то еще в целом свете, кроме него, мог касаться ее как мужчина, находиться с ней рядом, приютить под своим кровом?.. Даже если это было раньше. В особенности, если это было раньше. И в особенности, если это было с Раулем: выбрать его после Эрика было то же, что петь Оффенбаха после Глюка. А она жила в этом. Жила с этим. Она добровольно жила с этим. Он простил ее за предательство на сцене – да, конечно, простил. Но простил ли он ей измену ему – с повседневностью? Ежедневную? Ежечасную? «Пошлость добра есть последнее – и самое страшное – проявление пошлости». Не способен создать красоту тот, в ком никогда не звучал «Dies irae». Он смотрел на соперника во все глаза – голубые льдинки под чуть вьющимися на концах шелковыми ресницами, пепельные кудри, нежная кожа… Он изучал взглядом линию его рта. «Запомни, – говорил он себе, – это тот самый рот, который так ласкал ее, когда она отвернулась от тебя. И, когда она уже тосковала по тебе, он все еще касался ее губ, ее щек, ее лба. Запомни это хорошенько». Тонкая и мускулистая рука аристократа, привычная к элегантным шляпам, батистовым платочкам, изящным тросточкам, дорогим уздечкам и драгоценным перстням – не привычная к перу, смычку или палочке дирижера… «Эта рука гладила ее, когда тебя не было рядом». Никогда еще Эрик не желал с такой ясной определенностью, чтобы человека, стоящего перед ним, никогда не было, не существовало на свете. И как просто было бы этого добиться… ______________________________________ Ей было страшно. Она увидела – лишь на мгновенье – как изменился его взгляд, обращенный к ней, и все поняла. Он заметил. Заметил, как она попыталась убежать. А теперь видит, как она прячет в ладонях лицо, которое до этого вроде бы не скрывала, несмотря на все смятенье и нежелание показываться даже мадам Жири. У нее не было иллюзий: любой признак неравнодушия в отношении бывшего соперника будет истолкован как новая измена, истолкован – и не прощен. Эрик не поймет, что это естественная реакция любой девушки, привычной к восхищению, а не насмешкам окружающих: спрятать недавно появившиеся изъяны от любого знакомого юноши, независимо от того, связывает ее что-то с ним или нет. Эрик не вспомнит, что она говорила ему о своем мучительном стыде, и не примет во внимание эффект неожиданности, произведенный появлением Рауля. Эрик ничего, ничего не примет во внимание, а каким будет исход этой их встречи, лучше и не думать. Удивительно, что именно тот человек, который лучше всех мог бы понять ее состояние после случившегося, проявляет чудеса высшей степени непонимания … Впрочем, именно оттого, что ей было уже нечего терять – ведь все читалось в одном-единственном его взгляде – она взмолилась: «Эрик, не нужно!» – как будто ее мнение по какому-либо вопросу когда-то имело для него хоть какое-то значение. Как будто он мог ответить хоть что-то, кроме: «Замолчите!» – и ей, и так смело поддержавшей ее мадам Жири. В который раз у нее возникло странное ощущение, что она как разумное существо для него – лишь оболочка другой Кристины, которую он и любит, а та, что смеет с ним спорить (и как же редко!), о чем-то рассуждать (почти немыслимо!), и, упаси небо, иметь какие-либо иные привязанности (раз за всю жизнь!) – лишь досадная помеха, какую можно и нужно разрушить на пути к «подлинной» Кристине. Которую сама она временами почти ненавидела. И, что удивительнее всего, даже ее безобразие ничего не изменило в этом его отношении к ней… …Но не в отношении к ней Рауля. Его появление вызвало у Кристины прилив постыдного, холодного, никогда в жизни не испытанного ею страха – не за него, за себя. Она ушла от виконта и не любила его, но в ней всегда жило теплое и нежное чувство к мальчику, выловившему ее шарф из моря, а потом выловившему ее саму из подземных глубин Оперы. Она смертельно боялась задохнуться, оставшись только с этим мальчиком – но в последние дни, иногда думая о нем, представляла его простой дружелюбный взгляд, его спокойную улыбку, его верные, добрые руки – и почти скучала по нему, и жалела, что была с ним так резка, а теперь уже поздно что-либо исправлять. В той адской воронке, куда она опять угодила, простая, ограниченная твердость казалась, почти как когда-то, надежной, словно табуретка на четырех ножках. В табуретке нет полета, но нет и опасности падения. Тому, кто доверится такой табуретке, обеспечены спокойствие, тишина, отсутствие тревожных новых звуков… …А теперь довериться не получится: она одним видом оттолкнет виконта от себя, точно гадкая горгулья на стене Нотр-Дам. Но главное – даже не будущие последствия: Кристина страшилась самого мгновенья, когда Рауль увидит, что с нею произошло на самом деле… Слов виконта она даже не расслышала, а если и расслышала – не запомнила. Ей был важен тембр голоса, по которому она узнала: это он. И с этого момента она боялась, боялась, боялась быть увиденной, боялась отвращения в глазах Рауля. И еще больше – нового непрощения в глазах Эрика. ________________________________________ «Она здесь». Рауль никак не думал, что услышит Кристину; из-за ширмы не было видно лиц и фигур, но голоса были слышны прекрасно. И, если первый – бархатный, глубокий, чарующий – с первых же слогов вызвал у него дрожь омерзения, то второй – робкий, тихий, какой-то хрупкий – внушал чувство эйфории и одновременно испуга. Испуга за нее. Что все-таки сделало с ней это чудовище? Ему недостаточно ее фиаско на сцене (Рауль по-прежнему отказывался думать об уродстве, не вязавшемся в ее голове с образом Кристины, и предпочитал представлять себе случившееся как неудачу певицы вследствие внезапного недомогания); оно продолжает мучить ее, издеваться над ней – по голосу понятно, как сильно девушка боится подземного монстра. Голос, которым Кристина обычно обращалась к Раулю, бывал нежным, капризным, безразличным, раздраженным, холодным, вялым – но испуганным не бывал почти никогда. Поначалу Рауль, охваченный самыми противоречивыми чувствами, даже и не понимал смысла слов, раздававшихся совсем близко от него, но после того, как Кристина ответила на какой-то вопрос Эрика, стал внимательнее вслушиваться в его речи и вдруг уловил: «Единственно возможный вариант, который приходит мне в голову – это сильнодействующий яд прозрачного цвета – яд без вкуса и запаха, который легко растворить в воде. Поэтому я и хочу знать, кто в театре когда-либо имел зуб на Кристину. И вам лучше сказать мне это немедленно, ибо вы сами понимаете, что передо мной сейчас стоят только две задачи: узнать название яда и отыскать противоядие». Дальше он опять не мог вникать в смысл произносимого Призраком. В его висках стучала последняя фраза Эрика; система понятий, сформированная в Рауле воспитанием, образованием, привычками, всем укладом его семьи и знакомых; система ценностей, позволявшая проводить четкие границы и классифицировать жизненные явления в стройном порядке, разнося их по определенным категориям – дала сбой, и строго разделенные с детства белый и черный цвет неожиданно смешались друг с другом, образуя странное сфумато. Призрак – заботится о ней? Призрак – действительно хочет найти противоядие? Призрак – и вправду хочет наказать ее обидчиков? Возможно, Рауль чего-то недопонимает, возможно, чего-то не расслышал. Ведь черное чудовище не может желать добра Кристине. Оно может желать Кристину, но не может хотеть чего-либо для нее; не может хотеть добра априори. Добро и зло – две вещи несовместные; ад вечен, его границы нерушимы. Зачем же Эрику выяснять, кто навредил девушке? Ответ пришел почти сразу: монстр считает девушку своей собственностью и рвется отомстить тем, кто на нее покусился, сорвав его спектакль. Но главное – он хочет вылечить ее, чтобы вновь вернуть ее на сцену. Он хочет вылечить ее. А если так – не все ли равно, какие мотивации им движут? Если только Призрак сумеет что-то исправить… …Резкие, повышенные тона снова привлекли его внимание. Эрик, очевидно, был во власти одного из тех приступов ярости, которые Рауль имел счастье созерцать в прошлом, в катакомбах под Оперой. Но содержание криков на сей раз удивительным образом отвечало сокровенным чаяниям Рауля: – Вы обязаны назвать мне имена, мадам! Обязаны! Вы не видите, как страдает Кристина? Вас не трогают ее слезы?? Вы не понимаете, что единственный способ помочь ей – это отыскать виновного??? Монстр беспокоится даже о слезах девушки. Монстр и в самом деле хочет помочь, пусть даже не ей, а себе. Жесток ли он с ней? Возможно. И потом у Рауля будет случай обдумать, как окончательно вызволить несчастную девочку из-под власти этого недочеловека, но сейчас – сейчас от Эрика зависит слишком многое. «Я применю все свои умения, всю фантазию, пока не узнаю, какая тварь заставила страдать мое дитя!» Знала ли Кристина, какие страшные жестокости совершал Эрик в Персии? Или он избавил ее от этих подробностей своей биографии? Сам Рауль знал обо всем, но, щадя впечатлительную натуру Кристины, никогда не посвящал ее в детали, ограничиваясь лишь общими намеками и надеясь на ее благоразумие. Как выяснилось, напрасно. А знала бы она всё – вернулась ли бы к маэстро Дестлеру так же легко? Пока он для нее только обезумевший от любви уродливый музыкант и композитор, способный на ужасные поступки, но все же не на массовые казни… Впрочем, последняя фраза затмилось для Рауля необычным именованием, которые он употребил по отношению к ней… «Мое дитя». Неужели он действительно видит в ней ребенка, нуждающегося в защите? Неужели не хочет для нее страданий? Все эти разрозненные соображения вихрем пронеслись в разгоряченном мозгу юноши, и, в секунду приняв решение, он поспешно вышел из-за ширмы, заставляя себя ступать прямо навстречу своему давнему ночному кошмару. ________________________________________ Глаза Эрика застлало багровой пеленой. Гигантская волна, поднявшаяся с самого дна его существа, требовала выхода. Он очень давно не испытывал подобного приступа. Пальцы его судорожно сжимались; заставлять себя повременить с расправой было физически больно. Возможно, если бы Кристина с самого начала ничем не выдала своего беспокойства о том, что подумает о ней виконт, Эрику было бы легче сдерживаться. Но теперь, после замеченного им порыва со стороны девушки, попытка справиться с гремящим в его голове «Полетом валькирий» ощущалась как нечто невозможное. Тем более, он еще до этой встречи потерял всякое терпение, ему в принципе не свойственное – сначала из-за того, что мадам Жири долго не открывала дверь (причина этому теперь была очевидна), потом – из-за ее же необъяснимого, злокозненного упрямства. Фантазия Эрика была уже распалена картинами персидских увеселений, которыми он грозил служащим Оперы. И теперь в нем оставалось очень мало от педантичного учителя, гениального композитора и заботливого ментора, зато много – от того, кем он был в Мазендеране. Несомненно, если бы его сейчас увидел Перс… …Недодуманная мысль о Персе отчего-то подействовала на Эрика примерно так же, как несколькими часами ранее – ледяная вода из ведра. Пелена перед глазами неожиданно рассеялась, и он с некоторым потрясением обнаружил, что стоит почти вплотную к тоненькому белокурому мальчику, годящемуся ему в сыновья – стоит, чуть согнувшись, лаская пальцами правой руки конец шнурка и явно собираясь напасть на этого мальчика – а тот не двигается и завороженно смотрит ему в глаза, как птица, загипнотизированная змеей перед броском… Кристина дрожит крупной дрожью, вжавшись в свое кресло, а мадам Жири, подошедшая к воспитаннице, склонилась над ней и гладит ее по плечам, стараясь хоть как-то отвлечь от происходящего между двумя мужчинами, или, если угодно, между ребенком и чудовищем. Эрик на мгновенье опустил веки, припоминая техники, которым учил его старый мастер в Индии. Легкий вдох через нос, воздух проходит через грудь, наполняя легкие, затем выдох – через лопатки; еще, и еще, и снова, пока не создастся ощущение, что за спиной начинают расти крылья… черные или белые – покажет время. Мальчишка все так же стоял перед ним, покорно ожидая – поединка? Пытки? Немедленной казни? – Откуда вы знаете? – наконец устало спросил Эрик, распрямляясь во весь свой немалый рост и проводя рукой по скрывающему лоб шелку. Рауль изумленно распахнул глаза; неужто мальчишка и вправду думал, что Эрик убьет его прежде, чем выяснит все, что только можно, о преступлении в театре? – В коридорах много чего можно услышать, – наконец медленно проговорил виконт. – Даже если не стараться подслушивать. В коридорах, вот оно как. А Эрик, видимо, скоро сможет уступить почетное место Призрака Гранд-Опера этому херувиму – ведь мимо него самого теперь проходит даже то, что херувим слышит, не прикладывая особых усилий. – Что именно вы услышали? – спокойно поинтересовался Эрик. – Советую вам отвечать подробно – от этого зависит благополучие Кристины. «И твое собственное», – хотел прибавить он, но сдержался. – Я плохо разбираюсь в театральных склоках, – начал юноша мужественно, – но абсолютно согласен с вами в том, что главное сейчас – выяснить название яда, которым пользовались эти двое. А для этого, очевидно, бесполезно спрашивать малышку Жамм – она понятия не имеет, что передал ей кастрат. Я уже говорил с ней. – «Я уже говорил с ней», – передразнил его Эрик, который хоть и пришел в себя, но терпеливее от этого не стал. – Вы в самом деле полагаете, любезный месье виконт, что эта дрянь выложила бы вам все как на духу в ответ на ваши учтивые расспросы? – Поверьте, месье, я был с ней как раз не особенно учтив, – в глазах херувима блеснул металл. – Благополучие мадемуазель Дайе для меня всегда стоит на первом месте, а всякий, кто поставит его под угрозу, будет моим личным врагом. Из кресла донесся прерывистый вздох, и Эрик недовольно поморщился. – Я не собираюсь доверять вам на слово, месье виконт, – заявил он. – Мы вместе отправимся к Луизе Жамм и как следует расспросим ее обо всем, что ей известно. – Последние слова прозвучали, очевидно, зловеще, так как в воздухе повисла напряженная тишина. Ее осмелилась нарушить мадам Жири: – Луизе Жамм вот уже второй день нездоровится. Эрик, если бы вы только… – Главное, чтобы продержалась до нашей встречи, – отрезал Призрак. – Следуйте за мной, месье, – коротко распорядился он, как будто ему и в голову не приходило, что юноша мог бы его не послушаться. – А вы, – обернулся Эрик к Кристине с угрожающим видом, – ждите меня здесь и не вздумайте никуда уходить. Антуанетта, надеюсь, убережет вас от неосмотрительных выходок хотя бы на этот раз. ---------------------------------------------------- В комнате царило вязкое молчание, в камине потрескивали дрова, а две некогда близкие женщины, оставленные наконец-то наедине, не знали, что сказать друг другу; им хотелось поговорить о многом, но приличие, гордость, смущение и боязливость не позволяли пойти на поводу у этого желания. Наконец мадам Жири решилась обратиться к своей воспитаннице: – Дорогая Кристина, не отчаивайтесь. Я уверена, что Эрик добьется своего – он всегда добивается своего. Он найдет для вас противоядие… – Он убьет ее, – слабо проговорила девушка. – Не хотела бы я быть сейчас на месте Луизы. И так же я не хочу, чтобы ради моего лица кто-то погиб… Я заслужила все, что со мной произошло. – Как это началось, Кристина? – прошептала мадам Жири. – Скажите, как, как вы чувствовали себя в самом начале? Кристина ответила вопросом на вопрос: – А вы когда-нибудь оказывались в кромешной тьме, мадам? Тьме без звука и запаха… Без очертаний лиц и фигур… Вот так почувствовала себя и я. Абсолютное одиночество. Я была совершенно одна. Мне хотелось исчезнуть, но на самом деле меня уже не было, мир существовал без меня и во мне не нуждался. – Кристина, вы не должны так говорить: ведь есть на свете те, кто вас любит. Близкие люди… – Самые близкие люди делают больнее всего, – тихо произнесла девушка. Пауза. Затем: – Все это время вы, конечно, находились дома у Эрика? – Я думала, он не захочет меня принять, – призналась Кристина. Мадам Жири усмехнулась. – Насколько я его знаю – хотя, как вы сами понимаете, узнать его до конца невозможно – он принял бы вас, даже если бы у вас выросло по горбу на каждой лопатке, а изо рта вылезли бы волчьи клыки. Однако, дитя мое, почему вы говорите, что заслужили происходящее с вами? – А разве вы не помните, мадам? Я предала его – обнажила его лицо перед всем театром, а потом оставила одного в подземелье, уйдя с Раулем. Это то, что вы знаете. После этого он снова согласился учить меня… Но я предала его и во второй раз, уже после возвращения… Он согласился вновь подарить мне голос при условии, что впервые я спою для него, когда он сочтет меня готовой… А я не дождалась его решения и договорилась с вашей кузиной об исполнении арий из оперетт на уличном концерте… – Если первое можно расценить как результат испуга, в котором виноват сам же Эрик, то второе – не более чем актерское тщеславие, и я тем более не вижу в нем большого греха, – заметила Антуанетта. – Ах, мадам, – покачала головой Кристина, – если бы все было так просто! Но я боюсь, что для учителя второе оказалось гораздо большей изменой… Он душу вкладывал в мое исполнение, всего себя отдавал, чтобы я смогла выступить в нашем театре, в его новой опере… – Вы драматизируете, дитя… – Нет, нет! – воскликнула девушка; ее лицо – вернее, то, что от него осталось – исказилось, и это было заметно даже под бинтами. – Нет, я знаю, что я совершила. – Он оказывает на вас сейчас слишком большое влияние… – пробормотала мадам Жири. – Разве когда-нибудь было иначе? – с жаром возразила Кристина. – И без его влияния я не живу; я наполовину мертва, если его нет рядом. Я испытала это два года назад, в доме Рауля… – На виконте свет клином не сошелся, – мудро начала мадам Жири, но осеклась, вспомнив о лице Кристины. Тем не менее, не желая сразу сдаваться, она резко добавила: – Приемы же Эрика мне хорошо известны; он суров и не сдержан, а виноватой в итоге чувствуете себя вы! – Не говорите так, мадам, – попросила ее Кристина, – он делает все, что может, ради меня… – Поэтому вы так его боитесь? – допрашивала ее приемная мать. – Он причинял вам боль в эти месяцы? Кристина покачала головой. – Нет, он был добр ко мне. Да, он… выходил из себя… иногда. Но в нем… я не умею выразить это словами, мадам. Раньше мне казалось, что в нем совмещаются два человека: одного я страшусь, почти ненавижу, а перед другим преклоняюсь. Но в последнее время мне все чаще кажется, что один неотделим от другого… И оба ускользают от меня при попытке подойти поближе… Она помолчала. Дрова уже догорали, озаряя гостиную последними яркими всполохами. Ветер за окном успокоился, снег прекратился, и в комнате стало совсем тихо. – Я… я не хотела бы, чтобы он принуждал меня показываться сейчас другим людям. Мне было неприятно… даже просто прийти к вам, мадам… Простите меня. Я… я хотела бы остаться в его доме, как он желал того прежде. Но теперь он против этого… Он не разрешает мне скрыться, не позволяет исчезнуть… Но почему он настаивает, чтобы я вела себя так, как никогда не вел себя он сам?? – О, Кристина… – прошептала мадам Жири. – Бедная, милая моя девочка… Всю вашу жизнь он был в этом театре. Но до того – разве вы не знали, что он объездил полмира? Еще до вашего появления в Опере… А уже потом – я понятия не имею, что произошло – уже потом он закрылся в подвалах. Но вряд ли это случилось только из-за внешности, раз уж прежде она не была препятствием для его поездок… Кристина с изумлением смотрела на нее. Разве могло быть у Эрика – ее Эрика – что-то еще кроме его музыки, его Оперы, его подземелий? Разве не прятался он всю свою жизнь под землей от любопытных и жестоких глаз? Разве не все в нем принадлежало ей – ее памяти, ее прошлому, ее детству? – Полагаю, он просто слишком хорошо знает, что такое быть в темноте, – подытожила мадам Жири.