Новые звуки

Альберто Борончелли вернулся в свою гримерную, чтобы собрать остававшиеся там личные вещи. За время пребывания в Париже он накопил совсем немного, так как его внимание всегда было нацелено не на материальные предметы, а на то, к чему нельзя было прикоснуться, но что составляло для него самую суть существования. Музыка, музыка, музыка. Разумеется, и главный объект его интереса имел сугубо физическую основу. Без покупки нот не разберешься в ариях. Без ухода за голосом не начнешь петь. Без хорошего учителя не сумеешь спеть правильно. А учителю – если, конечно, это не синьор Дестлер – надо платить. Но, когда все начальные этапы пройдены, когда ты готов сорваться со скалы, отдаваясь воле дирижера, готов отдаться потокам воздуха, чтобы парить, без конца парить в этом безграничном пространстве, ничто не имеет ни малейшего значения, кроме самого ощущения полета. Ползая по полу и подбирая носовые платки, перчатки, тросточку, закатившиеся в угол чернильные карандаши и маленькие презенты от поклонников, в изобилии раскиданные по гримерной, Альберто старательно закусывал губу и стискивал зубы, чтобы не заплакать, как ребенок. Отъезд. Прощание. Навсегда. Окончание подаренного ему этапа жизни и возвращение на круги своя – а он-то думал, что теперь будет владеть этим даром до самого конца карьеры. Он не нужен, не нужен никому в целом мире – это он отлично понимал, и осознание этого наполняло его рот едкой кислотой. Для Дестлера он был не приемным сыном, а игрушкой, которая служила только для того, чтобы заткнуть ею пустоту, образовавшуюся после ухода Кристины. Хорошо, пусть даже он не требовался театру как контр-альт, но почему было не оставить его как сопрано? Ведь он же сумел бы, прекрасно бы сумел сыграть Эвридику, которую… Он остановился на мгновенье и еще крепче стиснул зубы. То, что сказал ему тогда тот странный человек в восточном одеянии, действительно могло быть правдой. Синьор Дестлер и в самом деле мог сам исполнять арии Эвридики – он был безумным гением, способным на все. И теперь, когда Кристина вернулась, он не желал допускать в святая святых своего пения никого, кроме нее – любимой, ненавистной, вожделенной, отталкивающей, трепетной воспитанницы и проклятой предательницы, большая и главная часть существа которой была слеплена им самим. Альберто еле слышно застонал, вгоняя ногти себе в ладони. Что лучше – временная иллюзия отношений довольно гладких и почти ничем не омраченных или тяжелая, кровь выпивающая связь длиною в жизнь, в которой один обязан другому настолько бесконечно, что и долгом-то это считать трудно – скорее, зависимостью, без которой немыслимо представить ни себя, ни другого? Что лучше – не опускаться на глубину и равнодушно скользить по поверхности или, не жалея себя, погрузиться в бездну и испытать всю доступную в этом мире страсть? Что лучше – недолго наслаждаться чем-то во всей полноте или ни разу не изведать наслаждения, но и не познать разочарования и отчаяния? Для Альберто, что бы ни думал о нем синьор Дестлер, ответ был очевиден. Он был счастлив и благодарен композитору за возможность провести два года под кровом парижской Оперы, но в то же время он ненавидел маэстро за то, что тот покинул его так быстро. Перед ним словно приоткрыли двери в Эдем, позволив немножко полюбоваться райским садом, но вскоре их и захлопнули, дав от ворот поворот. «Сад предназначен не тебе, - звучал в ушах голос Дестлера (хотя тот никогда не произносил подобных слов), – сад не твой, туда войдет мое дитя, а тебе вход заказан». Лицо Борончелли сморщилось, губы скривились. Ну что ж, теперь синьор Дестлер убедится сам, способны ли другие на те глубокие чувства, в которых он отказывал кастрату. Он быстро схватил саквояж и вышел за дверь; его давно уже ждал экипаж, чтобы ехать на квартиру, а оттуда прямо к заставе: певец возвращался в Рим, Папская капелла вновь должна была принять под свой кров блудного сына. __________________________________ Гул зала постепенно стихает, и Кристина осторожно выглядывает из-за кулис. Перед ней – темная бездна зала, погрузившегося в молчание: до начала остаются считанные мгновенья. Месье Рейе аккуратно поправляет манишку и берет в руки палочку. Музыканты уже сидят перед своими инструментами, готовые дать новое сражение, чтобы победить даже самые равнодушные сердца. Дамы в первых рядах партера обмахиваются веерами: несмотря на холодный сезон, в зале довольно душно. Кристина чувствует, как под маской по ее вискам стекают капельки горячего пота; попадая на язвы, пот вызывает болезненные ощущения. Впрочем, терпеть теперь недолго – совсем скоро закончится всё. Она щурится, вглядываясь в занавеси пятой ложи. Ничего. Ни малейшего движения, указывающего на какой-либо интерес со стороны Эрика. Но она знает, что ее ментор здесь; знает, что его присутствие наполняет смыслом каждую частичку этого зала; и так же твердо она знает, что очень скоро это не будет иметь для нее ни малейшего значения. Кристина вздрагивает, когда в полной тишине звучат первые жалобы флейты под мелодичный перезвон арфы, и тут же, не дав опомниться, скрипки заставляют ее медленно выйти на подмостки, под свет софитов, и присоединиться к группе пастухов и пастушек, расположившихся на пестром цветочном лугу. Она должна вступить позже, должна дождаться той, другой – таинственной певицы, заступившей ее место, воплотившей ее призвание, ставшей тем, чем самой Кристине не суждено стать уже никогда. А потом она слышит его. В том, что это он, не может быть ни малейших сомнений. Его голос, который приходит к ней теперь только во снах. Его обволакивающая близость, его нежное тепло. Его мягкость и кристальная, небесная чистота – чистота прозрачного апрельского утра в шведском лесу, чистота ручьев, бегущих среди талых сугробов, чистота ярчайшей синевы над вершинами елей. Но холода в чистоте нет – только тепло первых лучей, от которых так легко загореть даже в эту весеннюю пору. «Как же я не понимала, – думает она, – я ведь ничего, ничего не понимала – и даже тогда не поняла». А лицо под маской жжет огнем, и из глаз сплошным потоком текут слезы. Она узнает в этом голосе себя, это зеркало, в котором отражается ее лучшее «я»; это ее красота, ее сила, ее прекрасное, полное иллюзий прошлое – все, чего больше нет. Пауза. Над сценой повисает мрачное, набухшее чужим страхом молчание. Она должна была вступить – и не вступила; сможет ли? Посмеет ли? Повторит ли? О да – и сможет, и посмеет, и повторит. Ее голос взлетает почти туда, где царит только его сопрано: «Ton âme, c'est elle mon puits de musique, ta beauté, c'est elle sa nature, et moi, je suis ton enfant unique, ton auteur et ta créature» («Твоя душа – вот мой колодезь музыки, твоя красота – вот ее природа, а я – твое единственное дитя, твой создатель и твое творение»). И он отвечает ей. Он нежно заверяет ее в своей преданности. Он никогда не оставит ее, всегда будет рядом. Единственный, кто никогда не предаст. Точнее – единственная. Ведь это он теперь – ее Эвридика. Лилии на берегу – надо ли их собирать? Пасть ада поджидает совсем недалеко… Хор тревожен, в общую гармонию вплетаются ноты беспокойства и томления. Но Эвридики не видно: она остается за кулисами, а сцена постепенно погружается в темноту; гаснут огни, все огни, остается только одно круглое пятно яркого света, в котором появляется лукавый бог в кровавом облачении. Бог смотрит на нее, не отрываясь, и, хотя Кристина знает, что это ее старый знакомый месье Луи Фабер, шутник и балагур, великий знаток всех кофеен Парижа, по коже ее начинают бегать мурашки, в висках стучит. Сама судьба смотрит на нее из-под этой маски… Опять маска. Всюду маски. Разве не заслужила она хоть немножко истинных лиц вокруг? Ей снова придется выбирать… …а она вовсе не хочет делать выбор. По какому праву ее вечно ставят перед этой дилеммой? Да или нет, нет или да. Медленные мучения наедине с возлюбленным чудовищем или мгновенная смерть половины самого себя. Но она любит его. И теперь не сомневается в этом ни мгновенья. Любит в нем все – его артистичные, изящные руки с длинными пальцами, его спокойную и мудрую иронию, даже его многословие любит, и его молчание, и даже его, прежде невыносимое для нее, уродство. Лишь бы не покидал ее, лишь бы не проваливался в свой ад. Лишь бы не остался в нем навсегда. А между тем, Дионис предлагает свой ад ей, то есть Орфею. Дионис окружает ее яркими, призывными образами. Дионис приглашает ее следовать за ним до конца в служении ему, отказавшись от любой земной любви. Но Дионис не понимает, что на самом деле земная любовь ценна лишь постольку, поскольку в ней проглядывает небо. Вечный свет Аполлона в мутном окне. И Кристина поет, что никогда не откажется от своей Эвридики: «Скорее на землю падут небеса, скорее у птиц пропадут голоса, скорее в огонь превратится вода, чем с ней разлучится Орфей навсегда!» «Все эти несчастья, мой милый Орфей, ты скоро в душе испытаешь своей: на части безумье тебя разорвет, когда Эвридика от мужа уйдет!» Страшно лукавство бога, но еще страшнее его неприкрытая ярость. Гнев Диониса трудно отличить от его смеха. А может, это две стороны одного чувства? Но Кристина-Орфей тоже находит в себе силы смеяться: «Должно быть, ты пьян, Исодет, бог вина – меня не оставит вовеки она! Мой голос достоин ее красоты; избрал меня Локхий в жрецы, но не ты». «Ты думаешь, бог твой – от света есть свет? Ты думаешь, тени и мрака в нем нет? Ты думаешь, бог побережий и скал ночную Гекату в тиши не ласкал? Так знай: не поможет тебе Аполлон – он сам в себе так же, как я, разделен!» Дионис исчезает, и свет снова гаснет, а потом разгорается с новой силой. Кристина знает, что сейчас будет; она была готова к этому, но ведь раньше она не знала, кто поет Эвридику. Или знала? Это знание было в ней всегда, но ей удобно, выгодно было не понимать до конца, притворяться? «Ты всегда была предателем, – звучит в ее голове голос Эрика. – Маленький предатель. Я не удивлен». «А разве ты не понимаешь, что я не могла тебя не предавать? – спорит она с этим голосом. – Разве ты не знаешь о своей темной стороне? Как могла я остаться с тобой? Как могла не убежать куда угодно, лишь бы не видеть чудовища?» «Но зачем ты пела Оффенбаха?» – возражает ей голос. «Неужели я обязана всегда быть одинаковой? – недоумевает она. – Почему я не могу хоть немного отдохнуть, немного вырваться из своей унылой жизни? Ты-то ведь не стесняешься уходить в свою музыку подальше от действительности? Ты со мной не всегда, а я – почему я должна всегда быть с тобой?» «Зачем ты в маске сейчас?» – продолжает сурово голос. И Кристине почему-то кажется, что это последнее обвинение для него – самое тяжелое. «Потому что игра перешла в жизнь, – отвечает неожиданно она. – Потому что твоя выдумка отразилась в действительности». Погребальная песнь хора закончилась, а Кристина все еще не осознает, что она умерла. Что ее Эвридика умерла. Ей нужно петь, но как ей петь? Пустота затопила сцену, над ней довлеет великая тяжесть отсутствия. Здесь дохристианский мир, и здесь нет надежды на воскресение. Как отсутствие одного человека может исказить все, что нас окружает? Наполнить смыслом под знаком минус все существование? Все дышит пустотой, все лишнее и неприятное. А под шелком все сильнее болит лицо – или, вернее, то, что от него осталось. «О, боги, умереть мне позвольте, ничто меня не утешит, она ушла, ушла, ее уже не спасти», – поет Орфей, а Кристина еще глубже проваливается в темноту, поглощающую ее изнутри и снаружи. ---------------------------------------------------- Позже критики напишут, что «середина голоса новой меццо-сопрано отличалась мощной звучностью; дикция была напоена чувством, вокализация тщательно продумана. В каждом фрагменте м-ль Кристина Дайе изящно распределяла силы на подъемах и спадах и гармонично соразмеряла свет и тени в каждой сцене, за исключением сцены оплакивания Эвридики, где тени, безусловно, преобладали». --------------------------------------------------- «Поверь мне печали свои, от света тоску не таи, петь продолжай, уповай и люби», – разлился над ней в воздухе внезапно тягучий и нежный голос Варела-Кортеса. Она медленно подняла заплаканные глаза и увидела в пятне ярчайшего белого света высокую фигуру испанского тенора в белом облачении Аполлона. Сжимая лиру в руках, он пел о надежде и вере, а она думала, что все это – пустые слова, от которых спускаться во тьму еще тяжелее. Медовый голос продолжал звать, увлекать, обещать, и Кристина сдалась: «Я жить не могу без нее, не мило мне пенье твое, и душит, и манит тоска…» «Вижу, скорбь твоя велика, но ты сможешь спуститься к ней и вернуть из царства теней, только помни одно, мой Орфей: лицо свое спрятать сумей, коль не хочешь его потерять, ей не должен ты петь и играть». «Я готов на все, Аполлон, не нарушу я твой закон». …Когда зажигается люстра и зал взрывается аплодисментами, у Кристины остается только одна мысль: не попасться на глаза Эрику. Кожу под маской жжет отчаянно, нарывы гноятся. Идеально-гладкий, безупречный шелк надежно скрывает творящееся под ним, но нарывы уже смердят, и она надеется лишь на то, что розовая вода, флакон которой она вылила на себя в гримерной, хоть как-то разбавит отвратительное зловоние. Он не должен видеть ее – никто не должен видеть ее, кроме тех, кто с нею играет. Но они привыкли к ее причуде и не удивятся, между тем как Эрик не знал, что на сцену она с самого начала выйдет в маске. Она боялась и представить себе, как он сердит, но очень скоро это пройдет. Ему просто станет все равно. Надо лишь любой ценой дождаться третьего акта. Кристина низко склоняется перед публикой и поспешно отходит за кулисы; там есть небольшая лесенка черного хода, ведущего к оркестровой яме – в ней она надеется спрятаться от всеведущего ока своего хозяина под защитой месье Рейе. Эрика нигде нет, и Кристина быстро сбегает вниз по крутым ступенькам, проскальзывает тенью по узкому коридорчику и внезапно вспоминает, что на ней по-прежнему туника Орфея – она ведь не заходила в гримерную, где, очевидно, ждет ее разъяренный Эрик. Значит, никак нельзя выйти в зал, актеры не должны даже ненадолго показываться там в своих нарядах до завершения спектакля. Тогда Кристина возвращается обратно к лесенке, садится прямо на нижнюю ступеньку и, отчаянно побеждая желание разрыдаться в голос, крепко сцепляет пальцы в замок на коленях, чтобы не залезть под маску и не начать расчесывать свербящие нарывы. Так она и проводит все время антракта – здесь точно никому не придет в голову ее искать. Никому не вообразить, что великолепная дива, только что певшая в паре с божественным сопрано и сорвавшая столько оваций, притаилась в уголке на черной лестнице, больше всего на свете боясь увидеть сейчас своего земного творца. _______________________________________ Эрик в ярости. Наверное, так зол он не был даже в тот злополучный вечер, когда она пела кафешантанные песенки, растрачивая новообретенное сокровище на парковой сцене. Она вышла на сцену в маске! Он не мог и представить себе, что она осмелится скрыть свою красоту раньше назначенного срока. Перед началом спектакля он, как обычно, проводил Кристину до гримерной и оставил ее там, будучи в полной уверенности, что что сейчас она наконец-то избавится от этого шелка. Ведь он заранее подготовил для нее другую маску – маску пьяного сатира, которую она должна была надеть перед третьим актом, когда Эвридика уговорит Орфея поднять капюшон. И она об этом отлично знает. Он и сам не признается себе в этом, но что-то в нем страстно желает увидеть ее на сцене, перед всеми, с этой точной копией его настоящего лица. Он боготворит ее нежные девичьи черты, но не может дождаться того мига, когда все будут смотреть на нее и видеть ЕГО образ. Это будет только игра – но он боится даже предположить, что толкает его на этот шаг. Почему ему так важно показать свое ненаглядное невинное дитя жадной до зрелищ толпе в таком чудовищном виде? Почему ему кажется, что от этого почти зависит его счастье, его жизнь, его… отношение к ней? С ней… И голос в голове, подозрительно похожий на голос Перса, безжалостно отвечает: «Ты знаешь, почему». Этому голосу подчиняется его воля, а его воле в Театре не может противостоять никто: Эрик делает здесь все, что ему угодно, и сейчас тоже собирался поступить с Кристиной, с самим собой и со всеми остальными по своему усмотрению. Но она помешала ему. Дерзкая девчонка, она сорвала с него маску на той, давней премьере, а теперь с той же дерзостью сорвала задуманный им спектакль, изменив правила ЕГО карнавала. В какую же игру играет она? Зачем ей этот кусок шелка на идеально прекрасном лице? И даже если он сейчас найдет ее и отдаст ей свою маску, эффект для зала будет уже не тот: контраст между двумя противоположностями – красавицей и чудовищем – будет потерян безвозвратно. От бешенства у него кружится голова, стучит в висках, расплывается туман в глазах. Сейчас он не композитор, не певец, не наставник примадонны, но сгусток дионисийского безумия. Он жаждет найти ее и наказать, наказать за все ее предательства, от первого до последнего раза. Первым делом он сорвет с нее кусок шелка, потом схватит за рыжевато-золотистые локоны, откинет назад ее непокорную голову, а затем… об этом лучше не думать, потому что бешенство сливается в его груди сейчас с чем-то еще, с чем-то тонким и сладостным, как струна Казеллы, и он не знает, гнев или безмерная, бесконечная, все покрывающая и все принимающая нежность выплеснется на Кристину в этот миг. В одном, однако он уверен точно: он хочет дотронуться до нее. Прикоснуться к ней. Дотронуться до ее лица. Возможно, сначала как следует отхлестать ее по щекам. Она заслуживает этого как никто, давно пора было это сделать. Но потом… потом… Поэтому он замирает на пороге ее гримерной, боясь ворваться туда. Нерешительность ему несвойственна, но дело в том, что сейчас ему страшно: он боится снова увидеть отвращение в ее глазах, боится, что пощечина от него будет для нее желаннее ласки. Наконец он резко распахивает дверь, но Кристины в комнате нет. Злоба опять нарастает в груди Эрика удушливой волной. Он хочет найти и покарать ее немедленно, и ему уже все равно, какими глазами она будет на него смотреть. Черным зигзагом мечется он по всем своим владениям, обегая все пространство за кулисами, все гримерные – актеры поспешно опускают глаза, когда он врывается к ним, нетерпеливо листая комнаты, как бессмысленные страницы скучной книги. Какой смысл в книгах без картинок и разговоров, а во всех этих помещениях – без Кристины? Ярость медленно утихает, и под конец он останавливается в растерянности в каком-то из темных коридоров, бессильно опустив руки, и внезапно видит ее – она медленно поднимается наверх по лесенке, ведущей к оркестровой яме. На ней все та же шелковая маска. Что она делала в оркестровой яме? Обсуждала его методы с месье Рейе? Встречалась с мальчишкой? Говорила с кем-то из музыкантов? Эрик хочет подойти к ней, но его ноги внезапно становятся ватными, что-то мешает ему это сделать. Он тупо стоит столбом, глядя на нее во все глаза, а она, не замечая его, спокойно идет мимо, унося с собой свои тайны, свои мысли, свою спрятанную красоту. И тут раздается второй звонок. ---------------------------------------------------------- Перед ней высятся острые скалы. Из-за них выглядывают чудовища, но обладает ли хоть одно из них ее уродством? Она должна пойти к ним и усмирить их своим пением. Для них Орфею петь можно. Нельзя – для Эвридики. Кристина несмело ступает вперед и тут же останавливается, так как навстречу ей кидаются черные демоны. Умом она знает, что это те же кордебалет и хор, что до того играли пастушков, но нутром чувствует другое. Игра и действительность переплелись сейчас в странном узоре, смысла которого ей не дано постичь. Автором игры не является ни Эрик, ни она сама. Это либо Аполлон, либо Дионис, подсказывает ей ум; это двуликий бог, подсказывает ей сердце. «Смотри, куда идешь, певец любезный! К Аиду как податься ты посмел? Иль не боишься порождений бездны, что сторожат ночной страны предел?» Кристина печально улыбается и начинает петь. _______________________________________ ....Позднее критики писали, что никогда не слышали такого голоса. Этот голос, по их уверениям, был «глубоким, как малиновый звон, насыщенным, как насыщен цветочными ароматами майский день в Провансе, зрелым, как хорошо выдержанное вино». Он «ласкал, облегал со всех сторон, захватывал в плен». Он «был настолько сладок, насколько и горек, он говорил нам о поражении, томящемся на дне всякой победы, и поистине напоминал лебединую песнь, каковою, как мы все убедились в тот день, и явился на самом деле». _______________________________________ «Аид внутри меня, достопочтенные, Его несу я, как несут все смертные, Но бездна поглотила все нутро мое С тех пор, как я свою утратил милую. Мой ад на вас из глаз моих любуется, Прекрасны вы на фоне черной пропасти, Которая во мне разверзлась в этот день Так глубоко, что Ад бы позавидовал». Фурии отступают, как будто ее слова были нежны и приветливы, как в арии Глюка. Но фантазии ее учителя куда мрачнее, и Орфей вовсе не смягчает сердца подземных чудовищ – скорее, наоборот, пугает их сам. Однако, не успевает она прийти в себя, как откуда-то из-за скал слышится тихий, нежный голос, как будто зовущий ее. Эвридика хочет вернуться к своему Орфею, она любит его и восхищается им по-прежнему, он дорог ей. В арии сквозит интонация Эрика, и Кристине кажется, что она вновь слышит скрипку у гробницы отца. Ей хочется немедленно отозваться, и она идет на поводу у своего желания, выпевая слова арии: «Эвридика, я пришел за тобой, чтобы снова ты стала живой – только верь мне, ступай за мной, чтобы вместе вернуться домой». «Я пойду за тобою, Орфей, но что стало с красою твоей, почему ты прячешь свой лик, почему головою поник?» Кристина отвечает в новом ритме, и напряжение в ней нарастает: «Ужели обещания моего не довольно тебе? Ужели покоримся мы страшной судьбе?» «Если открыть ты не хочешь лицо, то голос услышать мне дай; спой же, чтоб знала я – со мною Орфей – иль навсегда прощай!» «Ты верить должна мне, любовь моя, – поет Кристина. «Но если тебя не знаю я! Докажи мне, что ты – не другой, ослепи своей красотой!» Кристина дрожит. А нежный голос становится жестоким и беспощадным в своем упорстве, он наконец-то мстит ей за ее вину перед ним, за ее предательство, за ее нерадивость, за то, что столько месяцев жила с Раулем, за то, что нарушила слово и пела оперу-буфф, за то, что репетировала, как бездушная кукла, нет, за то, что не любила… за то, что не умела любить, как любил он. И за то, что он больше не сможет ее любить. За ее болезнь. И тут она наконец-то предельно ясно понимает, зачем ему потребовалось, чтобы именно она пела Орфея. Зачем он привел ее снова на эту сцену. Зачем столько возился с ней, согласившись принять, и не прогнал после пения в парке. Зачем написал эту оперу. Она понимает все. Что ж, раз он этого хочет… Раз они так долго шли вместе к этому мгновенью… Он получит это – он абсолютно прав. И на самом деле ей ведь тоже это нужно, возможно, даже больше чем ему. Искупление перед концом. «Сними же маску, сними, сними, обнажи себя перед людьми!» Этих слов не было в арии. Или они звучат у нее в голове? Луч направлен прямо на нее; теперь Орфей освещен ярче всех на сцене. Она медленно стягивает капюшон накидки, которую в последний момент перед началом третьего акта сунул ей Варела-Кортес. Она развязывает веревочки на затылке, но маска не снимается – ткань прилипла к гноящимся нарывам. Она берется за край шелка, облегающего ее язвы. Она с силой, резко и быстро, чтобы мучиться недолго, отдирает маску от лица. Далеко отбрасывает уже ненужную тряпку. И крепко закрывает глаза. Мертвое молчание. На сцене и в зале. Не слышно ни звука. Актеры, очевидно, замерли в ужасе, как будто миф действительно ожил, и перед ними въяве возникла Медуза Горгона. А затем по залу прокатывается дружный полувздох-полустон. Она слышит отдельные восклицания: кому-то стало дурно. «Воды, воды!» "Мне плохо!" «Позвольте, это только грим!» «Но он чудовищен! Чудовищен!» «Почему актеры не играют? Почему спектакль прервался?» Месье Рейе встревоженно оборачивается к сцене; его глаза медленно расширяются от ужаса. Он все понял. А ОН? Но у нее больше нет времени. Она кидается в зал, подальше от кулис, от НЕГО, и, стрелой пронесшись мимо шокированных музыкантов, влетает в боковую дверку справа от оркестровой ямы. Главное – поскорее добраться до верха. Пока никто не успел помешать.