Новые звуки

Кристина медленно ступала рядом с ним по узкому, плохо освещенному коридору, поддерживаемая и направляемая его рукой. Она не знала, что ждет ее дальше, но испытывала странное облегчение от того, что он пришел за ней. Еще немного, и она, возможно, решилась бы уехать с Раулем, хотя проще было сразу кинуться в озеро. Но теперь он с ней, и вряд ли позволит ей уйти из театра.  Она нерешительно, чуть искоса посмотрела на своего спутника. Его узкие губы были плотно сжаты, глаза в прорезях черной ткани сощурены. Он глядел прямо перед собой, шагал молча и никак не давал ей понять, о чем думает и простил ли ее за сегодняшнее фиаско. Но он крепко придерживал Кристину за локоть, и она расслабилась и решила не беспокоиться ни о чем, пока они не вернутся в подземный дом.  В дом. Он назвал это место и ее домом тоже, хотя она отнюдь не была уверена, что чувствует себя там как в собственном жилье (по-настоящему ей не с чем было сравнивать, ведь настоящего семейного очага у нее никогда не было); а он, со своей стороны, после злополучной репетиции имел все основания больше не принимать ее у себя. И все же именно сегодня, впервые за эти последние месяцы, он назвал это место их домом.  Коридор перешел в туннель, который стал постепенно расширяться и наконец превратился в довольно широкую галерею, по стенам которой горели газовые рожки. Под ее каблучками звенели каменные плиты, и этот звон отражался в ее ушах странным звуком, раздражающим и одновременно приятным. Она ожидала, что они пойдут до конца, но Эрик неожиданно прикоснулся к стене слева, и в ней образовался небольшой проем, в который он увлек Кристину. За ним оказалась узкая винтовая лесенка, ведущая куда-то вниз, в темноту. Она было заколебалась, но он не дал ей задержаться, а потянул за собой, спускаясь чуть впереди нее. Они спускались так довольно долго – у нее даже немного устали ноги – пока наконец не очутились в небольшой круглой зале со сводчатым потолком, где Кристина прежде никогда не бывала. Пустая зала была освещена чуть получше, чем лестница и тоннель; повсюду горели рожки, а на полу вдоль стен стояли высокие канделябры со свечами, которые Эрик, отпустив ее руку, начал зажигать один за другим при помощи огнива, медленно обходя комнату.  Только когда свечи разгорелись ярче, Кристина вдруг осознала, что все стены здесь увешаны зеркалами, в которых множатся и множатся зажигаемые Эриком огни. Чем ярче освещалась комната, тем яростнее сверкали искры в глубине зеркал, привлекая и одновременно отталкивая девушку. В какой-то момент у нее слегка закружилась голова от этого блеска, и она тихо проговорила:  – Эрик, вы не находите, что здесь слишком много света?   Призрак только покачал головой, продолжая зажигать свечи. Наконец, закончив с этим, он выпрямился, удовлетворенно потерев руки, и наконец-то посмотрел на нее. Она смело встретила его взгляд в надежде разгадать его значение: он зол на нее? Презирает ее? Смеется над ней? …Но, против всяких ожиданий, заметила только бесконечную усталость и тоску. Или ей показалось?  Он по-прежнему смотрел на нее, ничего не говоря.  Она решилась прервать гнетущее молчание первой:  – Куда вы меня привели, Эрик?  Наконец он разлепил губы.  – «E volse passi suoi per via non vera, imagini di ben seguendo false…» [И он обратил свои стопы на неверный путь, следуя за фальшивыми образами блага] – процитировал он отчего-то на итальянском, хотя прекрасно знал, что она плохо знакома с этим языком.  – Что это значит?  – Ложь порождает ложь, – ответил он.  – Я не понимаю, – встревоженно повторила она. Ей вдруг стало зябко, она поежилась и умоляюще взглянула на него снизу вверх, надеясь, что он уведет ее из этого странного места, и между ними все снова будет, как было до того злосчастного концерта… или хотя бы до этой репетиции. Что он хочет сделать? Почему она так слепо подчиняется ему? Кто он такой на самом деле, в конце концов?  – Милое мое дитя, – спокойно сказал Эрик, – когда тьмы скапливается слишком много, рассеять ее помогает только яркий свет, других способов пока не изобрели. Вашей вины в произошедшем сегодня на сцене нет, и я сожалею о том, что погорячился. Виноват во всем один лишь я, и только потому, что слишком щадил вас. Вы не вложили душу в вашу работу, это правда, но ваш талант тут не при чем. Как бы вам ни было неприятно видеть истину, вы не сможете по-настоящему петь в моей опере, пока не посмотрите Орфею в лицо.  И с этими словами он снял маску.  _______________________________________ Отверстая черная дыра.   Она отшатнулась от него.  Она вскрикнула.   Она почти потеряла сознание.  Нет, ничего из этого она не сделала. Она на секунду замерла, потом стала в него всматриваться, потом на долю мгновенья прикрыла глаза и снова с детским любопытством и какой-то – как показалось ему – почти жестокой жадностью посмотрела на него, как будто отчаянно пытаясь проникнуть взглядом за очередной барьер, увидеть что-то, что скрыто от нее за чудовищной черной бездной, открывшейся ей. И он почувствовал, как в нем медленно и абсолютно бессмысленно начинает закипать та же знакомая ему ярость, которая овладевала им оба раза, когда она снимала с него маску. Ему вновь захотелось подскочить к ней, схватить ее за пальцы и начать водить ими по своему лицу, требуя, чтобы она расцарапала ему кожу, чтобы попыталась избавить его мерзкий череп от того жалкого пергаментного слоя, которым зачем-то прикрыла его природа. Он угадывал свое отражение в ее зрачках, он мог бы вслепую нарисовать каждую свою язву, каждую ранку, каждое черное пятно, украшавшее его живую маску. Его омерзительную ларву, с которой неразрывно срослась его душа. Он дышал тяжело, как утопающий, цепляясь за остатки здравого смысла, понимая, что разрушит все окончательно, если снова поддастся волне, проходящей через его существо.   Она неподвижно стояла и смотрела на него.   Потом она медленно подняла руку и положила ладонь ему на грудь.   – Эрик, – произнесла она тихо, – вы…  Но он не хотел слышать, что она скажет дальше. Он не будет продолжать этой пытки. Хватит. Щадил ее? О нет. Он щадил себя, прежде всего – себя.   Призрак резким жестом натянул на лицо черный шелк.  – Развлечение окончено, – твердо произнес он. – Увиденного должно быть вполне достаточно, чтобы излечиться от бесчувствия хотя бы на время ближайшей постановки, дорогая мадемуазель Дайе.  ––––––––––––––––––––––––– Свечи безвольно плавились в объятиях серебряных канделябров, в зеркалах отражались ряды огней, уходящие вдаль, в другой мир, где, возможно, все люди обретают свои настоящие лица или, напротив, все до одного скрывают их под шелковыми масками.  Шелк был противен Кристине, и она давно хотела, чтобы ее учитель снял его, однако не была готова к тому, что увидит перед собой лицо из своих снов. В первое мгновенье ей стало плохо, но отнюдь не из-за отвращения к безобразию. Лицо не было безобразно – оно было просто без образа, оно казалось сгустком мрака, посреди которого пылали одни глаза – пылали ярким, ослепительным светом, ранившим ее зрение больше, чем свет всех горящих здесь свечей. Потом во мраке постепенно начали проявляться черты – резкие, точно высеченные из камня этих подземелий. Она невольно потянулась к ним, желая рассмотреть получше, и заметила, как напрягся Эрик, почти до дрожи, и взгляд его стал недобрым. Тут она наконец увидела страшные черные пятна, нарывы и язвы, разъедавшие его и без того тонкую кожу, обтягивавшую кости; кожу, сквозь которую просвечивали кровеносные сосуды, напоминая о том, чем каждый, пусть и самый прекрасный, человек является на самом деле и к чему когда-нибудь придет.  И вдруг – она не понимала, отчего – ее опалило изнутри ощущение мучительного, всепоглощающего стыда, и с ним было не сравнить то, в сущности, ничтожное чувство позора, которое казалось ей концом всего лишь час назад, когда он обличил ее на сцене перед всем театром. Сейчас ей было во сто крат хуже, стыд сжигал ее, как свечу, и, стремясь избавиться от него, она на миг зажмурилась, но тут он как будто раскаленным жалом впился ей в сердце, и у нее перехватило дыхание. Тогда она поспешно распахнула глаза и заставила себя держать их широко раскрытыми, всматриваясь до боли в эти черные, чумные пятна, в эти синие и красные прожилки и в эти страшные желтые глаза, смотревшие на нее уже с невероятной ненавистью – теперь она ясно это поняла, и как когда-то могла сомневаться в том, что он не простил ее, не простил, не простил, не простит никогда!  Но тут же ее охватило совершенно иррациональное, непреодолимое желание: ей отчаянно захотелось дотронуться до него, просто прикоснуться, ощутить его присутствие, убедиться, что он – это ее Эрик-ангел музыки из детства, что он не бросил ее, что он рядом с ней.  И она приложила руку к его груди, чувствуя, как он дрожит под ней, как тяжело дышит, еще немного – и он просто ее убьет, вдруг осознала она – или умрет сам.  Пытка закончилась внезапно: он снова надел маску, опять превратившись в ее учителя, месье Дестлера, и заговорил с ней наставническим тоном, произнося жестокие и назидательные слова. Для Эрика, внезапно подумала она, это было лишь средство: средство мучительное для него самого, но, как он считал, необходимое – необходимое для того, чтобы она могла вжиться в образ Эври…  – Но я ведь никогда не буду петь Эвридику, – проговорила она неожиданно для самой себя, – зачем же вы показали мне лик Орфея?  – Личину Орфея, хотели сказать вы, – заметил он довольно язвительно. – Личину Орфея, дорогое мое дитя.  – Хорошо, пусть личину, – нетерпеливо повторила она. – Но – зачем?   Он скрестил руки на груди и уставился на нее; желтые глаза, казалось, выжигали клеймо на ее лице.  – А как же иначе, – поинтересовался он, – как иначе, позвольте спросить, вы сможете вникнуть в его образ? Передать зрителю, что он чувствовал, когда проклятье Диониса сбылось? Когда его любимая отправилась прямиком в Аид, оставив его одного? Нельзя служить истине, боясь ее. Нельзя играть то, чего не знаешь, как нельзя написать стихи о том, чего не испытывал, или картину о том, чего не видел и даже не представлял. Вернее, можно. Но это будут мертвые стихи и мертвая картина. И мертвая игра…  Он не договорил, но она мысленно закончила за него: «как та, которую вы показали мне сегодня».  – Но, – запинаясь, отважилась все же тихо произнести Кристина, – не кажется ли вам, что еще больше мне мог бы помочь голос настоящей Эвридики?   Он усмехнулся:  – И настоящие Аполлон и Дионис, если бы они существовали? Тени не возвращаются из Ада, дорогая Кристина. Даже фантазия Данта не простиралась так далеко: ему самому пришлось попасть в загробный мир, чтобы увидеться с умершими друзьями.   – Но, – робко настаивала она, – я имела в виду другое… Я понимаю, что настоящей Эвридики не существует. Я просто… я просто помню голос певицы с той постановки, на которой была три месяца назад. И это был не голос Альберто. Я думаю… мне кажется… я могла бы довольно хорошо спеть вместе с ней… – она окончательно смешалась и уткнулась взглядом в свои туфли.  Потом она услышала слова, сказанные совсем другим, заботливым и ласковым тоном, совсем как в тот вечер накануне паркового концерта:  – Пойдемте, дитя мое. Вы устали и проголодались, и я заставил вас сегодня слишком много волноваться. Это вредно для вашего голоса. Я обещал отвести вас домой – простите за эту задержку, вызванную исключительно желанием уверить вас в ваших силах.  Кристина медленно подняла голову. Эрик стоял рядом с ней, предлагая ей руку. Хотя взгляд его потеплел, а слова звучали почти как раньше, до всех ее проступков и злоключений, на сердце у нее возникла странная тяжесть, объяснения которой она не находила. Свечи были потушены, зеркала потемнели. Внезапно девушка слегка пошатнулась. Призрак тут же подхватил ее на руки и понес по лестнице, что-то тихонько шепча ей, видимо, стараясь утешить и успокоить. Но она уже не слышала его слов, провалившись в полусон-полуявь, какое-то странное забытье, где алые огни, и черные пятна, и желтые глаза, и голубоглазый ангельский лик вихрились в каком-то странном хороводе. Потом наступила чернота.   -------------------------------------------------------- Ему снилась пустыня. Все вокруг было выжжено, выгорело дотла. Небо над головой было красновато-серого, недоброго, тревожного цвета. Воздух был горячим и каким-то кисловатым на вкус; дыханье спирало, как будто его не хватало. Дул довольно сильный ветер: налетая порывами, колыхал его одежду, заставлял жмурить глаза от то и дело попадавшего в них хрупкого сухого песка. Струйки серого песка одна за другой вздымались под его шагами; он шел через обнаженное пространство в одиночку, не понимая, как здесь очутился; стремясь выбраться на волю, к чему-то более свежему, прохладному, нежному, ароматному и гармоничному; к чему-то, к чему он на самом деле привык – хотя и не помнил, к чему именно. Но он был здесь совершенно один, и вокруг не было никого, кто мог бы указать ему путь. В груди нарастало странно-тревожное чувство: он не знал, ни как называется мрачное место, которое его окружает, ни куда он идет. Он лишь ощущал, что идти обязательно надо; что, если он задержится здесь хоть чуть-чуть, то случится что-то непоправимое, что-то чудовищное – как для него, так и для других. Впереди, насколько он мог охватить взглядом эту пустошь, простирались только ровные, низкие барханы песков. Он искал взглядом что-то зеленое, что-то голубое или желтое, но не находил ничего, не видел, и глаза его начали болеть и слезиться от беспросветной серости, в которой запутались безнадежно, как мухи в огромной паутине. Внезапно он осознал, что нигде не видит воды, и тут же его одолела сильнейшая жажда. Однако пить было нечего, и впереди не предвиделось никаких источников заветной влаги.  Вскоре откуда-то послышался глухой шум, как будто от моря, и он ускорил шаги в направлении, откуда шум исходил, надеясь выйти к желанному простору и увидеть хотя бы соленую воду, в которую наверняка впадает какая-нибудь речушка. Шум все нарастал, постепенно превращаясь в глухой ропот, почти пугающий своей монотонностью. Наконец, он добрался до вершины последнего бархана, и сверху ему открылся вид, от которого его сердце сжалось в тоскливом ужасе.   Предполагаемое море простиралось от узкой полоски пляжа, начинавшегося сразу от подножья бархана – или, вернее, дюны? – уходя в неведомую даль; волны мерно плескались, набегая одна на другую, и пейзаж был бы совершенно идиллическим, если бы не отвратительный густо-багровый цвет воды, которая, казалось, поглощала то небольшое количество грязно-белого света, что излучало пустое бессолнечное небо, застланное безрадостной серой дымкой. Он ёжился, рассматривая эту странную воду, в которой угадывалось что-то зловещее, неправильное, извращенное, но которая и являлась ключом – он был в этом убежден – к разгадке его противоестественного пребывания здесь, в этом бессмысленном и почти бесцветном мире. Он не хотел подходить к морю, но что-то бессмысленно и упорно тянуло его именно туда, к линии прибоя, и он не мог сопротивляться этой тупой и тревожной тяге. Он медленно, как бы нехотя, спустился с дюны – теперь это точно была дюна – и приблизился к морю, по-прежнему разбрызгивая вокруг себя струйки песка.   Он тихонько опустился на корточки у самой воды, стараясь не замочить туфли, и стал ждать, когда волна подойдет достаточно близко, чтобы попробовать ее пальцем, не испортив брюк. Когда багровое нечто подступило к носку туфли, он поспешно коснулся его пальцем и поморщился от неожиданности: влага была горячей! Тогда он отважился слизнуть с пальца темно-красные капли, и вскрикнул, решив, что обо что-то порезался: на языке остался вкус крови, солоноватый, липкий, вязкий. Но палец был цел и невредим; кровью была жидкость, которую он лизал; кровь бурлила на этом берегу; само море было кровью, катившей свои волны к его ногам.   Внезапно одна из волн плеснула брызги ему в лицо, и он отшатнулся, но море как будто почуяло его страх и устремилось за ним в погоню. Он отходил от линии прибоя все дальше, но волны становились все длиннее, заливая некогда сухой песок, подбираясь все ближе и ближе. Он ускорил шаг, но багровая жижа следовала за ним неотступно, и нервы его не выдержали: он перешел на бег, бежал, не оглядываясь, начал вновь карабкаться на дюну, осыпавшуюся под его напором… Но за собой он слышал странный шелест, переходящий в какое-то получеловеческое бормотанье, и понимал, что от моря не спрятаться и не скрыться, что оно уже всегда будет с ним…  Наконец, уже с вершины песчаного холма, он набрался мужества, чтобы посмотреть назад, и обмер, увидев, что прямо на него надвигается огромная, много выше дюны, высотой с десять таких дюн, нагроможденных друг на друга, багровая волна, которая вот-вот накроет его сверху, раздавит, уничтожит… Он не мог ничего сделать, бежать было уже бессмысленно, он даже не задавал себе вопрос, откуда появилось это морское чудовище, вышедшее на охоту за ним из казавшегося относительно спокойным водного простора. Он просто встал прямо перед ней, скрестив руки на груди, и волна вдруг начала опускаться, доходя ему до головы, до плеч, до пояса и, наконец, до колен, и вот уже стелилась у его ног огромной красной лентой, поглотив все вокруг, приковав к себе его внимание, и из ее темных глубин раздался смутный шепот: «Вспомни о нас… Вспомни о нас…»  Он мучительно напрягся, действительно пытаясь вспомнить, понять, кто же обращается к нему из этого водного кокона, что связывает его с этими голосами, но, несмотря на все усилия, не постигал этого, не мог отыскать в памяти значения того, что они говорили. А голоса шептали все громче, все отчетливее, все увереннее: «Вспомни – и будешь свободен… Только тогда… Только тогда…»  – Я не могу! – в отчаянии крикнул он. – Я не знаю вас! Кто вы?  – Мы те, кого ты погубил… Вспомни о нас… вспомни о нас…  – Я погубил? Я? – беспомощно повторял он, хмурясь, качая головой, но уже ощущал тошноту, подступавшую к горлу, из-за гнусного запаха крови, разливавшейся у его ног. А голоса настаивали:  – Мы – воздух… Мы – вода… Мы – солнце… Мы – деревья… Мы – люди… Вспомни о нас… вспомни о нас…  – Я не знаю, что это, не знаю, кто вы, – с ужасом бормотал он, осознавая, что и вправду не помнит значений всех этих слов.   – Ты отравил нас… Выжег… уничтожил, – шептали голоса. – Ты отнял всю красоту мира… Ты оставил нам пустоту… Пустоту… Пустоту…  – Отпустите меня! – закричал он, потеряв терпение. – Замолчите! Дайте мне уйти!  Но голоса горючего потока становились все громче, а его собственный голос все тише. Осознав, что бороться бесполезно, он упал на колени и наклонил голову к багровой воде, но та отступила, и в этот момент сверху на него опустилась огромная тень. Он медленно поднял голову и увидел огромную желтую тучу, застлавшую всю серую дымку в небе. Откуда-то он знал, что не должен оставаться под ней, что должен сделать что угодно, лишь бы выбраться из-под нее. Но он не успел.  Хляби небесные внезапно разверзлись, и кислые капли, обжигающие кожу, стали падать на его лицо, шею, плечи, разъедая, сжигая, изничтожая его кожу. Он горел заживо, и не мог сделать ничего; голоса давно замолчали, и некому было поговорить с ним; он был заточен в самом себе, весь мир стал его тюрьмой, но он сам уже горел снаружи, и скоро, скоро дух должен был вырваться на свободу…  Наконец пытка закончилась. Он умер – он ощутил это ясно, увидев себя со стороны, внизу: знакомый ему человек недвижно лежал на песке, раскинув руки в обе стороны, полы одежды слегка задрались, ветер слегка шевелил волосы, и серые крупинки свободно засыпали его изъеденные бурой кислотой щеки.  Но его не выпустили на свободу, ибо он не мог оторваться от этого тела; ибо ему некуда было идти, не к чему стремиться, некого бояться и нечего желать. Он опустился на пески и замер, осознавая, что теперь никого и никогда не встретит, ведь впереди у него – вечность.   Вечность в серой пустыне.  ________________________________________ Что на него нашло? Зачем он это сделал? Зачем показал ей свое лицо? Неужели он даже на мгновенье мог предположить, что это зрелище поможет ей, а не, наоборот, навредит?  В ту минуту, когда Эрик увел Кристину от Рауля, уже понимая, что она снова вернулась к нему, снова отказалась от жизни в свете, от молчания и от забвения, он словно опять дал захлестнуть себя вагнеровской волне, опять отдался ее неистовству, позволив ей увлечь себя в недобрые дали и продиктовать следующий шаг. Если на репетиции он вел себя, как деспот, то теперь – как одержимый, стремящийся подчинить себе не только ее мысли, но и чувства, напитать ее душу собой до конца, пусть даже ценой откровенного безумия. Увидев, как она открыто и явно выбрала его – после всего, что он с ней сделал – ему захотелось овладеть ею во всей полноте, открыться ей целиком, чтобы она… Но разве он не понимал, что рискует ее состоянием, ее настроением, ее здоровьем и… ее голосом?   Эрик нес ее наверх, заботливо и бережно прижимая к себе легкую, безвольно повисшую на его руках девушку, борясь с соблазном погладить ее по мягким рыжеватым локонам, приятно щекочущим его шею. Она пахла сиренью, и детскостью, и какой-то свежей, радостной чистотой, а он снова – в который раз! – надругался над ее внутренним равновесием, пытаясь посредством сильного и тяжелого впечатления вырвать ее из унылой апатии, в которую она впала незадолго до первого выхода в театр.  Но что, если он только ухудшил положение?  Что, если, очнувшись, она больше не пожелает смотреть на него даже в маске? И что, если – об этом он боялся даже думать – она откажется петь?   Но вряд ли это произойдет. Ее последней неосознанной просьбой перед тем, как потерять сознание, было услышать сопрано Эвридики в оригинальной постановке и спеть с ней дуэтом. Бедная девочка, она еще не знает всей правды; она и не подозревает, какое место отводится ее учителю в этом спектакле. Что бы она сказала, если бы поняла? Если бы подлинная Эвридика вдруг вышла из-за кулис? Разве не стало бы это подлинным искуплением «Дон Жуана торжествующего» – не торжество, а уход в преисподнюю, потеря себя и призрачная надежда на возвращение, а затем еще большая, и куда более страшная потеря… У Глюка всё заканчивается благополучно, но в версии Эрика мертвые должны похоронить своих мертвецов – Эвридике не суждено вернуться в подлунный мир.  Однако сейчас Эрик нес Кристину к себе домой как хрупкую хрустальную фигурку, как самую большую драгоценность, которой когда-либо мог обладать, и с удивлением и некоторым опасением замечал, как в груди разгорается тепло всякий раз, когда ее волосы щекочут его подбородок, когда подол ее платья или носок туфельки касается его ноги, когда он ощущает на своем лице ее легкое и ароматное дыханье.   Он ни за что и никогда больше не повысит на нее голос, даже если она ошибется во всех упражнениях сразу, он будет смотреть на нее только понимающим и всепрощающим взглядом, он заставит ее забыть обо всех неприятных впечатлениях сегодняшнего ужасного дня и еще более ужасного вечера, он превознесет ее перед всеми работниками этого театра так, как не снилось ни одной Карлотте! И пусть она не боится совершить ложный шаг: он будет рядом, чтобы вовремя подхватить ее, направить на верный путь, приободрить и утешить, не раня и не пугая. Эрик яростно стиснул зубы, вспомнив о перепуганном курятнике на сцене. Все эти балерины, все певцы, даже директора – все они до одного, трепеща перед его гневом, были в тайном восторге от жестоких слов, брошенных мастером ненавидимой ими фаворитке. Но недолго они будут радоваться – Кристина станет их королевой, их божеством, и кто, как не она, с ее дивной красотой, будет достойна безраздельно царить на сцене в свете софитов?  Он никогда не выйдет из тени, но она, храня его настоящее лицо в душе, подарит свой настоящий, полный чувства и страсти, голос и публике, и тем, кто будет иметь счастье с ней играть. Он, и только он, виноват в том, что плохо заботился о своем инструменте в эти дни; он должен окружить ее удесятеренной нежностью и лаской, и тогда она засияет на сцене ярче звезд.  Он будет петь ей…  …но тут плавный ход мыслей Эрика резко прервался, и прежний холод вкрался в его сердце, прогнав почти все тепло, заставив его зябко поежиться, как от резкого порыва ледяного ветра.   Он никогда не будет ей петь.   Он будет петь с ней вместе на сцене, но никогда не позволит ей узнать, что это он.   Он не сможет снова петь для той, которая сняла с него маску.  Сама же она будет петь для него с открытым для всех лицом.  С величайшей аккуратностью, но без прежней трепетной ласки он уложил ее на постель в ее спальне, стянул с ее ножек туфельки, раздел – ни тени волнения не мелькнуло при этом в его глазах – и облачил в ночную сорочку.  Затем укутал одеялом, растер виски уксусом и, когда она постепенно пришла в себя, заставил выпить успокоительный отвар. Она смотрела на него растерянно и сонно, не очень понимая, как оказалась в своей комнате; приоткрыла рот и стала необычайно похожа на саму себя в десятилетнем возрасте.  Он погладил ее по волосам, потрепал ладонью по щеке и тихонько попросил отдохнуть. Она согласно кивнула и безропотно закрыла глаза, ища возможности расслабиться после всех треволнений последних часов и дней, а он задумчиво смотрел на нее, не в силах оторваться от ее лица, не в силах выйти за порог, и неприятное предчувствие веревкой стягивало его сердце.