Мёртвая

ты – моя любимая боль, спрячу тебя у себя в кармане, никому не отдам, закопаю на пляже под галькой, буду приходить, когда плохо, и когда хорошо – тоже, ты мое самое любимое горе. и море.

Мей – одна из проклятых, продавших душу еще до своего рождения. Она ненавидит охотников больше, чем Сакура – свою жизнь. Похоронившая родных сестер, подруг и собственную дочь, Мей купается ежечасно в кипятке ненависти, лелеет свою злобу, взращивает ее, словно домохозяйки фиалки в горшках комнатных. Утром у подъезда дежурит скорая. Сакура трет ладонью покрасневшие глаза, чтобы не видеть, как мечется дочь Юрине по двору, заламывая руки, как что-то бессвязно лопочет. Блики скудного солнечного света отражаются на ее залитых слезами щеках, а Сакура чувствует привычный сладковатый запах гниения и аромат духов Мей – душный, приторный, выжигающий все человеческое. Все ублюдки будут съедены, растоптаны, уничтожены, раздавлены. Хитрый прищур, и улыбка, не имеющая ничего общего с радостью. Фигура Мей отпечатывается на ее зрачках, а слова – на воспаленном разуме. Клан охотников. Клан охотников. Сакура трет веки еще сильнее, жмурится от рези в глазах. Саске – тоже охотник. Может, еще не приобщенный, но это – вопрос времени. Она опускается в кресло без сил, не реагируя на внешние раздражители. Голова болит до красных пятен на изнанке век; на потолке трещины все дальше расходятся, опутывают комнату. Всю ночь бушевал ураган, земля содрогалась в стенаниях, дороги размыло. На город обрушились молнии. Скорая не успела вовремя. Водитель не справился с мощью природы, зато крыша над головой Ино разобрана. Сакура хочет заплакать, но не получается. Для тебя, сестра. Обещание выполнено ценой одной жизни. Гроб будет маленьким. Дочь Юрине за стеной воет, переходя на хриплое бульканье. Сакуре хочется плакать, но еще больше – размозжить себе голову, чтобы не слушать больше чужое горе, иссушающее, доводящее до безумия. Вот бы обернуться в скорлупу ореховую, свернуться в ней калачиком – и заснуть сном нескончаемым. Почему так больно? Сакура ведь мертвая. С приходом сумерек погода меняется. Телефон валяется выключенный на тумбочке. В груди натягивается нить – связующая, Сакура чувствует потоки сил по всему городу, без труда определяет сосредоточение. Не ходи, милая. Не тронь, - шепчет бабушка. Сакура упрямо ее игнорирует, и одевается в черное. Траур по самой себе, когда-то жившей на земле, ходившей по полям, оставляющей следы на влажной от росы траве. Волосы остаются распущенными. В зрачках ширится трещина. Сакура огибает заброшенные склады, проходит через лес, прислушиваясь к звукам и запахам. Аромат крови наполняет легкие; слышен шум человеческих голосов, лязганье металла, упругий свист тетивы. Железом пахнет на весь лес. Попади хоть частица в кровь – и конец. Сакура беспокойно оглядывается. Тут и там виднеются тени, почти прозрачные, почти невидимые. Вештиц четверо, каждая – старшая, опытная, за каждой тянется шлейф из убитых и неупокоенных , словно шарф из тонкого шелка по ветру развевается. Сакура ищет Мей, и находит ее возле первого склада. Высокая, в темно-синем традиционном платье, с распущенными по плечам огненными локонами, Мей выглядит как богиня, жаждущая отмщения. Сакура моргает, прогоняя прочь ненужные воспоминания. Мей неторопливо вытирает струйку чужой крови с алых губ, размазывая ее еще больше, носком сапога пинает лежащий перед ней труп. Сакура узнает в нем своего преподавателя. Волосы что пепел в крематории, шрам над глазом, бесполезные очки без диоптрий. – Он не Учиха, - говорит зачем-то она. Мей равнодушно кивает. – Не по крови. Но тоже охотник. Близкий друг. Он знал, - понимает вдруг Сакура. Знал, кто такие вештицы. Знал, что она сидит перед ним каждый день в аудитории. Знал, и все равно ничего не сделал. А теперь лежит мертвый у ног вештицы. – Это война, - чеканит Мей, впитывая сомнения Сакуры. – Когда мою дочь сожгли заживо, никого не волновало, что ей четырнадцать. Скажи-ка мне, сестра… Мей подходит так близко, что Сакура видит в ее глазах всполохи пламени. – На чьей ты стороне? Не моргнув, Сакура отвечает: – На своей. Я на своей собственной. Мей щурится, и обнажает перепачканные кровью зубы. – Меня это устраивает. Но если окажешься напротив… Беги. «Беги, Сакура», - доносится чей-то отчаянный крик. Они с Мей синхронно оборачиваются на толпу охотников. Глаза Сакуры выхватывают фигуру Саске – высокую, словно черным маркером обведенную… Его страх за нее она чувствует как свой собственный. – Беги, - кричит он, пока стоящий рядом с ним мужчина торопливо натягивает тетиву. Стрела с железным наконечником. Мей хватает Сакуру за руку и кричит так, что по земле расходятся трещины. Гул стоит невероятный, пыль взмывает вверх, а звезды падают вниз, все вокруг переворачивается. Мей напитана кровью и ненавистью, которые из нее с радостью выливаются. От ее силы, расходящейся волнами, печет кожу и глазные яблоки. Половину охотников просто разрывает в клочья, Сакура не видит Саске, и чувствует панику. Только не он. Не он. Бабушка, пожалуйста… Сил хватает только на то, чтобы оттолкнуть Мей в сторону. Перебить поток чужой силы своим, подставить спину незащищенную. Почему предупредил? Времени на обдумывание у Сакуры нет, времени принимать решение – тоже. Она действует на древних инстинктах, и той любви, что спала в ней десятки лет – закрывает Саске собой, до хруста сжимая его ладони руками. Весь мир может идти к черту, - думает Сакура, когда видит его лицо с гримасой боли. Ее, напротив, точно такое же – только искаженное любовью. Любовь – самое сильное, - говорит ей бабушка. Любовь все может, все преодолеет, мертвую поднимет из могилы, а живую загонит в гроб, любовь – она о поглощении, о пожертвовании, когда ничего не жалко, ничего не страшно, когда ради вот этих двух минут, что их губы соприкасаются, можно отдать свою жизнь и душу, и еще немножко, и еще немножко… Сакура пуста, как дождевая бочка в засуху. Магии в ней не осталось ни капли. По спине течет что-то горячее. Частицы железа мчатся по венам к сердцу. Всем пожертвую. Сакура вывернута наизнанку и заново собрана. Мей цепкими пальцами хватает ее за плечи, отдирая от Саске с кровью и мясом. Трясет так, что зубы клацают, орет в самое ухо: – Дура, дура, дура! Перестань немедленно! Сакура с трудом осматривается. В памяти остается лишь бледное лицо Саске, с десяток трупов на поляне, и пять охотников, достающих стрелы. Они с Мей – в центре внимания. Саске – живой возле ее ног.