Мёртвая

Неважно, кем мы будем Цветком, росой иль пулей, смоченной алым Неважно, где и когда родимся, умрем, воскреснем Я отыщу тебя непременно. Везде и всегда.

Время течет вспять, время точит ножи, оборачивается против нее; время выходит на поле боя в серебряном, смотрит с усмешкой – долго ты бегала, милая, как тебе, дурочка, не устала ли? Дальше бежать некуда. Время застывает дрожащей каплей крови на разбитой губе Мей, застывает жгучим железом в венах Сакуры, застывает в прерывистом вздохе Саске, хватающемся за бок. Время проникает под кожу сладковато-гнилостным ароматом, колет в зажившие раны, распарывает старые шрамы, призывает к себе мертвых и тех, кто пока еще ходит, не зная, как мало осталось; время глядит с укоризной – ты ничего не понимаешь, ничему не учишь, просто существуешь, Сакура, скажи мне честно, как сильно устала?... У Мей дикость в глазах, незрелая зелень наливается алым, зрачок вытягивается в струну. Она дергается, как изломанная ветка, в движениях нет больше плавности хищного зверя – Мей растратила все, что было, контроль потерян, чаша ненависти пуста, внутри Мей – только пустота и страх, что гложет ее бесконечно длящимися ночами. Сакуру едва ли не выворачивает от бликов пламени в ее глазах, а Мей выворачивает ее кисть до скрипа, до темных вспышек на изнанке век, и ее хриплый шепот вбивается в виски Сакуры, забивается под язык, в горло; Мей не стесняется использовать жалкие остатки сил, Мей не стесняется выставить вторую ладонь напротив сердца Саске, выдавить ядовито-горькое: – Я убью его. Еще одно движение – и я перемелю его кости в пыль. Мей звериным чутьем угадывает, что Саске важен для обеих сторон; она чувствует тень беспокойства в глазах старшего охотника, видит нерешительность его действий; Сакура в ответ изворачивается и хватает Мей за тонкое запястье, и клянется звонко: – Тронешь – умрешь. Обещание разливается в сладком дурмане смерти, отдает кислинкой во рту, Сакура слышит строгий голос бабушки, видит ее светлые брови, сведенные к переносице, замечает беззвучный упрек в уголках скорбно опущенных губ. Сакура восстает против своих. Сакура шипит на Мей, закрывает Саске своим телом – в ноздри бьет отвратительная сладость, Сакура прекрасно знает, чем все кончится, пальцы мелко трясутся, ладони влажные от страха, голос почти сорван… Саске ранен. Его задело. Мей выложилась на полную – земля изрыта трещинами, земля заполнена кровью, земля влажная, как и ладони Сакуры, как и ее глаза. Сакура выплевывает это значимое, вдолбленное в голову, вшитое под кожу, высеченное на сердце: сестра, и Мей отшатывается. Время застывает. Капля с разбитой губы Мей замирает над чьей-то оторванной рукой, кляксой планируя остаться на безымянном пальце с тонким серебряным ободком. Старший охотник продолжает тянуться к тетиве. Время подставляет к горлу Сакуры нож: она пуста, как чрево бесплодной женщины, а Саске умирает. В узких зрачках Мей наливается спелым яблоком ярость; воздух потрескивает от магии, отсекая дичь от хищников – сейчас нет ничего, кроме двух вештиц и Саске между ними, лежащего у их ног, умирающего. – Охотник, - Мей наклоняется к лицу Сакуры, и всматривается в блестящие от слез глаза, – чудовище. Взращенный в ненависти, покоренный ложью, прекрасный мальчик, повстречавший вештицу… Голос Мей как змеиное шипенье, с каждым словом ее клыки проникают глубже, впрыскивают яд, жалящий хуже огненного железа; вены Сакуры уже горят, в грудной клетке растекается лава, время опять замедляется, где-то за углом слышится тихий шорох песка… Счет идет на минуты. – Не пара тебе. Мей дергает ее за руку, больно впивается черными когтями в кожу, ее облик уже давно далек от человеческого, Мей нарушила все законы, когда обожгла ладони о горящую плоть своей дочери; Мей такая же предательница, Мей точно проклята, как и Сакура, но обе они сражаются. Сопротивляйся, Сакура, – звенит голове бабушкин голос, где-то на краю мира наливаются алым маки, распускаются почки на деревьях, корнями взрывающих землю, там, где Сакуру поджидает ее могила. В ней стены сухие и серые – она это знает точно, потому что помнит, как ее положили внутрь каменного гроба, придавили сверху плитой и засыпали тогда еще влажной, мягкой землей после летнего дождя. И Сакура не кричала. Сейчас земля тоже влажна, и от крови мягка. И Сакура умерла тогда. Не в гробу, не в земле, не у корней дерева, не от рук односельчан, а от его взгляда – пустого, застывшего, безразлично-холодного. Ее Саске стоял и смотрел, как уводят Сакуру прочь, бледную, обессилевшую, уводят в лесную чащу, чтобы оставить там рядом с двенадцатью трупами. Сакура не кричала – лишь шептала ему сухими губами: дотронься до моего сердца небьющегося, и ощути пустоту в грудной клетке за ребрами. Не-ее-Саске до последнего цепляется пальцами за лодыжку Сакуры, и с мольбой шепчет: – Уходи быстрее, пожалуйста… Прячься, не то тебя убьют. Не умирай, Сакура… Внутри нее от жарко-горячечных слов что-то звучно лопается, перемалывается, Мей глядит на Сакуру с ненавистью и пониманием, потому что видит, как пламя от костра ее дочери тянется к дрожащему в агонии возлюбленному Сакуры. У Мей и Сакуры, оказывается, так много общего. Время в серебряном кафтане радостно скалится, наблюдая за ними в сторонке; тонкими бестелесными пальцами переворачивает стеклянную колбочку. Белый песок рекой мерцающей устремляется вниз, тихо шурша; для Сакуры этот звук отсчитывает мгновения, она с силой зажмуривается, когда Мей отпускает ее ладонь. Скрипит раздраженно зубами, а после выплевывает кровь, льющуюся с прикушенного языка, и неожиданно злое-печальное: – Ладно, твоя взяла. И касается пальцами спутанных темных прядей, присаживаясь на корточки; устало прикрывает веки, напевно шепча что-то темное и древнее, существовавшее с начала и до конца. Время изумленно округляет прозрачно-серые, тусклые, как у рыбины, глаза; и радостно опускает руки. Колба бьется с оглушительным шумом, доступным лишь вештицам, песок разлетается по миру – пальцы охотника наконец достигают тетивы, возвращаются звуки и цвета, мир обретает красный оттенок, в лесу слышен шорох листвы, торопливые шаги других вештиц, биение живых сердец за охотничьими куртками. Сакура все это игнорирует, не отрывая взгляда от темных бездонных глаз, едва стоит на ногах, но упрямо держится. Еще мгновение… Саске приходит в себя, рана на боку затягивается, Мей сдавленно стонет, хватаясь за простреленное плечо, а Сакура больше не чувствует гнилостной сладости. Сакура больше вообще ничего не чувствует. Пора возвращаться, милая, - бабушка глядит на нее лукаво, обтирая руки о белый передник. Из-за пышной юбки выглядывает светловолосая Кумико с глазами цвета неба весеннего, и заливисто хохочет над растерянным лицом Сакуры. Время в серебряном важно проходится по старой хижине, задумчиво смотрит на пол, потолок и грубые стены, задерживается возле окна, за которым раскинуто ало-желтое поле с маками. Земля крутится-вертится, колесо совершает свой оборот, и только одна она, Сакура, негодная шестеренка в слаженном механизме, испорченная, неправильная. Время глядит на нее с жалостью, и источает притворно-сочувствующие улыбки. Глупая-глупая Сакура, так сильно любившая, победившая смерть, обманувшая время… Укравшая чужое место, залезшая в чужой дом и все там перебившая – Сакура прикусывает губу, когда время молчаливо грозит ей пальцем, и наконец-то все понимает. Предназначенный ей Саске предал ее, а она, прожившая сотню лет, своим жалким существованием обрекла все последующие его реинкарнации на одиночество. Она, слепая, дурная, глупая, заняла место всех тех, кто должен был родиться после нее; она воровка, убийца… Запутавшаяся в собственной ненависти к миру вештица. Бабушка с Кумико бесшумно подходят к ней, обнимают за плечи, ласково касаются окровавленных рук и обескровленных губ. Лучше поздно, чем никогда, - шепчет бабушка. Время важно кивает – ошибка исправлена. Сакура с благодарностью целует морщинистую руку бабушки, треплет по волосам до неприличия счастливую Кумико и – открывает глаза. Вокруг нее стены – сухие и серые. Она это знает точно, потому что сама забралась сюда, в свой каменный гроб, и вздохнула в последний раз, став спящей красавицей. Над ней расцветут цветы, зажгутся новые звезды, сотни галактик успеют взорваться, а после двое влюбленных придут к этому дереву, чтобы застенчиво клясться в любви друг к другу до бесконечности. Сакура, перед тем как уйти, всматривается в до боли знакомое лицо – темные глаза, растрепанный уголь волос, скупая улыбка, созданная лично для нее; все это запечатлено на изнанке век, влито-впаяно-вбито в ее кровь, кожу и скелет. Саске улыбается только ей, а Сакуре остается раствориться в ярком свету, закрыв глаза. Над ее могилой серая птица с перебитым крылом устремляется в небеса .