Мёртвая

она приходит ночью, обнаженная, прикрытая лишь волосами, и глаза ее в темноте светятся жаждой, если ты слышишь шаги – прячься поскорее, прячься быстрее. если найдет – все пропало.

Саске шагает рядом с ней, а может, чуть поодаль – но тень его незримо за ее плечом отражается всюду: в зеркалах, стеклянных дверях, глянцевой плитке, ее, Сакуры, зрачках. Ширится с каждым днем – Сакура клятвенно обещает себе: в последний раз, в последний раз он провожает ее домой, но наступает утро, и на тропинке, ведущей к ее сердцу, чужие шаги слышатся. «Обожжешься, милая», - напевно говорит бабушка, щурясь от яркого солнца. В лесу прохладно; свежесть ласкает обнаженные плечи, пальцы вымазываются в сладкой росе, пока Сакура глядит на невзрачный цветок, не решаясь дотронуться. Бабушка ловит ее взгляд, качает головой, говорит: «не тронь, милая», и Сакура соглашается. А когда та отворачивается, ногтем поддевает тонкий, бестелесный лепесток; кончиком пальца стягивает со стебля вязкую каплю сока. Ее крик слышится на весь лес. Бабушка ругается, торопясь ее дотащить до хижины, больно сжимает запястье, волоча через дебри кустарников. Лес дышит недобро, деревья на Сакуру косятся: как ты посмела, пигалица, как ты могла, ведь велено же было, сказано… Сакура всхлипывает, размазывая слезы по щекам. Саске – тот цветок из ее прошлого; голос бабушки во снах твердит ей: «не тронь, обожжешься, милая», и Сакура просыпается от ужаса, путается в липких простынях, отдирает с горла ледяные ладони. Вода пьется с трудом, воздух в легкие не заходит, сердце, напичканное свинцом, тянет вниз. Сакура молитвенно обещает себе: это в последний раз, но Саске уже стоит на ее пороге, и насмешливо улыбается. Он совсем не тот: и улыбка другая, мягкая; и характер легок, и нет безысходности в глазах. У Саске этого, реального, есть и брат, и мать, и отец. У Саске дом – полная чаша, любовь в которой плещется до краев, ее так много, что и девать некуда – Саске остатки этой любви приносит Сакуре, пытается напоить ее. Она тяжело дышит, запрокидывая голову. На потолке – паутина трещинок; за стеной – визгливый голос дочери Юрине, шум от двух маленьких детей, один из них, кажется, в будущем станет артистом. Сакура сжимает виски, со свистом выдыхает – голова болит так, что скоро лопнет; за стенкой дети не замолкают… Саске, загадочно улыбаясь, протягивает ей букет полевых ромашек, и внутри у Сакуры все холодеет. Образ бабушки хмурит брови, вытирает грязные, испачканные землей руки о передник, а потом тычет ими вниз. У ее ног – свежевырытая могила; Сакура хочет зайтись в крике, но не может, только сильнее ладонь Саске стискивает. Внутри остро и горячо; если ее в морозильную камеру засунуть – поможет избавиться? – Что с тобой? – обращает на ее состояние внимание Наруто. У Наруто синяки под глазами медленно сходят, а от Хинаты он бегает, как от огня – говорит, что ему стыдно, что на него вообще нашло, что он так себя повел? Наруто растерянно твердит, что Хината ему даже не нравится, что она, мол, хорошая, но как же так? Наруто теряется в догадках - что же он за человек такой, что у Хинаты руки в мелких синих пятнах, почему он ее по щеке ударил? Наруто прячет взгляд, когда Хината входит в аудиторию, жалкая, с опухшими от слез глазами, а при встрече с ней в сотый раз извиняется. Она смотрит на него с робкой надеждой, одергивая рукава, губы ее шевелятся в невысказанном вопросе, но Наруто торопливо уходит – к Сакуре. К Сакуре, к Сакуре, к Сакуре… Хината застывает, словно каменная статуя. – Не подходи к нему, - спокойно говорит ей Сакура, когда они сталкиваются в туалете. – Забудь. – Но как же, - вскидывает голову Хината, на мгновение сжимается, а потом вновь расправляет плечи. – Я люблю его. – Другого найди, - советует Сакура. – Вместе вам быть не суждено. Хватит уже. – А тебе, значит, суждено? – щурится Хината. Она сама на себя не похожа – злость затмевает ей разум, глаза обычно прозрачные сейчас дымкой ярости подернуты. – Или это плата такая? – Дурочка, - нараспев произносит Сакура. – Я для Наруто друг, и ничего более. А ты… Сакура хочет сказать ей, что годы, что Ино забрала, к Хинате уже не вернутся. Ей жить осталось двадцать лет и четыре месяца, большую часть из которых Хинату будет муж поколачивать. Хочет сказать, что через два года отец ее умрет, а младшая сестра вышвырнет из дому, но вместо этого с губ срывается: – Будь счастлива. Она выходит из уборной, захлопывает за собой дверь, отсекая Хинату с ее выстраданной, больной любовью, и думает, что задержалась в этом городе. Той же ночью ее находит другая вештица. У Мей волосы цвета лавы, а глаза – недозрелые яблоки; она стоит посреди ее комнаты, и недоуменно оглядывается. Сакура садится на постели, дрожащей рукой убирает прилипшие ко лбу волосы, и сухо спрашивает: – Чего надо? Мей оборачивается, с ехидным прищуром ее разглядывает. Мей выглядит, как родная сестра Ино – такая же яркая, ухоженная; на шести пальцах поблескивают увесистые кольца, губы алой помадой вымазаны; от нее пахнет чем-то приторно-сладким, баснословно дорогим; но в глубине зрачка ширится трещина. Мей, как и все вештицы, тоже кем-то сломана. – Для столетней ты выглядишь молодо, - заливисто хохочет она, и в ту секунду хмурится. – Ну-ну, не надо агрессии. Я тоже не маленькая девочка – такими штуками меня не проймешь ведь, знаешь же, Сакура. – Что надо? – зло повторяет Сакура. Мей притворно зевает, обнажая белые зубы. Клыки острее, чем у людей, и взгляд у Мей – точь-в-точь как у хищника. – В этом городе умерла вештица. – Я знаю, - отвечает Сакура. – Я была с ней. – Это охотники сделали? – отрывисто спрашивает Мей. – Какие охотники, - устало проводит ладонью по лицу Сакура. – Нет тут никаких охотников. Их вообще уже последние пятьдесят лет не слышно. Ино сама пожертвовала собой. – Добровольное искупление, - заливается ядовитым смехом Мей. – Вот же дурочка. Хорошо, если так. Она шагает к двери, оставляя за собой приторный шлейф, рыжие волосы в темноте вспыхивают, словно сотни искр. – А по поводу охотников, - многозначительно цедит Мей, оборачиваясь. – Ты не права. Их тут целый клан, Учиха. Может, слышала? Ее голос дробится на тысячу крохотных осколков, что впиваются Сакуре в тело, проникают в вены, и, невидимые, несутся к сердцу на высокой скорости. За стеной заливается плачем ребенок – Мей бросает острый взгляд на стену, грациозно щелкает пальцами левой руки – и крик затихает. Что она сделала?... – Завтра в полночь охота, сестра. Все ублюдки, - Мей обнажает острые зубы, – будут съедены.