Мёртвая

От края моря холодного до луга тёплого Иду, оставляя мили за своим тонким плечом Рассказать бы тебе обо всем - Да не хочется За окном – холодный вечер, пустые улицы, желтые окна домов как глаза невиданного зверя дикого. Сакура лежит на полу, раскинув ноги-руки в стороны – как морская звезда на мокром песке. С недавних пор, или с давних, неважно, эта поза – ее любимая, потому что в каменном гробу так развалиться было немыслимо. Ее глаза смотрят в потолок, некогда белый, сейчас – бледно-кремовый, с нитью трещинок, в углу – ком паутины скатанной, просто серый клубочек, на ветру качающийся. Мыслей так много и одновременно – ни одной. Если закрыть глаза, можно представить, что всего этого не было. Сакуре можно и не представлять – целый день из памяти выкинуть ей по силам, это она умеет лучше других: забывать и в то же время – помнить. Помнить все, что было «после», но сейчас почему-то вспоминается все, что было «до». Пахнет влажной травой и маем, теплым солнцем на закате, синими тенями в углах, розоватыми облаками. Всему виной не-ее-Саске – заруби это себе на носу, глупая; проходящий в коридорах близко, сидящий в одном классе на парту выше, его растворяющийся голос в гомоне студентов, его взгляд, изучающий ее спину. Сакура знала – он на нее смотрит. Украдкой, незаметно для остальных, изучает, присматривается – но она-то вештица; ей такие ужимки – только потеха, она с закрытыми глазами сидя в бункере может точно сказать, в каком положении Луна на небе и кто стоит рядом, и кто о чем думает. Он смотрит на нее. Внутри становится тесно и горячо – от воспоминаний распирает грудину; Сакура вяло думает, что это плохо и странно, ведь она-то – мертвая, но остановиться не выходит. И не думать тоже не выходит. В голове крутится калейдоскоп, а на потолке – трещины; Сакура каждую ночь просыпается и после кошмаров их пересчитывает, сползая на пол. За стенкой тихо плачет Юрине, соседка – беззвучно, глотая горькие слезы; Сакуре от этого молчаливого плача становится так тошно, что хочется завыть – но сил нету. А сила есть. Она подносит собственную руку к глазам, прищуривается – кожа обычная, немного бледная, испещренная тонкими линиями, а вот нить жизни длинная, глубокая, четкая, будто ножом прорезанная. Сакура усмехается, потому что умерла она в семнадцать, вот бы пойти к гадалке доморощенной и попросить погадать по руке – то-то им с Ино смеху будет. На кончиках пальцев выплясывают искорки невидимые. Сакура знает, каково это – обладать силой голоса, слово молвить – и стены рассыплются; взглядом внутренности скрутить до неузнаваемости; знает – и с удивлением констатирует, что ей этого не хочется. «Потому что душа у тебя светлая», - раздается в голове далекий бабушкин голос. Сакура устало морщится. Неправда, бабушка. Не уберегла. Ничего не уберегла: ни себя, ни тебя, ни его, ни душу свою. Все потеряла. Сакура старается не думать о Наруто, вместо которого ей теперь песочные часы видятся, и об Ино – бедной и глупой девочке, прячущей боль за красивой маской самоуверенности. Ино живая. Ино не умирала ни разу. Не знает, что это такое, оттого и боится этого. По-хорошему, ей бы давно уже состариться, и в окружении внуков последний вздох издать, а после – возвращаться на землю вместе с ветром, говорить шелестом листьев, обнимать родных теплыми лучами. Но Ино – боится. Потому и живет, как паразит – забирает годы чужие, пока сама ищет своего единственного; только Сакура знает, бессмысленно это: они обе – вештицы, пусть Ино и не такая сильная, зато тоже – сломанная, искалеченная. Никому из взрослых ненужная маленькая красивая куколка. О таких не пишут сказок счастливых, во все времена в моде – принцы да Золушки, Сакуре, убившей девять человек голыми руками, далеко до дочерей королев; ей вообще до людей далеко. Но она тут. Лежит на полу в квартире, считает трещины и слушает соседкин плач. Значит, зачем-то да нужна. Значит, зачем-то судьба решила ее оставить – Сакура не знает ни одну вештицу, что так спокойно жила бы сотню лет независимой. А Сакура – не воровка. Да, чужие жизни на кончиках её пальцев след оставили, но то ее месть была, а себе она никогда ничего не забирала. Не просила, не вымаливала, силой не отнимала. А ведь можно разочек… Сакура эту мысль отгоняет как предательскую. Но если на секундочку – что было бы, окажись не-её-Саске вдруг – её? Сакура прислушивается – в груди тихо. За стеной соседка наконец успокаивается. Сакура смотрит на восемьдесят седьмую по счету трещину, затем произносит: – Покойся с миром, госпожа Юрине. Досчитывает до конца – девяносто шестой трещинки, но легче почему-то не становится. Через стену от нее в петле труп мерно качается.

***

К концу месяца у Наруто появляется скорбь в глазах, веки влажные, взгляд – лихорадочный. Он смеется громко, и дышит – громко; у Сакуры уши закладывает, а к горлу подкатывает тошнота. Запах столь сильный, что голова кружится; Саске смотрит на нее теперь укоряюще, когда она от Наруто отшатывается, сбегает посреди разговора в уборную. Хината ходит зареванная, в мешковатых свитерах. Сакуре сквозь ткань багровые узоры видятся; тонкие руки - с татуировками космоса. Наруто глядит на Хинату собственнически, и во взгляде его безумие уже прослеживается. – Помоги мне, пожалуйста. Хината плачет и говорит шепотом, подкараулив Сакуру в туалете. В зеркале они обе отражаются – Сакура смотрит в отражение как в воду, и вздрагивает – за спиной Хьюги темные тени, как водоросли в озере покачиваются. – Ты же можешь.  Я знаю… Чувствую. Хината глядит беспомощно, и беспрестанно оборачивается за закрытую дверь, а у самой в глазах – страх и отчаяние. – Нет, - отвечает Сакура, и не врет. Чтобы такое воздействие снять – ей придется все силы вложить, и еще немного, а что после будет – даже она не ведает. Нутром только чует – нельзя, не по правилам. – Пожалуйста! Хината вдруг падает на колени, говорит торопливо, сбивчиво: – Ты ведь вештица, правда? О которых господин Хатаке рассказывал. Так помоги, прошу! Разве не в этом твоя суть заключается? Не во спасении? Для чего тогда сила тебе? Сакура оторопело ресницами хлопает. Для чего? Об этом она не задумывалась. – Я боюсь его, - шепчет Хината, смаргивая слезы. – Боюсь, понимаешь? До дрожи. Помоги, Сакура. «Помоги, Сакура», - светловолосая Кумико протягивает ей найденную птаху в ладонях, как подношение. Серая птица глядит темным глазом презрительно; Сакура кончиками пальцев до мягких перьев дотрагивается, осторожно водит рукой взад-вперед, и птица, неумело расправив крылья, взлетает вверх – по кривой, но вскоре выправляется. Кумико улыбается с восхищением, а в глазах ее – слепое обожание. Тогда они видятся в последний раз, при алом закате, на поле, усыпанном спящими маками. – Хорошо, - сдается Сакура. – Я попробую.