Второе солнце

      Первый раз я задумался об этой поздке пару лет назад. Не то, чтобы жизнь специально толкала меня к этому, скорее, я просто начал смотреть на вещи под другим углом. Когда долгое время находишься на стабильной платформе — твоим единственным страхом рано или поздно становится то, что её из-под тебя вышибут. На этом основаны все психиологические кризисы, через которые проходят все люди моего возраста. Незначительные детали менялись постоянно — коллеги увольнялись, нанимались новые, зарплата скакала по пригорочкам от сезона к сезону, и запах рутины уже сросся с подкожной клетчаткой и совсем не мешал дышать. Два года назад у нашей конторы сменился начальник. Работать с Казимирычем не всегда было легко, но за пядтнадцать лет мы давно стали братьями поневоле, двумя угрюмыми кочегарами, посменно закидывающими уголь в топку этого паровоза. Почему мы? Ну, хоть какой-то выигрыш в лотерее за потраченное время мне достался, и числился я на положении его зама. Много рассказывать о работе смысла не вижу, так как даже мне самому не особо интересно вникать в особенности поставок строительных материалов на разного рода объекты. Работа скучнее не придумываешь и почти целиком состоит из бюрократической возни в просиженном кресле. Смысл не в этом. Именно там я нашел свое уютное гнёздышко, комфортную социальную лежанку для стареющего и отчаянно нуждающегося в стабильности мужчины за 40. Каждый по разному справляется с балансированием на платформе. У должности было одно существенное преимущество — зачастую приходилось выезжать в командировки на места, проверять качество поставок и заполнять документы. В таких микроразъездах я повидал почти все удалённые уголки страны. Это было особая мини-игра, которую мне пришлось придумать, чтобы не спятить. «Найди что-то прекрасное в каждом провинциальном городке». Не буду врать — выигрывал я в неё не всегда. Иногда после возвращения я запрашивал выходной за свой счет и отпивался дома травяными настойками, фрустрируя в любую мелкую вещь, лежащую в поле зрения. Может, это какое-то расстройство уже, как знать. Не находить в чем-то прекрасного — самая расстраивающая вещь, которая может со мной происходить. Еще со времен юношества — девушки, города, страны, события…истории писались отталкивайся от одного, но крепкого, основания — чувства прекрасного, в чем бы оно не выражалось. К чему я это все, спросишь ты? Два года назад чувство прекрасного исчезло. Да, вот так просто. Это не был какой-то особенный день или праздник — я просто будто крепко стукнул сам себя по голове по дороге на работу. Возможно, тогда-то муха и появилась. Все окружающее пространство как-будто резко просело в тональности, перестало привлекать достаточно внимания, чтобы рождать новых мушек, заставлять их крутиться и складываться во что-то цельное. Я настолько долго держался костями за свою привычную ровную платформу, что в какой-то момент не заметил, что она раскололась и мои ноги уже где-то совсем далеко от меня. Земля будто больше не хочет меня держать, мне становится страшно, я подавлен. Руки все чаще непроизвольно вздрагивают, держа ручку, строчащую подписи на бланках. Я перестал ездить в командировки — молодых в конторе прибавило, и некоторым из них еще только предстояло пройти весь этот путь поиска цвета в серых однотипных зданиях и тусклых замусоренных сквериках, ожидая товарные составы и фуры и постоянно поглядывая на часы. Я слишком испугался. Вера в свои силы — штука очень относительная: сегодня ты никогда не станешь делать того, что попробуешь завтра, и наоборот. Я перестал хотеть пробовать. Настроение стало меняться чаще, чем взлетали и опускались брови Казимрыча, уткнувшегося в финансовые отчёты. Бедный старик стоял на целой куче платформ сразу, и отчаянно жонглировал цифрами и ресурсами, чтобы не упала ни одна из них. Да и надсмотрщик у него был отменный — пару раз на наши корпоративные слёты заявлялась его супруга, один взгляд которой пускал ледяную воду по нервам и заставлял сжаться от холода, как воробушек на ветру. Женщиной она, правда, была доброй и прилюдно никогда его не пилила — то ли не за что (что вряд ли), то ли из уважения к остаткам авторитета старого перед молодыми селёдками, весело напивающимися поодаль от нас. Мы не стремились контактировать с ними ближе, чем того требовала этика. Да и у молодых пилотов не возникало желания учиться чему-то у двух сбитых лётчиков, отвоевавших свое. Они жили в других категориях, перспективы, амбиций и стабильности, но совершенно другой, мимолетной: мне и сейчас сложно пытаться объяснить то, чего я сам уже не смог понять. Со временем воздуха становилось всё меньше и рутина перестала приживаться в моем теле. А когда в тебе что-то не приживается — ты очень четко это чувствуешь, не так ли? Орган, чувство, эмоция — воплощение не важно, суть остаётся той же. На этой волне я сначала отмочил пару наивеличайших казусов, сначала оформив возврат уже спиленного леса по двойной цене, затем подписав контору на поставку строительства храма Перуну по запросу полоумной старухи из глухого села. Если бы я носил шапку, то она точно полетела бы на пол от уханья Казимирыча, рокочущего как давно седой, но еще охочий до добычи старый филин. Ничего особенного, такое бывало десятки раз и раньше, но прекрасного в этом больше не было. А когда в рутине не за что цепляться — она наполняет тебя усталостью. Быстро, за считанные дни. Со временем даже просыпаться на работу стало тяжким бремен, чего я раньше за собой не замечал. Тогда и появились мысли о платформах, червяк наконец прогрыз вековой панцырь и жадно набросился на все, что лежало на полках моего восприятия с бирками «привычное» и «комфортное». Тремор стало сложнее контролировать, что можно было бы списать на возраст, если бы это понятие имело для меня хоть какое-то значение. С каждым таким днём, ранее именумым как «обычный» мои ноги становились все дальше от меня, оставшись на той части платформы, которую я так неожиданно потерял. Это чувствовалось физически. Это сидело в моей голове каждую секунду, оно находится в ней и сейчас. Но что с этим делать? Как ветхому ветерану решиться еще один раз завести двигатель и куда-то взлететь? Ответов на это у меня не было. Это злило: какой смысл от опыта, если он не отвечает на все вопросы мироздания? В этом вообще нет никакого смысла.  — Извините, вы стоите? Я почувствовал слабый тычок в спину и обернулся. Молодой парень позади показывал на очередь у кассы. Рука будто только что с удвилением сжала ручки продуктовой корзины. Вернувшись в реальность, я осознал себя стоящим у прилавка с открытками. Встряхнувшись, я поблагодарил паренька и вернулся на свое место за одной из сутулых рабочих спин. Возможно, со стороны это казалось забавным. Но внутри будто кипел керосин. С чего я вообще взял, что ржавчина на винтах моего самолёта это приговор? Что заставило меня барахтаться, будучи акулой, в детском надувном бассейне? Почему я по праву не могу вернуть себе украденное? Скулы резко свело от того, насколько сильно я сжал зубы. Да, я всё еще стою. И решать, когда я упаду, буду я и только я один. Так я, не ожидая того, снова почувствовал огонь на кончиках пальцев. Они не тряслись, ставя последнюю подпись в моей трудовой жизни. Они не тряслись, пока я с вызовом смотрел на ошарашенное лицо Казимирыча и не решительно сжались, пролетая вместе со мной мимо офисов мелких рыбок, ими я в последний раз толнул дверь нашего старого офисного здания. Они не тряслись, собирая верный путевой чемодан. Тремор вернулся только на платформе, ранним летним утром. Было ли это благоговение? Страх? Волнение? На некоторые вопросы отъевшаяся муха не собиралась отвечать никогда. Моя уютная платформа придавала мне сил, за долгие годы обросла историями, воспоминаниями, событиями и людьми. Но её больше нет. Я настолько боялся, что её из-под меня вышибут, что когда начал терять её по частям — вышиб её целиком и самостоятельно. Возможно, впервые за много лет я удивил сам себя. А лётчик, разогнавший по венах уже начавшую стынуть кровь, готов потягаться с любыми молодыми асами. Жизнь теряет смысл, когда перестаёт тебе что-то давать. Или когда ты теряешь способность брать у неё своё. Но в моей долговой книжке, выписывавшей ей чеки, свободные листы ещё остались. Мимо меня стремительно пролетали леса, поляны и небольшие путевые остановки. Постепенно становилось туманнее, и начало казаться, что очертания размываются и мы несёмся в едином стремительном потоке чего-то, что невозможно было бы объяснить или осмыслить. Распаковывать чемодан пока смысла не было, но внутренний карман пальто легонько кольнул меня в бок, напоминая, что мой багаж не только в нем. Я достал из него открытку со стенда с сувенирами. Уголки немного засалились, но в целом, выглядела она вполне себе ничего. На лицевой стороне легким, небрежно раскрашенным наброском изображено солнце, всплывающее из морской пучины и освещающее холмистое побережье. Я так и не понял, поздравительной она была или подарочной. Надпись на развороте гласила: «Твое солнце всегда восходит». Слезы на глазах уже успели оттаять, будто придав юношенского блеска моим глазам. Каких историй ждать тому, кто уже знатно объел древо жизни? Какие истории пишутся после самых полных и законченных книг? Оглядываясь назад, я с уверенностью могу сказать, что видел восход своего солнца и сейчас пинаю камушки на закатном берегу. Муха сыто лежала рядышком, поодаль от накатывающей морской воды. Я отправился в путь за новой историей, но мотивом её был вопрос. Единственный, на который я свои годы не нашёл ответ, но отчаянно в нём нуждался. Единственная вещь, способная вернуть мне чувство прекрасного. Я уверен в этом, так как больше мне верить не во что. Если солнце всегда восходит, то может ли моё взойти дважды?