Второе солнце

      Август в Копылах опять выдался пасмурный. Вопреки надеждам дачников, с начала месяца небо заволокло сплошным серым месивом, а бабки по-тихоньку начали доставать из погребов полушубки. Изредка температура опускалась до фантастических десяти градусов – холодов, никогда прежде для лета не свойственных. Кроме пенсионеров наслаждаться погодными аномалиями было и некому – две с половиной улочки и железнодорожная станция. Обычный дачный посёлок, который лица моложе тридцати могли разве что проехать по пути в город. Волнующие события стабильно миновали хутор со времён войны, поэтому внесезонная зима мгновенно стала хитом новостных заголовков. На несуществующих газетах.       Однотипные избушки мало чем отличались между собой, и в посёлке хоть как-то выделялся один – единственный домик на холме, дальше всего от станции. Принадлежавший раньше сельскому старосте, он и сейчас солидно выпячивал аккуратно ухоженный забор, свежеокрашенную собачью будку и газон идеальной длины с полнейшим отсутствием рассады. Из этого дома редко доносились какие – либо звуки, и догадаться о наличии в нём жизни можно было лишь по тусклому свету в окнах вечерами, да периодическим завыванием Филина - дворняги, доблестно стерегущей вверенные ей владения. Местные поговаривали, что старик, живущий в доме, ужас как не любил людей и всячески старался с ними не встречаться, предпочитая корпеть над чем-то в родных стенах. По правде говоря, людей на пороге и впрямь не жаловали, но не от ненависти вовсе. Весь дом был будто пропитан тягучим смрадом усталости, и казалось, будто доски фасада порой натужно скрипят, прогибаясь под его весом. Да и человеку, живущему в нём, давно уже кроме усталости чувства были неведомы.       Старик отложил очки в сторону и устало протёр глаза. При отсутствии желания горбатиться в огородах, коротать время было совершенно невозможно, а от мысли о сельском трёпе со старухами воротило как от местного же самогона. Без очков текст перестал врезаться в глаза своей чёткостью и мягкими волнами расплылся в пространстве, будто вылетая из книги и сгущаясь тучей над головой. Во времена империи такое житие называли ссылкой, но ссылка делом была недобровольным. Такое себе представить можно было только не от хорошей жизни. Старик в очередной раз устало посмотрел в окно. Это всё ещё жизнь вообще? Почему в рекламе, книгах, фильмах и людских умах нет упоминаний о такой непритязательной части? Это что, уже всё? Знал ли об этом сын, понуро провожающий старика на вокзале, помогая тащить сумку? Знал ли отец, что ударным трудом полученная квартира – теперь уже не часть этой жизни? Что городские друзья и товарищи, почившие за последние шесть лет практически все, теперь единственные спутники впереди? Считать понедельники до смерти – это что, тоже жизнь? Тяготы прошлых лет, с каждым нём все сильнее проминающие плечи – тоже жизнь? Годы, потраченные на строительство вечного и счастливого, где их теперь искать? Вечное рухнуло, счастливого и не было. Как быть человеку, перед которым стыдливо прикрыли дверь той, яркой и полной событий и эмоций жизни, как бы говоря: «Праздник радостен лишь для молодых»? Любой вопрос в тишине превращался в отбойный молоток, проникающий через темечко в тускнеющий разум. Сколько человек способен терпеть такие визиты под аккомпанемент тикающих часов? Это вообще жизнь? Терпеть – это жизнь?       Старик приподнял голову. На часах было почти десять вечера. Очередной тревожный дрём не вызвал ничего, кроме испарины. Вздохнув, он поднялся со скрипучего стула и подошёл к стеллажу, столь же ветхому, что и пальцы, протирающее стекло. Рамки, статуэтки, письма…воспоминания. Люди создают себе мемориалы при жизни, даже не осознавая этого. Разменивая в них единственную валюту, которая имеет ценность после пятидесяти – воспоминания. Места, события, знаки, слова, жесты…валюта важна, пока её можно разменять. Сберегательные счета памяти складируются, оберегаются, ширятся – кирпичи, по которым пройдут молодые, выстраивая что-то своё. Всё правильно и отдаёт вековыми устоями и мудростью, той самой, которой старики вовсе зачастую и не обладают. Просто красивое обрамление седины, с ноткой уважения и пренебрежения. Молодые не знают о пенсии. Молодые не знают о старости. Молодым неведома усталость. Не физическая, нет, но куда более тяжкая. Именно та, что и гнёт спины, сминает кожу в морщины, слепит глаза, стирает суставы. Стирающая воспоминания, обесценивающая человека. Чего стоит мемориал, о котором никто не знает? Ценны ли воспоминания, которых уже нет? Нужна ли вообще традиционная панихида с театральной скорбью потомства и парочкой слов, сказанных о человеке, которого забыли задолго до смерти? И что самое главное – как сделать так, что смерть встретила тебя раньше, чем осознание того, что жил ты вот так вот не только последние годы в избе? Всё похоже, всё едино, всё те же колючие и холодные ветра, рвущиеся вырвать, выдрать у тебя из рук память. Материальное оставьте молодым, но где скамейки на остановках для тех, кого им не догнать даже с миллионами на счету? Откуда мысли в голове, тонущей в свинцовом тумане? Откуда мысли о смерти у того, кто уже давно мёртв?       В окно робко начинали проникать первые алые лучи. Старик стоял на крыльце, потирая иссохшие ладони и опёршись на перила крыльца. Стёкла очков понемногу оттаивали, и с холма открывался вид на спящий сном сторожа посёлок. Первые товарняки приветствовали рассвет свистом тепловозов. Старик всмотрелся в леса за рельсами. Луна уже практически растворилась за кромками сосен, завершая очередную бессонную ночь. Она не уносит мысли с собой, нет – она прощается с ещё одной попыткой от них избавиться. Солнце же давно уже перестало согревать старые кости, обласканные таёжным ветром. Оно будто олицетворяло собой всё ненавистное и гнетущее – молодое, яркое и живое. Старик смотрел, как очередной день настигает его. Стоит ли ему прощаться? Жалеет ли он о чём- либо? Жалеет ли Луна, что не является единственной хозяйкой небосвода? Жалеет ли он, что перестал жить? Жалеет ли Луна, что усталый старик не бросается за ней, отчаянно стремясь догнать, схватить и бережно спрятать за пазуху? Жалеет ли он вообще? Чувствует ли? В Копылах начинали орать первые петухи. Заспанная Зинаида Андревна, походкой шатуна, едва выбралась с хаты на утренний променад, когда вдруг увидела у калитки совершенно беззаботное лицо. Вернее сказать, морду. - Филин? Бат-т-юшки светы….ты чавось тута забыл в такую рань, гад плешивый? Опять курей драть повадился? Ну я твоему старому-то уши обдеру… Наспех запахнувшись в тулуп и ухватив пса за ошейник, Зинаида с кряхтением поковыляла вдоль заборов в сторону холма, припоминая в голове ругательства времён покойной бабки. Курей за то лето у неё убавилось раза в два, а Филина, как единственного пса в посёлке, мигом окрестили повинным и приговорили к получению тумаков от мужиков, что, к слову, нисколько не умерило его пыл. Минут через –дцать показался ухоженный аккуратный заборчик. - Старый, ты совсем их ума выжил? Ни свет ни заря своего окоянного ишака с цепи спускаешь, а пушщо он курей всех задирает, да? А ну, просыпайся давай, пень трухлявый! Минуты через две стало понятно, что что-то тут не так. Филин грустно разлёгся у калитки и ковырялся лапами в земле, будто уже зная, что никакого ответа не будет. Зинаида, преисполненная твёрдой решимостью, навалилась на калитку. Заперто. Почтовый ящик рядом с ней тоже не был заперт и приглашал к себе торчащим клочком бумаги. Почту хозяин дома всегда забирал лично по никому не известным причинам, о которых никто и не спрашивал. Скучно ему было чтоль…Зинаида выдернула листок из ящика, вслед за которым, сверкнув в лучах солнца, в траву полетело что-то металлическое. Ключ. Непонимающим взглядом Зина уставилась в листок. - Позаботься о Филине, Зина. Уехал догонять луну. Прощайте.