Постарайся выжить

      Не знаю, сколько времени я уже провел в этом проклятом поезде. Вроде бы, совсем немного, а вроде бы и целая жизнь с момента моей посадки прошла. Нет, правда, когда я выехал из Капитолия? Вчера? Сегодня? Два дня назад? Я больше не умею ориентироваться во времени и пространстве. Я многому разучился на играх, многое потерял на арене, оставил там, в пределах купола силового поля.       Надо же, я попал-таки в этот поезд снова. Когда садился в него впервые, в Двенадцатом, мысль о том, что эта дорога в один конец, разумеется, была в моей голове. Но почему-то уже тогда в глубине души я чувствовал: нет, обратный путь будет. Я дал себе установку вернуться. И вот — я возвращаюсь.       Сильнее вопроса «сколько я уже еду?» мучает лишь вопрос «сколько мне еще ехать?» Я действительно не знаю. Можно было бы спросить у Вивиан или ментора, но я ни за что не стану говорить с ними по собственной воле. Предпочту удавиться.       У меня все теперь по-другому: свои границы отделения дня от ночи, свои единицы измерения времени — часы, пробегающие словно миллисекунды и минуты, растягивающиеся в тысячелетия. По большей части страдаю от второго. Я как будто попадаю во временную петлю, как будто стараюсь досчитать до шестидесяти, но постоянно забываю, что идет после сорока девяти, и приходится возвращаться к одному снова и снова. Я не понимаю, как это происходит и почему. Просто в какой-то миг мне вдруг начинается казаться, что я грязну в болоте, что меня затянуло по самую грудь. Пробую выбраться, но получается только крутить головой; руками не помочь: они в трясине. Иногда вместо болота кастрюля с тестом. Звучит абсурдно, но и врагу бы не пожелал попасть в нее. Противная вязкая липкая масса буквально приковывает к посудине; я не могу встать, не могу даже пошевелиться, просто лежу, «связанный» по рукам и ногам, и это чертово тесто — не что иное, как время.       Прямо сейчас я в кастрюле с тестом. Опять застрял, а время издевается надо мной: душит, топит, давит на меня со всех сторон булыжниками, каменными плитами, бьет электричеством, заставляя теряться и забываться. Если не начну делать хоть что-нибудь, то просто свихнусь.       А может быть, я уже свихнулся?       Оглядываю вагон в поисках того, что помогло бы скоротать время, отвлечься. Выбор не очень большой: можно набивать живот капитолийской чушью — до отвала! — можно спать на невероятно мягком диване с изящными тонюсенькими ножками (а они точно меня выдержат?), можно ходить по вагону и рассматривать всякие глупые вещи вроде вазочек, хрустальных фигурок и картин.       Есть мне не хочется. Не столько из-за того, что я сыт, сколько из-за ненависти к Капитолию, которая с каждым часом (или с каждым мгновением?) продолжает набирать обороты и становиться все интенсивней. Не нужны мне его плюшки, многослойные вафли (до сегодняшнего дня, кстати, я не знал, что такое «вафли») и пирожные. В гробу я их видал.       Такая ирония. Поезд, отвозящий детей на встречу с их смертью, под завязку наполнен сладостями, словно это может каким-то образом помочь, словно благодаря глупым конфетам обреченные трибуты почувствуют себя лучше. «Через две недели ты умрешь. Твои родные и близкие будут наблюдать за тем, как тебя разрезает на куски твой ровесник. О, не плачь, съешь кусочек тортика». Или такой «радушный прием» должен заставить ребенка благоговеть перед шикарным, щедрым, богатым Капитолием? «Мы забрали тебя из дома, насильно вытолкали на арену, заставили убивать, искалечили твое тело и психику, но ты не можешь злиться. У нас ведь есть кексики. Много кексиков». Что ж, с полной уверенностью лишь одно могу сказать: в случае со мной их фокус не удался.       Сон я тоже сразу отметаю. Для меня он утратил свою основную функцию. Нормальные люди спят, чтобы отдохнуть и набраться сил. Я же отдыхаю не во сне, а от сна, потому что каждый раз, когда мои веки смыкаются и у тела отключается режим бодрствования, я попадаю в самый настоящий ад.       Остается лишь третий вариант. Но и он не так прост: во время бесцельных скитаний по вагону мысли и воспоминания наверняка атакуют меня, возьмут сознание в плен. Причем светлыми и теплыми они не будут. Кошмарных, горьких и грустных у меня больше, они несомненно возьмут верх.       Внезапно необходимость в каком-либо деле пропадает: поезд останавливается. Проходит, наверное, минута (или час, или столетие) прежде чем я понимаю, что произошло. Сорвавшись с места, лечу к выходу. Приехал, думаю я. Это дом, я дома. Костюм вдруг кажется мне до ужаса тесным, галстук сдавливает горло, мешая дышать. Ослабляю его и расстегиваю первую пуговицу рубашки. Руки трясутся, когда я открываю дверь вагона. В тамбуре натыкаюсь на Вивиан, и она, противно чмокая ярко-красными губами, объясняет мне, что мы всего лишь остановились заправиться.       — Сколько еще до Двенадцатого? — вырывается у меня. Тут же корчусь, потому что знаю: сейчас противный голос кураторши опять резанет по слуху.       — Ехать еще долго, Хеймитч. Около двадцати часов.       Вивиан говорит, что я могу прогуляться. Мне не особо хочется, но я все же следую ее совету: свежий воздух наверняка поможет отвлечься и успокоиться. Стараюсь уйти от поезда как можно быстрее, чтобы Вивиан наконец исчезла из поля моего зрения. Скрываюсь в высоких зарослях; заметив россыпь разномастных мелких цветов, наклоняюсь, чтобы понюхать некоторые из них. Не знаю, зачем. Может быть, просто хочу убедиться в том, что мои органы чувств еще функционируют. Никакого запаха не улавливаю, но решаю обвинить во всем цветы: мой нос в порядке, просто они не пахнут.       Я поднимаю голову вверх, к макушкам деревьев. Делаю глубокий вдох, словно заряжаясь энергией на оставшиеся двадцать часов пути. Когда подхожу к одному дереву поближе, на суку вижу белку. И внезапно в моей груди что-то щелкает.       Крошечный безобидный зверек, размером чуть больше кулака. Такая эта белка сначала, а потом что-то происходит, и животное резко меняется. Генномодифицированный уродливый комок рыже-коричневой шерсти открывает пасть, обнажая длиннющие клыки, и шипит; в глазах этого мини-чудища — жажда крови.       Я судорожно, почти что в истерике шарю руками по карманам: ищу оружие. Но, видимо, мой нож остался лежать на столе в вагоне поезда. Из груди вырывается вопль, я валюсь на землю и вцепляюсь в длинную траву с такой силой, что она режет ладони. В ушах грохочут пушечные выстрелы, и я готов поклясться: они настоящие, все до единого, как и эта белка-убийца.       И вот опять — болото, кастрюля с чертовым тестом. Я в тысячный раз за день заперт в клетке времени; окончательно лишившись рассудка, лежу под деревом до тех пор, пока ментор не находит меня и не отводит в поезд, таща мое обмякшее тело на себе.       В продолжение двадцати часов мы останавливаемся еще пару раз, но гулять я больше не выхожу. Сижу на диване в окружении десятка подушек, сжимаю в руках драгоценный нож и с этого места наблюдаю за тем, как заоконный хаос постепенно меняет цвет: мазки зеленого и бледно-желтого медленно сливаются, смешиваются, превращаясь в единое темно-синее полотно.       Этой ночью я не сплю. Не смог уснуть бы даже при гарантированном отсутствии кошмаров. Плохие мысли многократно пытаются штурмовать крепость моего сознания, но я выигрываю эту битву. Мне удается вылить из чаши воспоминаний все ужасное и наполнить ее приятным содержимым. Всю оставшуюся дорогу думаю о тех, кто сейчас не спит, прямо как я, сидит у окна в далеком Двенадцатом и считает минуты до моего появления. Я представляю слезы счастья матери, которые она не сможет сдержать, когда мы встретимся, радостные крики брата, так и подпрыгивающего на месте. Представляю, как поцелую Грейс, как сожму ее маленькую дрожащую ручку, как утону в теплом чувстве, что породят объятия. «Жди меня, — мысленно шепчу я. — Жди меня, я уже близко».       Я представляю, как поезд остановится — не на какой-нибудь там заправке, а на вокзале Двенадцатого. Представляю без конца, раз за разом. И, когда это наконец происходит, болото, в котором я тонул последние пару дней, отпускает меня, выталкивает на берег; злосчастное тесто тает, даруя мне вожделенную свободу.       Вивиан берет меня под руку, болтая что-то о каких-то бумагах, но я тут же отстраняюсь от нее и выбегаю из поезда. Я приехал. Я приехал, я дома!       Вокзал забит так, что яблоку негде упасть: весь дистрикт явился сюда, чтобы встретить меня. Их героя, их победителя. Толпа скандирует мое имя; как только я ступаю на платформу, тысячи рук взмывают в небо и возгласы становятся в разы громче. Мне не по себе. Натянуто улыбаюсь и делаю еще один неуверенный шаг. Кажется, если я подойду ближе к толпе, она просто набросится на меня и поглотит, задушит, затопчет. Сердце обеспокоенно мечется в груди. Всматриваюсь в каждое лицо, ищу взглядом родных, но не нахожу. Странно. Я думал, они будут стоять впереди всех, думал, встретят меня самыми первыми. Делаю второй шаг, третий и четвертый. Толпа уже буквально захлебывается восторженными криками. Некоторые тянут ко мне руки в попытке дотронуться, это шокирует и пугает меня, но я стараюсь вести себя адекватно, стараюсь выглядеть невозмутимым, чтобы не шокировать и не пугать их. Стараюсь быть старым Хеймитчем Эбернети. Да только новому это совсем не по нраву.       — Хеймитч! — вдруг кричит Вивиан. Ее крик едва различим. — Не отходи далеко! Тебе еще нужно подписать бумаги!       Ну уж нет, сначала я отыщу родных. Аккуратно продвигаюсь все дальше и дальше, протискиваюсь через полчище обезумевших земляков.       Они здесь, они должны быть где-то здесь.       — Мама! — зову я. Мой голос теряется в мешанине других голосов. — Лео! Грейс!       Ничего не понимаю. Где же они? Может, просто не смогли пробраться так близко к поезду?       — Хеймитч! — Вивиан семенит следом. — Не смей сбегать!       Она догоняет меня, бесцеремонно хватает за локоть и, что-то недовольно бормоча, тащит в обратную сторону. Я пытаюсь сопротивляться, ругаюсь с ней, но в конце концов сдаюсь, потому что понимаю: не отстанет. Подпишу их чертовы листочки за пару минут, а потом найду маму, Лео и Грейс. Все будет хорошо.       Меня отводят в какое-то странное здание неподалеку от дороги. Оно довольно маленькое, здесь всего три комнаты и узенький коридор. На дверях — таблички, поржавевшие настолько, что разобрать надписи на них нереально. На одной из стен в коридоре гербы — наш и капитолийский. В тесном и душном кабинете, в который Вивиан заталкивает меня, только шкаф во всю стену и стол, заваленный кипами бумаг. За столом сидит бородатый мужчина средних лет. Увидев меня, он начинает лепетать что-то несвязное: то ли поздравления, то ли еще что — я особо не вслушиваюсь. Предлагает мне присесть, а потом протягивает огромную стопку листов и просит сначала «ознакомиться», а затем все подписать.       — Это по поводу Вашего переезда в Деревню Победителей, мистер Эбернети.       — Что, вся сотня листов?! — Самое интересное в том, что я не преувеличиваю. Этой чертовщины, которую мужчина, кажется, назвал документами, действительно настолько много.       Сначала я честно пытаюсь вникать в то, что написано на бумаге; мне удается сохранять спокойствие, и рука почти не дрожит, аккуратно выводя закорючки в графе «подпись». Но постепенно терпение и сдержанность сходят на нет, спустя полчаса я уже нервно чиркаю на всех листках подряд, даже не смотря, за что расписываюсь.       Они издеваются надо мной. Они надо мной издеваются.       Я сижу в этой вонючей каморке больше часа. Уверен, что именно столько: на стене работающие часы, которые тикают так громко, что раздражают даже сильнее нескончаемого верещания Вивиан. Когда заканчиваю и добираюсь до вокзала, то в оцепенении останавливаюсь посреди пустой платформы. Все разошлись.       В груди холодеет. Срываюсь с места и бегу, не разбирая дороги. Мое сердце колотится где-то в горле. Меня обуревает тревога, окутывает страх. На секунду кажется, что я снова на арене, набрал полные руки оружия у Рога и убегаю от соперников. Пиджак, расшитый нелепыми камнями, вдруг становится невыносимо неудобным, и я, стянув с себя этот кошмар, швыряю его на кучу досок у нежилого полуразвалившегося здания прямо набегу. Вслед за пиджаком отправляется идиотский разноцветный галстук.       Не сбавляю скорость до самого Шлака. Под конец пути уже начинаю задыхаться и закашливаться. Влетаю в наш дом, продолжая по очереди звать то маму, то Лео. В ответ — тишина. Проверяю все комнаты, а затем без сил сползаю по стене и стараюсь отдышаться. Их нет. Их здесь нет.       Через несколько минут заставляю себя подняться и выйти. Не успеваю опомниться — и вот уже снова бегу. Ноги сами несут меня в богатый район, к дому Моллиганов.       Дверь открывает мать Грейс. Почему-то я ожидаю увидеть ее обеспокоенной или даже заплаканной, но лицо миссис Моллиган так и светится радостью.       — Хеймитч, здравствуй, дорогой! Какой приятный сюрприз! — тараторит она, сбивая меня с толку. — Ох, поздравляю тебя с победой! Это было… невероятно! Никто не ожидал!       — Спасибо, — обескураженно бросаю я.       А потом буквально отпихиваю миссис Моллиган и бесцеремонно вхожу в дом.       — Грейс! — кричу я. — Грейс, я приехал!       — О, дорогой, а ты разве не знаешь? — Мисс Моллиган шагает за мной, шаркая тапочками по деревянному полу. — Она ведь в Капитолии.       — Ч-что?..       Перед глазами проносятся тысячи разноцветных огней, уродливые люди, похожие на кукол, в ушах звенят их истеричные крики, смех; я отшатываюсь и натыкаюсь спиной на дверную ручку.       — Ее забрали два дня назад. Сам президент заходил к нам в дом, представляешь! Он похвалил мое печенье, это было так…       — Зачем? — перебиваю я. — Зачем ее забрали?       Меня потрясает спокойствие миссис Моллиган. Я готов волосы рвать на себе — Грейс в Капитолии! — а она просто стоит и трещит о каком-то идиотском печенье.       — Для съемок. Президент Сноу говорил что-то об интервью и фильме… Твою маму и Лео ведь тоже забрали, разве нет?       Боже. Я провожу руками по лицу, выдыхаю, сбрасывая с души камень опасений и паники, и начинаю смеяться.       — Да, — выговариваю я, чувствуя, как по телу разливается облегчение. — Ну конечно. Слава богу! Их нигде не было, и я уже начал сходить с ума… Ох!       Миссис Моллиган понимающе кивает и предлагает мне остаться на обед, но я вежливо (да, и так умею) отказываюсь. Ей удается лишь запихать в меня несколько своих хваленых печений и залить кружку горячего чая. После этого я отправляюсь домой, чтобы передохнуть и сменить дурацкий капитолийский костюм на родную потрепанную одежонку. К черту теперь выпендреж! Я больше не в столице, я в своем Двенадцатом!       Также в ближайшее время (наверняка не сегодня: вымотался конкретно) планирую отыскать Вивиан, ментора или обоих сразу и накричать на них за то, что не предупредили меня об интервью. Вот клоуны! Зачем они вообще нужны, если не делятся со мной никакой информацией? И нужно узнать у них дату возвращения моих близких со съемок. Конечно, тот факт, что я увижусь с семьей не сегодня, а позже, немного расстраивает. Но это не главное, говорю я себе. Главное то, что это все-таки произойдет.       Еще издалека замечаю три силуэта в своем дворе. Один довольно крупный, два других, почти одинаковые — поменьше. Я прихожу в замешательство. Затаиваю дыхание и сразу же прибавляю ходу, хотя на маму, Лео и Грейс эти люди вообще не похожи. Уже в следующее мгновение узнаю стоящих у своей двери и поражаюсь: как не догадался раньше? Темно-серое, с бледно-голубыми полосками облачение стражей порядка нельзя не заметить, будь ты хоть трижды слеп. А что касается третьего человека — его тем более невозможно спутать ни с кем и ни с чем в Панеме.       — О, мистер Эбернети! — восклицает он, едва завидев меня, и улыбается. Жутко, с явным притворством. Его голос такой пугающий, что собственное имя кажется мне страшным заклинанием.       И я вдруг испытываю какую-то неловкость, даже стыд. А еще, к собственному удивлению, различаю две абсолютно разные ниточки в клубке своих чувств и эмоций: гордость и презрение.       У моей двери стоят два миротворца.       А с ними — президент Сноу.