Не победитель, а побежденный
7 февраля 2015 г. в 15:37
Каждое мое слово там, в Капитолии, каждый мой шаг, каждое действие и каждое убийство на арене — все совершалось только ради того, чтобы поехать домой к маме и Лео, чтобы получить шанс на будущее с Грейс. Впрочем, это не должно быть оправданием или какой-то особой новостью, ведь все трибуты, разве что за исключением профи, борются именно за право вернуться к былой жизни.
Но не все они понимают, что это невозможно. Я тоже сначала не понимал.
Люди не знают самого главного. Всем известно лишь то, что победитель игр получает возможность вернуться в свой дистрикт к родным, а также в награду ему дается шикарный дом и куча денег, им известно, что победитель может забыть о бедности и голоде навсегда. Но они понятия не имеют о том, что вместе с этим единственному выжившему трибуту приходится навсегда забыть и о нормальной жизни. После победы в Голодных играх ты не останешься прежним, и жизнь твоя в старое русло не вернется никогда. После игр твоя жизнь вообще перестает быть жизнью. Она обращается в простое существование, при котором большую часть времени ты пытаешься отойти от воспоминаний об арене и регулярных ночных кошмаров.
Я окончательно запутался в себе. Забыл, кем являюсь на самом деле, потерялся в безвыходных лабиринтах собственной души. На играх мне пришлось надеть маску старого Хеймитча Эбернети, пришлось «превратиться» обратно. Я думал, так будет лучше, и вновь забрался в раковину, возвел стены, желая быть холодным бесчувственным уродом, желая, чтобы меня не могли разжалобить крики, стоны и слезы умирающих трибутов. Умирающих зачастую от моей руки.
Честно признаюсь, я не хотел этого делать, не хотел убивать. Поначалу мне даже казалось, что у меня попросту не получится. Но я смог, и с каждым разом убийство давалось все легче и легче. Я был зациклен только на одном: нужно вернуться домой. Повторял это про себя ежедневно, твердил как молитву, как заклинание от рассвета до самого заката. И все убивал, убивал. Каждый мертвый трибут на шаг приближал меня к моей заветной цели; я шагал по головам, точнее, по трупам, буквально строил мост к своему дому из тел убитых соперников.
Я старался выжить. И выжил. По факту, победил. Но если это называют победой, то почему я не чувствую себя победителем?
Потоки моих воспоминаний и размышлений прерывает неожиданный стук; я вздрагиваю и зачем-то хватаюсь за галстук. Забавно, еще каких-то пару недель назад я понятия не имел, как эти штуки называются и зачем вообще нужны. Хотя второе, если честно, мне до сих пор неизвестно. Оглядываюсь и вижу в дверях вагона Вивиан — кураторшу из Капитолия. Ту самую, которую я мечтал забросать камнями на Жатве. Ту самую, которая вытащила из стеклянного шара бумажку с моим именем и сломала мне жизнь.
— Мы садимся обедать. — Тупая манера Вивиан щебетать вместо того, чтобы разговаривать как все нормальные люди, пожалуй, является второй причиной моей ненависти к ней после «она вытянула мое имя». — Идешь с нами?
— Нет, — выдаю я и поворачиваюсь обратно к окну. Наблюдать особо не за чем: поезд несется так быстро, что видишь ты не отдельные предметы, а какое-то беспорядочное месиво. Но куда лучше пытаться разглядеть в этом заоконном хаосе деревья, чем смотреть на Вивиан.
— Чего-нибудь желаешь? — не унимается она.
— Забыть все, что я пережил на арене, избавиться от ночных кошмаров и перестать шарахаться даже от собственной тени, — сквозь зубы цежу я. — Можешь устроить?
Вивиан грузно выдыхает. Я не вижу ее глаз, потому что сижу к кураторше спиной, но готов поклясться, что на мгновение они вдруг наполняются тоской. Только про искренность ничего сказать не могу.
— Ты грубиян, — тихо проговаривает капитолийка и исчезает за раздвижной дверью. Цоканье ее дурацких каблуков — причина номер три в списке «Вот почему я ненавижу Вивиан».
— А ты вытянула мое имя, — шепчу я в никуда пересохшими губами.
Запускаю руку в карман и вытаскиваю из него небольшой, но острый ножик. Я стащил его во время праздничного ужина в Капитолии, который устроили в мою честь сразу же после того, как заштопали мне брюхо, подлечили конечности и заново научили держать столовые приборы. Тогда я не осознавал, зачем хватаю нож, едва завидев его, и пихаю в карман. Это был порыв, что-то вроде инстинкта. Теперь я знаю: я испытываю потребность в оружии, потому что без него не могу чувствовать себя в безопасности.
Я уже не на арене, но по сей день засыпаю с ножом в руке. До меня не доходит и, кажется, никогда не дойдет, что бояться мне больше нечего, что смертельная угроза осталась позади.
«Все кончено, Хеймитч», — говорили мне капитолийские врачи.
«Все кончено», — говорю я сам себе, но поверить в это никак не получается.
Не кончено. Это никогда не кончится. Я не победитель, а побежденный. Просто выживший, только и всего.
Сказать, что выжить было непросто, значит, не сказать ничего. Трудности не ограничивались чужой кровью на моих руках, не ограничивались даже голодом, холодом и другими типичными проблемами трибутов. Все усложнял новый Хеймитч Эбернети, изредка появлявшийся внутри меня вопреки всем стараниям. Он мог прийти, мог разнести к чертям мою раковину, мог пробить мои стены в любой момент, а я был не в силах этому препятствовать. Когда способность чувствовать возвращалась, я сходил с ума, терял рассудок. Однажды чуть было не разревелся прямо там, на арене, окруженный камерами и микрофонами, чуть было не испортил все. Тогда я думал о том, каково маме и Лео, что они испытывают, наблюдая за тем, как я превращаю людей в котлеты. Но тот факт, что я запросто могу взять и заплакать после того, как несколько лет подряд не давал воли слезам, отчего-то рассмешил меня. И этот неуместный смех спас. Ведь если бы зрители хоть на миг увидели мои слезы, если бы хоть секунду подумали о том, что на самом деле я не такой уж кремень, каким пытаюсь казаться, я потерял бы спонсоров и всеобщее уважение. Никто не любит слабость. Нытиков презирают, а машинами-убийцами восхищаются.
Но изменившийся Хеймитч Эбернети не переставал мешать мне. И в один из таких периодов слабости я позволил себе вступить в союз.