Постарайся выжить

      — Здравствуйте, здравствуйте, здравствуйте! — вопит разноцветная капитолийка со сцены Дома Правосудия. Ее мерзкие искусственные пакли, покрытые сотней слоев лака, никак не реагируют на ветер.       Невольно сравниваю их с божественными волосами Грейс. Они — совсем другое дело. Мне всегда нравилось наблюдать, как темные локоны Грейс развиваются на ветру, как она, нервно вздыхая, без конца заправляет их за ухо. В ней всегда было столько трогательности, нежности, столько… естественности. Помню, однажды в мою голову закрались вот такие мысли: капитолийцы надевают парики, наращивают ногти и раскрашивают лицо, думая, что становятся красивыми, только это вовсе не красота. Красота, она именно в естественности, а все, что есть в столице — фальшь, подделка, ненатуральность. Уродство. И помню, случайно подумал тогда: никто в Капитолии не сравнится с Грейс в плане красоты. Подумал и испугался. Тогда мне нельзя было любить, нельзя было, да я и не мог. Тогда у меня получалось лишь ненавидеть. Но теперь все начинает меняться, потому что меняюсь я. Теперь я способен быть честным и с самим собой, и с Грейс. Теперь я спокойно могу думать обо всех ее хороших качествах, и это не вызывает во мне ни ненависти, ни злости, ни страха. Только любовь.       — Счастливых Вам пятидесятых Голодных игр! — продолжает орать чокнутая капитолийская тетка. Разглядываю мелкие камешки под ногами и думаю о том, как здорово было бы запульнуть горсть таких в эту дамочку. — И пусть удача всегда будет с Вами!       Церемония Жатвы объявляется открытой. Мэр зачитывает ересь, которую я никогда не слушаю, наверное, это слова напутствия или что-то в таком роде. Но, как по мне, лучше бы он просто сидел и молчал. Потом по традиции начинают крутить фильм про «войну, ужасную войну». Старина Грин из Котла говорил мне, что его показывали и тогда, когда он пришел на свою первую Жатву. А было это лет сорок назад.       Бросаю взгляд в ту сторону, где обычно стоят родные и близкие. С трудом нахожу в толпе маму и Лео. Улыбаюсь им. Брат машет мне рукой, а мама посылает воздушный поцелуй. Сначала я испытываю какого-то странного рода злость вперемешку со стыдом, а потом гоню прочь старого Хеймитча Эбернети и шлю маме ответный поцелуй. Раньше она едва могла держаться на ногах на Жатве, выглядела так, будто была не в себе, но сейчас, я почти уверен, с ней все в порядке. Мамина паранойя ушла. Я ее прогнал.       — Как вы все знаете, в честь Второй Квартальной Бойни в этот сезон игр введены особые правила: из каждого дистрикта будут выбраны не два трибута, а четыре, — кураторша говорит так, словно преподносит хорошие новости. Аж подпрыгивает на месте. — Здорово, не так ли?       О, ну разумеется. Представляю, сколько в ней было бы восторга, если б от дистрикта набиралось человек по двадцать-тридцать. Она бы, вероятнее всего, скончалась от счастья. Не в силах больше смотреть на эту клоуниху, отворачиваюсь от сцены. Никогда не чувствовал себя на Жатве так, как чувствую сегодня. Просто проклятье какое-то. Скорее бы все закончилось. Скорее бы назвали эти четыре несчастных имени, чтобы я смог вернуться домой со своей семьей.       Сегодняшний вечер обещает быть особенным — праздничный ужин в честь дня Жатвы. И пусть у нас не будет таких блюд, какие будут у городских, пусть вообще еда отсутствует. Главное другое — мы будем вместе. Мы будем настоящей семьей. Не могу дождаться.       — Как обычно — дамы вперед!       Перевожу взгляд на Грейс. Ее сложно не заметить, она выделяется среди других девчонок. По крайней мере, мне так кажется. Даже если тут стояло бы все население этой чертовой планеты, мне не понадобилось бы и минуты, чтобы отыскать среди толп людей свою Грейс. Она не видит, что я смотрю на нее. Глаза ее опущены вниз, девушка нервно переступает с одной ноги на другую, перебирая дрожащими пальцами подол праздничного платья.       Мысленно переношусь в будущее на десять лет вперед. Передо мной Грейс, все такая же красивая. Волосы — еще пышнее и длиннее, собраны в хвост. На руках она держит маленького мальчика. Ее ребенок. Мой ребенок. Он тихо бормочет что-то несвязное, а потом начинает хныкать, но Грейс удается успокоить сынишку веселой песней. Когда моя жена улыбается, на лбу и возле глаз у нее появляются еле видные морщинки. Это мое будущее. Мы можем сделать его таким. Я могу. У меня будет семья, мы будем вместе гулять на Луговине, будем вместе ужинать. Мой сын будет коллекционировать насекомых в баночках. Я расскажу малышу, что в детстве занимался этим, и он тоже заинтересуется. Я научу его рисовать и читать. Мой сын станет славным ребенком. Местные мужчины будут общаться с ним как с равным себе и говорить, что его жене очень повезет. «Надо же, какой милый, улыбчивый мальчик! — будут восклицать женщины, а потом скажут нам с Грейс: — Он вырастет добродушным и воспитанным!»       Я смогу стать для своего сына тем, кем мой отец не смог стать для меня. Я ни разу не ударю жену. Всегда буду рядом с семьей и никогда ее не оставлю. В голоде, холоде или нищете, но мы постараемся выжить. Все вместе.       Я так увлекаюсь мыслями, которым буквально пару дней назад не позволил бы даже на мгновение появиться в своей голове, что пропускаю мимо ушей первое имя. Лишь по резко наступившей гробовой тишине я понимаю, что Жатва достигла своей кульминации.       Оглядываюсь; мое внимание привлекают три прильнувших друг к другу светловолосых девчонки. Типичные дочери торговцев. Лицо одной из них кажется мне знакомым, но имя вспомнить не получается.       — Мэйсили Доннер! Голубушка, будь добра, поднимись, наконец, на сцену! — приторным, до невозможности тошнотворным голосом щебечет капитолийка. Идея о камнях, летящих в ее лицо, кажется мне все привлекательней и привлекательней.       Другая девчонка из этой троицы, не та, которую я узнал, вдруг отпихивает подруг и с гордо поднятой головой выходит вперед. Жертва номер один. Провожаю Мэйсили полуравнодушным взглядом, но мысленно желаю ей удачи. Все-таки мне еще очень трудно воспринимать Жатву как нечто ужасное, трудно понимать чужое горе и проявлять сочувствие. Даже хором грянувшие всхлипы не заставляют меня растрогаться. Не так уж и просто вернуть себя, вновь стать человеком.       Не успевает народ опомниться, как кураторша объявляет новое имя:       — Нора Эйбрамсон!       Девчонка из Шлака, я понял это по ее темным волосам и грязной одежде. Выглядит на все двадцать, но, конечно, на самом деле ей не больше восемнадцати. Нора не в платье, на ней грубые брюки, которые, кажется, переносила до этого вся ее родня. Непричесанная. Видимо, нарочно игнорирует нормы и правила. Мои губы растягиваются в улыбке. Всегда по-особому относился к бунтарям, потому что сам в их числе. От Норы исходит опасность, и на мгновение я вдруг переполняюсь каким-то странным чувством: интерес, азарт вперемешку с предвкушением. Наверняка эта девчонка устроит незабываемое зрелище. О, да, Капитолий, Двенадцатый задаст тебе жару в этом году.       За Норой на сцену, а правильнее было бы сказать, на верную смерть, отправляется худощавый и совсем еще зеленый мальчишка по имени Крейг. Площадь вдруг сотрясается от истошного вопля его матери. На пару секунд мое сознание затуманивается, я пошатываюсь и начинаю жадно ловить ртом воздух, потому что его отчего-то становится так мало, так мало. Представляю, что миротворцы преграждают путь к сцене не матери Крейга, представляю, что это не она, рыдая, падает на колени, а моя мать. Но тут же гоню прочь ужасные мысли, считаю до трех и делаю глубокий вдох, пытаясь успокоиться. Нужно переключиться, подумать о чем-то другом, о каких-то хороших вещах.       Для Грейс уже все позади. Ей больше ничего не грозит, может выдохнуть на целый год. Вот и все, зря переживала. Внезапно испытываю дикое желание обнять ее. Черт, и почему мне так понравилось делать это? Осознание того, что всего через пару минут я смогу осуществить желаемое, заставляет меня переполниться нежностью. А потом я едва не схожу с ума, поняв, что теперь смогу обнимать Грейс хоть по сотне раз в день, до конца жизни. Опять нахожу ее глазами, и на этот раз она тоже смотрит на меня. Не улыбаться не получается. «Все хорошо», — говорю я одними губами, а Грейс кивает, только в глазах ее по-прежнему тревога и беспокойство.       Я продолжаю смотреть на Грейс, когда называют следующее, последнее имя. Я вижу, как следы тревоги и беспокойства исчезают с ее прекрасного лица, но их сменяет нечто куда более серьезное. Ужас. Одной рукой она хватается за плечо рядом стоящей девчонки, потому что не в силах стоять самостоятельно, а другой закрывает рот. В следующую секунду площадь вновь сотрясается от страшного, отчаянного вопля. На этот раз действительно кричит моя мама.       «Хеймитч Эбернети!»       Мне казалось, что, пересмотрев свои взгляды касательно жизни, я научился в ней разбираться. Чушь. Несколько лет подряд я был ко всему равнодушен, жил в раковине безразличия, отгородившись от всего мира, как позорный моллюск. Вместо того, чтобы заботиться о семье, я относился к ней с пренебрежением. Вместо того, чтобы позволить себе ответить взаимностью девушке, которая меня любила, я позволял себе ее отталкивать. И все эти годы неудачи и беды обходили меня стороной. Все эти годы бумажки с моим именем в стеклянном шаре оставались нетронутыми.       А сейчас, когда я наконец понял, что значит жить по-настоящему, когда я обрел счастье и научился дарить его близким, когда я впервые представил себе свое будущее, жизнь просто взяла и разрушила все. За считанные секунды. Я ее не понимаю, я не понимаю ничего. Кроме одного.       Сегодня я не вернусь домой вместе с семьей, у нас не будет праздничного ужина. Моя мать никогда не перестанет сходить с ума от одного только слова «Жатва», а мой брат не перестанет видеть кошмары. Мы с Грейс не поженимся, и ребенок у нас не родится. Я не смогу обнимать ее по сто раз в день, но смогу, как и хотел, обнять через пару минут. Только это объятие будет прощальным. И самым последним.       Ну, нет. Жизнь подложила мне свинью, и она ответит за это. Я отомщу судьбе, перебью всех, кто встанет на моем пути на арене, и вернусь в Двенадцатый ей назло.       «Постарайся выжить», — звучит в моей голове собственный голос, наполненный решительностью, когда я твердым шагом и настолько непоколебимо, насколько возможно, иду к сцене. Но на секунду мне отчего-то кажется, что это голос отца.       А где-то там, за моей спиной миротворцы удерживают двух рыдающих женщин, которые без конца продолжают выкрикивать имена своих сыновей.