Постарайся выжить

      До сих пор не знаю, кто она такая — мое спасение или мое проклятье. Не знаю, что она принесла в мою жизнь: счастье или горе. Не знаю, как ее определить. Моя мать — это моя мать. Лео — брат. Остальные люди меня не волнуют, их нет в моей жизни. Они — тени. А вот кто Грейс?       Грейс — это просто Грейс. Она не моя семья, но она и не тень.       Смотрю на нее, согнувшуюся чуть ли не напополам и судорожно всхлипывающую, и все еще подумываю о побеге. Однако эта мысль испаряется, когда Грейс шумно вздыхает и всерьез начинает реветь. Проклиная все на свете, я делаю шаг вперед и обхватываю ее талию руками. Не понимаю, что происходит, не понимаю, зачем это делаю, чем это вызвано. Грейс напрягается, ее лицо раздувается от удивления, но она не отстраняется. Стоит рядом. Позволяет мне обнимать ее. Тоненькие ручейки слез медленно стекают к уголкам ее губ.       Подобного не происходило ни разу, я никогда не позволял себе быть нежным и ласковым с Грейс. Все эти штучки типичных влюбленных не для меня. Хотя, мы с Грейс вовсе не типичные, да и вряд ли нас можно назвать влюбленными. Мы просто две одиночки, которых свел случай. Мы просто вместе, просто дополняем друг друга как паззл, вот и все. Мы?..       — Послушай, — шепчу я Грейс прямо на ухо, — просто заставь себя поверить в то, что сегодня все будет хорошо.       — Я не могу, Эбернети, — отвечает она, немного помедлив. — Не получается.       Не знаю, что еще сказать. Молча стою и держу Грейс в своих объятиях, надеясь, что это хоть немного, да успокоит ее. Она вдруг протягивает руки и запускает их в мои волосы. Я столбенею. От близости с девчонкой у меня начинает кружиться голова, и в какой-то момент мне даже кажется, что я вот-вот завалюсь на землю. Надо заканчивать эти телячьи нежности… Ей-богу, надо заканчивать.       — Эбернети, — взволнованно говорит Грейс, а я готовлюсь выбраться из ее окрепшей хватки. — А что делать, если меня все же… все же выберут, а?       Я совсем не думаю над ответом — эти слова сами срываются с моих губ:       — Постарайся выжить.       Отстраняюсь от Грейс и, мысленно обхохатываясь, наблюдаю за тем, как неподдельный ужас искажает ее бледное прекрасное лицо.       Теперь уже она сама налетает на меня с объятиями. То ли Грейс просто понравилось обниматься, то ли ей действительно чертовски страшно. Я, разумеется, мог бы оттолкнуть ее, да только на этот раз так не делаю. Перед глазами вдруг пролетают два года нашего знакомства: Грейс спасает меня от местных малолетних бандитов, спасает так же и от голода, неоднократно принося еду. И я понимаю, что должен тоже сделать что-то для нее. Хотя бы раз, хотя бы только в этот ужасный день. Просто побыть с ней рядом. Большего-то и не требуется. Мы стоим так, кажется, целый час. Потом Грейс вдруг совершенно неожиданно предлагает мне взять у нее еще немного денег, чтобы купить хлеба для мамы и Лео.       — Нет, — твердо отвечаю я. — Ты не можешь отдать мне все свои деньги.       — Купи хотя бы самую маленькую буханочку, — просит Грейс. — Представь, как они обрадуются.       — Ты не можешь отдать мне все свои деньги, — повторяюсь я.       Грейс странно улыбается и пожимает плечами.       — Могу, Эбернети. Тем более в такой день.       В конце концов, приходится согласиться. Особо вежливым я никогда не был, да и перспектива просидеть за пустым столом весь праздничный ужин, что состоится после Жатвы, меня вовсе не привлекает. Мы тут же идем в булочную, и Грейс платит за внушительных размеров батон с кунжутом. При виде хлеба я едва не теряю сознание. Меня бросает сначала в жар, потом в холод, я вцепляюсь в плечо Грейс и начинаю истекать слюной.       Когда я приношу хлеб домой, мама не просто удивляется — она впадает в состояние сильнейшего шока, а потом заливается слезами. Она обнимает меня так сильно и крепко, что от удушения спасает только чудо. Лео тут же вскакивает с кровати и принимается рыскать по шкафчикам в поисках хоть каких-нибудь трав, чтобы заварить чай. А когда Грейс, все это время стоящая на пороге, вынимает из сумки баночку со сметаной, мой брат так и оседает на пол.       — Еще и сметана! — восхищенно вскрикивает он. — Черт возьми, я обожаю день Жатвы!       Мы все смеемся. А потом все едим. Мама нарезает батон толстыми ломтями. Я помогаю Лео намазывать на него сметану. Трав он так и не находит, но это особо никого не расстраивает. Нам, голодающим днями, неделями, месяцами, и без чая сойдет. Мама, конечно, знает, что этот мини-пир фактически устроила Грейс, однако не говорит ей ни слова благодарности. Поначалу я не понимаю, почему, и даже собираюсь намекнуть, но потом замечаю, как эти двое смотрят друг на друга. Им не нужно слов — хватает одних только взглядов. Ох уж эти женщины!       Не помню, когда я последний раз видел маму такой счастливой. Не помню, когда сам был так счастлив. Наверное, еще в ту пору, когда собирал жуков. Когда отец еще жил с нами, когда не пил и не издевался над мамой.       Время пролетает незаметно. Я совершенно случайно натыкаюсь взглядом на еле-еле работающие часы, которые висят над пустым кухонным шкафчиком, и понимаю, что до Жатвы остался час. Дожевываю последний ломоть хлеба, помогаю маме убрать со стола и отправляюсь проводить Грейс. Она не просит меня об этом, я сам вызываюсь. Такое странное желание. Раньше я не провожал ее. Никогда.       Дома Грейс переоденется, заплетет свои великолепные длинные волосы в тугую косу и отправится на Жатву, которую так боится. Теперь я понимаю, почему ей страшно. Ее семья каждый день обедает так, как мы с мамой и Лео обедали сегодня. Моллиганы смеются, помогают друг другу намазывать сметану на хлеб, передают соль и сахар. Грейс боится Жатвы, потому что ей есть, что терять.       И мне тоже. Я понимаю это, когда, уже стоя на пороге, оглядываюсь, чтобы посмотреть на брата и мать. Они оба так и сияют. Никакие усилия не помогают мне сдержать улыбку.       — Возвращайся скорее, — говорит мама, и что-то больно ударяет меня в грудь. Я представляю, что на сегодняшней Жатве вытягивают мое имя. Что с ней будет? Что будет с Лео? Раньше мне было плевать.       Теперь — нет.

***

      — До встречи на Жатве, — говорит Грейс, когда мы доходим до ее дома.       Я киваю, а потом вдруг ни с того ни с сего выпаливаю:       — Спасибо.       Грейс, видимо, удивляет моя излишняя вежливость. Она отмахивается и пытается изобразить на лице что-то вроде улыбки.       — Перестань. Это был всего лишь хлеб.       «Всего лишь хлеб». Эти слова эхом отдаются в моей голове, и я издаю нервный смешок. Всего лишь? А сколько было этих «всего лишь хлебов»? Десятки. Сотни. Сколько раз она спасала мне жизнь! Ровно столько же, сколько я отталкивал ее от себя.       — Я не о хлебе. — Мой голос звучит как-то странно, я едва его узнаю. — То есть, и о нем тоже, но… Я хочу сказать спасибо за всё. Просто за то, что ты… делала для меня. Да. Спасибо.       Грейс вдруг срывается с места, и через мгновение оказывается в моих объятиях. Это повторяется снова, думаю я. Черт возьми. Я опять обнимаю ее.       — Ох, Эбернети! Ты сегодня такой…       — Какой? — хмыкаю я.       — Другой, — говорит Грейс. — Другой, но в то же время самый что ни на есть настоящий.       Из-под твердой оболочки у меня внутри вдруг начинают проклевываться чувства. Постепенно я осознаю, что мне это нравится. Нравится… чувствовать. Какое-то странное умиротворение разливается во мне с ног до головы. Чувства, как надоедливые осы, рой за роем наполняют меня. Это непривычно. Они жалятся.       Но я не сопротивляюсь.       — Знаю, — выдаю я. Непонятный ответ, но другого в моей голове не нашлось.       Я чувствую жар, приливающий к моим щекам. Чувствую, как низ живота стягивает тугим узлом. Я весь горю. Аккуратно, словно боясь испугать Грейс, боясь разрушить всю прелесть происходящего, я перемещаю правую руку с талии девушки на ее плечо. Грейс дергается; в ее больших прекрасных глазах цвета пасмурного неба, подернутых отчего-то слезами, я вижу неуверенность — но тут же и заинтересованность, желание. Ее длинные темные ресницы порхают точно так же, как и бабочки в моем животе. Она сама как бабочка. Бабочка, которая влетела ко мне в жизнь против моей воли. Которая обосновалась здесь, застряла навсегда. Бабочка, которую я отгонял от себя почти два года, и которую сейчас сам держу, боясь спугнуть неосторожным движением. Она может улететь в любой момент.       Чувствую запах ромашкового мыла, исходящий от Грейс. Зарываюсь лицом в ее кудряшках, вдыхаю этот сладостный аромат и вслушиваюсь в биение ее сердца.       — Эбернети, — снова выдыхает она. Ее губы почти касаются моего уха.       Я хочу, чтобы это длилось вечно. Я больше не пытаюсь погасить в себе искру зарождающихся чувств. Хочу, чтобы мы стояли так лет сто, хочу, чтобы прятались в объятиях друг друга от всего остального мира. От Жатвы, от Голодных игр, от миротворцев. Только я и Грейс. Только Грейс и я.       Мне начинает казаться, что я вот-вот разорвусь от переизбытка приятных чувств и эмоций. И в следующую секунду Грейс подливает масло в огонь: она целует меня в уголок губ. Сначала я прихожу в ужас и отшатываюсь, приводя Грейс в недоумение. А потом справляюсь с собой, делаю глубокий вдох и беру дрожащие руки Грейс в свои. Кажется, время останавливается, когда мы целуемся.       Мне есть, что терять.       Напрасно я долгие годы думал, что единственный способ выжить — это избавиться от чувств, разучиться любить. Я был неправ. Выжить можно только тогда, когда ты любишь. Когда ты любишь и когда любим.