Постарайся выжить

      Грейс всегда бледная, такой уж у нее цвет кожи. Однако сегодня ее лицо почти что белое, прямо как сметана, которую я купил на рынке для младшего брата — это будет мой подарок ему ко Дню Жатвы. Хотя, фактически, эту сметану купила Грейс. Потому что деньги ее — она согласилась одолжить мне немного. Да, так и сказала: «Хочешь, одолжу?» Сказала, точно зная, что вряд ли я когда-то верну ей этот долг. Если только моя мать, наконец, не возьмется за ум и не устроится на работу.       У родителей Грейс своя мастерская в районе для более обеспеченных жителей Двенадцатого. Я был в том районе. Видел множество магазинов с поблескивающими вывесками, слышал музыку, смех, жизнерадостные крики и разговоры людей. Людей, которым не придется голодать вечером. И утром тоже не придется. У них всегда есть еда. Ну, если не всегда, то, по крайней мере, очень часто. Чаще, чем у нас. Такие люди обычно ходят с улыбками на лицах, в руках у них хлеб, овощи, а иногда даже и сладости. Тех, кто проживает там, принято называть городскими, но я зову их проще: зажравшиеся. Грейс говорит, что это грубо по отношению к ним, но я так не считаю. Люди в Шлаке мрут с голоду, в то время как несколькими километрами дальше, возможно, в абсолютно таком же по размеру домике, как наш, кипит чайник, а на столе пышут жаром плюшки, только что покинувшие печь. А еще есть сытная похлебка, вареные овощи, земляника и, может быть, даже какой-нибудь фрукт. Знаю, я не должен злиться на зажравшихся за то, что их жизнь гораздо лучше моей. Не должен, но я злюсь. Эта злость противным червяком извивается внутри меня, проедает во мне дыры. Я ощущаю ее почти физически. Может быть, это вовсе не злость, а зависть? Я не знаю. Может и так.       Грейс не зажравшаяся. Едва ли ее семью можно назвать обеспеченной, хоть живут и работают они среди таких. Возможно, пошив одежды и ремонт обуви не настолько востребован у нас в дистрикте, хотя, как по мне, должно быть наоборот. В общем-то, мое мнение никогда не совпадало с мнением большинства. По крайней мере, семья Моллиган может позволить себе хотя бы самое необходимое. Мы же с мамой и Лео вынуждены довольствоваться… ничем.       Грейс часто приносит мне еду, когда мы встречаемся на Луговине. Протягивает дрожащими руками буханку хлеба или какой-нибудь суп в баночке. Поначалу я благодарил ее, но позже перестал. Не знаю, почему. Для нее это стало чем-то вроде обязанности — не давать мне умереть с голодухи. Она кормит меня без лишних слов. Если приносит что-то, то просто подает, я забираю, и на этом заканчиваем. Бывает, я отношу «добычу» домой, а когда совсем невмоготу, съедаю прямо перед Грейс, жадно проглатываю все до последней крошки, до последней капли, вылизываю пальцы и испускаю удовлетворенный вздох. И пусть я давно не говорил этого Грейс, пусть давно не признавался в этом сам себе, но я действительно ей благодарен. Возможно, если бы не эти подачки с ее стороны, я бы сейчас не сидел здесь. Не трогал бы пышную, мягкую траву под собой. Не дышал бы этим особым чистым воздухом, который бывает только на Луговине. Не смотрел бы на нее.       Черт, что со мной сегодня? Сентиментальность из меня так и хлещет!       Как я уже упоминал, Грейс с самого утра сама не своя — она трясется, будто осиновый лист, постоянно накручивает на палец свои темные кудри и грызет ногти. Я достаточно хорошо ее знаю, чтобы сделать следующий вывод: она жутко переживает.       — Боюсь, что меня выберут, — вдруг признается Грейс, нервно кусая губы, хотя я ни о чем ее не спрашиваю. Не люблю начинать разговор первым, особенно если в нем могут быть задеты серьезные темы. Жатва тоже к таким относится.       Демонстративно закатываю глаза и, вырвав из земли одну травинку, начинаю ее нажевывать. Из-за горького сока мгновенно сводит челюсть, я отхаркиваюсь и вытираю язык основанием ладони.       — Трусиха.       — А сам разве не боишься? — хмыкает Грейс. — Можно подумать! Храбрец нашелся!       Мне хочется рассмеяться, но я придаю лицу скучающее выражение и зеваю. В глотке все еще чувствуется эта странная прогорклость травы.       — Меня не выберут. Там чертовы тысячи бумажек, а мое имя всего на двадцати из них.       — Трибутов вдвое больше, — произносит Грейс. Ее глаза отчего-то округляются. Она становится похожа на маленькую испуганную обезьянку. Меня это забавляет. — Следовательно, удачи на нашей стороне во столько же раз меньше.       — Бред, — я стараюсь скрыть раздражение за каменным выражением лица. — И, знаешь, если постоянно повторять «меня наверняка выберут сегодня!», то так оно и случится. Мысль, черт ее подери, материальна.       — Я в это не верю! — Грейс, вроде бы, не любит спорить, однако сегодня ее прямо-таки не заткнуть. Кажется, она решает доказать свою правоту и привести пример из личной жизни, но я перебиваю ее на полуслове.       — А я верю. И меня не выберут. Ясно?       С бешенством наблюдаю, как уголки губ Грейс опускаются, и как подрагивает ее нижняя губа. Ну вот. Сейчас разревется. Только этого еще не хватало.       — Тебя тоже не выберут, — добавляю я. Выходит как-то не очень убедительно.       Плевать. Я и так был слишком мил с ней сегодня. И с мамой. Что со мной, черт возьми, происходит?       Грейс приглушенно всхлипывает, а я подумываю: не сигануть ли в сторону леса, не сбежать ли от нее? Ненавижу плачущих девчонок. Ненавижу даже больше этих треклятых игр. Ох, зачем я вообще с ней связался? Мне ведь и без друзей было неплохо. До сих пор не понимаю, почему вожусь с ней. До сих пор не понимаю, почему не отвязался от нее сразу, почему просто не прогнал или не ушел сам, не понимаю, почему не смог сделать этого. Так не должно быть. Я не хотел иметь друзей.       Нет, она мне не друг. И у меня есть оправдания, я ни в чем не виноват: она сама ворвалась в мою жизнь. Буквально влезла в нее, сунула нос не в свое дело, совершенно бесцеремонно вторглась в мою душу, вторглась в меня. Я не знаю, как ей это удалось. Не понимаю. Она разрушила все, что я так долго, так старательно и усердно строил. Мою крепость. Она все испортила. Заставила меня чувствовать вновь.       Она меня сломила.       За это я ее ненавижу. Ненавижу так же, как ненавидел отца большую часть своей жизни. Ненавижу так же, как и Капитолий, так же, как эти чертовы игры. Я проклинаю ее. Проклинаю и люблю. Но никогда и никому в этом не признаюсь.       Даже самому себе.