Постарайся выжить

      Я ненавижу дни Жатвы лишь из-за своей матери. Она переносит их болезненно, даже более чем. Прошло почти двадцать лет, а ма все не может забыть тот роковой день. День, что навсегда разлучил ее с лучшей подругой. Имя маминой подруги прозвучало на Жатве, а через две недели она была убита, прямо в самом начале игр.       Мама все еще хранит ее фото в нашем шкафу. Черно-белое, потрепанное временем, с помятым уголком. Я часто вижу эту девушку в своих снах; без понятия, что она там делает. У нее короткие темные волосы и грустные серо-голубые глаза. Она одета в белый костюм, сначала всегда в белый. А потом он превращается в алый, потому что пропитывается ее кровью. Девушка умирает, а ястребы, взявшиеся непонятно откуда, выклевывают ее внутренности. Вообще-то я привык к подобным снам.       Маме она тоже снится. Я точно это знаю. Прошло почти двадцать лет… А она не забыла. И иногда я просыпаюсь от маминых истошных криков: «Марли! Н-е-е-ет!» Капитолий забрал у матери подругу. И теперь она боится, что Капитолий заберет меня. Дни Жатвы для нее — настоящий ад. Она всегда погружена в себя в эти дни, ходит как не от мира сего и все всхлипывает, все трясется. Я не понимаю ее. Подумаешь — постоять на площади с полчаса, послушать капитолийские речи, поглазеть на плачущих родителей, на обреченных на смерть детей и вернуться домой. Да, это звучит ужасно, но такова наша жизнь. Таков я.       С трудом преодолевая дикое желание уткнуться в подушку и уснуть снова, я поднимаюсь с кровати и разминаю шею. Затем делаю пару приседаний и наклонов. Это помогает проснуться. Всегда, но почему-то не сейчас. Не помню, как мне удается влезть в брюки и нацепить на себя рубашку — все происходит как в тумане. Однако в скором времени я, наконец, прихожу в сознание — холодный пол нещадно студит мои босые ступни, тут уж не до дремы.       Вращая согнутыми в локтях руками, бреду на кухню. Еды я там не найду, о ней можно даже не мечтать. Зато воды сколько хочешь. Утолю жажду и умоюсь. В дверном проеме натыкаюсь на мать. Она пристально оглядывает меня, прямо с ног до головы, а потом с грустью произносит:       — День Жатвы.       Надо же. Будто без нее я бы и не вспомнил. Отвечаю на автомате:       — Меня не выберут.       Фраза, которую я повторяю из года в год в надежде, что она прекратит быть бесцветной и бесполезной, что возымеет силу и сможет убедить мать. Но пока это просто слова. Слова, которым мама ни за что не поверит.       — Конечно, — вот и все, что она отвечает. Опускает взгляд и бредет к пустому столу.       Я уже не помню, когда на нем последний раз хоть что-то лежало. Масло, хлеб, яблоки. Закрываю глаза и представляю все это. Во рту скапливается слюна. Как же хочется есть! Грейс, должно быть, уже ждет меня на Луговине. Она всегда приходит раньше. Ох уж эта ее чертова воспитанность! Наверняка прихватила с собой что-то поживиться. Замечательно! Поделится со мной. Накормит.       Стоит мне лишь подумать о еде, как живот начинает протяжно урчать. Только бы доползти до Луговины. Пытаюсь проскользнуть мимо матери, но не выходит — она вдруг разворачивается на пятках, и что-то щелкает в моей груди. Меня накормит Грейс. А кто накормит маму, кто накормит Лео? Замечаю слезы на бледных щеках матери.       — Ма…       Она прикладывает палец к губам.       — Лео еще спит. Он вчера поздно лег, его опять мучили кошмары.       Не знаю, куда деть глаза. Смотреть на плачущую мать невыносимо. Но и жалеть ее невыносимо тоже. Я не должен. Перебегаю взглядом от одного предмета к другому и, наконец, останавливаюсь на ржавом чайнике, которым мы не пользовались уже несколько месяцев.       — Ясно.       Мой голос звучит как-то странно, отстраненно. Мне не то что бы плевать на брата, просто я не понимаю, чего мать над ним так трясется. Ну снятся ему кишки, мертвяки и все таком роде. И что? От этого еще никто не умирал. Мы все видим кошмары. И не только во сне. Вся наша жизнь состоит из кошмаров.       Мама теребит подол посеревшего от старости платья.       — Надо бы вызвать врача. Да только нечем будет с ним расплатиться.       Я резко раздражаюсь. Зачем моему братцу врач? Ему всего-то снятся дурные сны. А когда я пару-тройку лет назад мучился ангиной, так мать ничего. Не пошевелилась. Не заговорила о врачебной помощи. Вечно у нее один только Лео. Вечно его только жалеет. Мол, без отца рос, никогда его в глаза не видел, бедный мальчик. Лео, Лео, Лео. Да чтоб ее.       — Ему уже десять! — цежу я сквозь зубы. — Он сам в состоянии бороться со своими кошмарами. Сам в состоянии заботиться о себе!       Мать недоуменно моргает.       — Когда мне было десять, я вовсю бегал за ограждение, в леса. Вспомни это. Ты запрещала мне, а я все равно бегал. Собирал яблоки и грибы — нужно же было что-то есть. Даже продавал их иногда. А он что? И брюк без тебя застегнуть не может! Ты носишься за ним как дура, вечно сюсюкаешься и возишься! Смотреть противно!       Я демонстративно сплевываю на пол и топаю ногой.       Мать охает и опускается на стоящий рядом с ней стул. Тот недовольно поскрипывает. Удачно оказался рядом. Если бы не он, мама грохнулась бы прямо на пол. Слезы ручьями стекают по ее щекам, капают на пол, проеденный мышами, а я вдруг осознаю, что наделал. Причинил ей боль. А ведь с самого детства хотел защищать, оберегать. Мечтал видеть ее только улыбающейся, только счастливой и беззаботной. Я ненавидел отца за то, что ей пришлось пережить. А теперь поступаю точно так же, как он.       «Он будет таким же, как и его отец…»       Сглатываю горечь и заставляю себя забыть о том, что только что случилось. Нет, ничего не было. Я не бил ее. Я ничего не сделал. Я не такой.       Ма не говорит больше ни слова. Просто сидит передо мной на стареньком стуле, уставившись покрасневшими глазами в пол. Делаю неосторожный шаг к двери. Нужно уходить, но я не могу. Что-то мешает. Что-то болит под левым ребром. Слова ранят сильнее ножа. Бьют сильнее отцовских кулаков, сильнее кочерги, сильнее всего на свете. Я ударил мать. «Он будет таким же, как и его отец…»       В следующую секунду я, не помня себя, срываюсь с места и обвиваю маму руками. Она грузно всхлипывает, вскакивает со стула, и ее слезы стекают мне за шиворот. Я глажу ее по спине, по волосам, хочу сказать хоть что-нибудь, но не могу подобрать слов.       — Хейми, мальчик мой, — причитает мать. Меня всегда тошнило от подобного, в ответ на ласку я всю жизнь грубил ей, но сейчас, в эту секунду, не могу. И не хочу. Я чувствую. Чувствую, как обливается кровью мое сердце.       — Ма, я тебя люблю, — шепчу ей в ухо; льдина внутри меня тает. Я не помню, когда в последний раз говорил ей это. И не только ей — три этих слова слетели с моих губ впервые за долгие годы; я почувствовал себя странно. — Люблю, — повторяю, будто пробуя непривычное слово на вкус. — Всё будет хорошо.       Мама, кажется, приходит в шок. Она стискивает мои довольно крепкие плечи своими трясущимися, худыми руками.       — Жатва — подумаешь, какие пустяки! — продолжаю я, борясь с комком в горле. — Пережил четыре, переживу и пятую. Ты не должна беспокоиться. А Лео перестанет видеть кошмары. Я буду рассказывать ему сказки на ночь, и он перестанет. Только прекрати плакать, слышишь? Успокойся. Разбудишь его.       Мать нехотя отстраняется от меня. Разглядывая ее морщинистое лицо и поседевшие пряди, заправленные за уши, я прихожу в недоумение — когда ма успела постареть? В моей памяти она всегда была совсем молодой — румяной, черноволосой и улыбчивой. Такой, как раньше. Пока отец от нас не ушел. Должно быть, мать тоже видит меня не таким, какой я есть сейчас. Она видит во мне сына, который был у нее десять лет назад. Жизнерадостный, вечно смеющийся мальчишка с озорными искорками в глазах. Прежний Хеймитч Эбернети. Хеймитч, которого больше нет.       Мы стоим так, обнимаясь и разглядывая друг друга, еще с минуту. А потом я отлепляю от себя всхлипывающую мать и ухожу. Но обещаю себе, что вернусь как можно скорее. И не с пустыми руками. Я раздобуду для матери и брата еды.