Песнь волчицы

*** Прошло две недели. После отъезда Мехмеда всë вернулось на круги своя: вновь правил султан Мурад, а друзья учились в школе. Лале старалась как можно реже вспоминать о произошедшем, вновь была оживленной и веселой, вновь что-то рисовала, немного переживала за дядю, который, едва восстановившись на престоле, за эти две недели пока не появлялся во дворце, разъезжая по правительственным делам. Долунай как обычно выполняла свои обязанности служанки и мелкие поручения Шахи-хатун, много читала. Чисто рассудочно она уже не держала на Аслана обиду, но, видимо, та царапнула глубже, чем могло показаться. Поэтому она как маленькая девочка, которую нехороший сверстник больно дернул за косички, немного отгородилась от друзей, кроме Лале, каждый день находя какой-то предлог отказаться и от их общих прогулок, и даже от уроков верховой езды. Последнее было особенно удивительным даже для неё самой, ведь обычно она от души наслаждалась как самим уроком, так и тем, что внимание учителя в лице Аслана в эти моменты принадлежало ей одной. Подсознательно она уже скучала по всему этому, по людям, что стали ей родными, но так долго терзавшее её ощущение, что она — в определенной степени лишняя среди них, внезапно обострилось. Оно не оформлялось в какие-то конкретные мысли или пространные рассуждения, а выражалось в инстинктивном желании отдалиться, закрыться от ранящего чувства. — Долунай… Мы тебя чем-то обидели? Или, может, именно я, сама того не заметив? — не выдержав, спросила Лале, когда Долунай в очередной раз под очередным предлогом отказалась идти на совместную прогулку. Их общие встречи давно переросли не просто в привычку, а в потребность, такую же естественную, как дыхание. Лале никогда не бралась обстоятельно рассуждать об этом, но теперь явственно понимала, что убери один элемент — и вся конструкция перестает нормально функционировать. Это как если в карете убрать одно колесо: вперед потащишь только волоком, на одной лишь упряжке не сдвинется. Странное, неловкое чувство, которое осознавали не все трое, а вот ощущал каждый без Долунай, её остроумных шуточек, песен и внезапных предложений сыграть в карты на желание. Именно это Лале попыталась выразить своим вопросом, не зная, как конкретнее облечь это чувство в слова. — Нет, конечно, — удивилась Долунай. — Я просто… Немного потерялась во множестве дел, учебе, ну и увлеклась новой песней, которую пытаюсь написать. Это вы меня простите, госпожа, если была недостаточно внимательна к вам, когда вам это требовалось. — О Аллах, четвертый год прошу называть меня по имени, а не «госпожа», — Лале возвела очи горе. — Ладно, я тебя не задерживаю. Но мы по тебе скучаем… Если всё же дело в том, что тебя что-то тревожит — расскажи. А то мне и Влада с его закрытостью хватает. Заинтересовавшись последним комментарием и некоторой особой интонацией, с которой он был произнесен, Долунай бросила на подругу исполненный любопытства взгляд, но удержалась от вопросов. В конце концов, если они с Лале однажды решат откровенно по-девичьи обсудить свои непрошенные и сильно всё осложняющие чувства к парням, то и Долунай должна будет рассказать о своих, тогда как она себе-то в них не до конца признавалась. Ближе к вечеру, покончив со всеми текущими делами, Долунай взяла лютню и направилась в заброшенный дом. Если Лале облюбовала там живописный дворик, где ей нравилось рисовать в одиночестве, то Долунай — маленький, всегда пустующий музыкальный класс с прекрасной акустикой. Там к ней чаще приходило вдохновение. Однако сегодня, очевидно, был не тот день, поэтому, лишь немного почеркав что-то на пергаменте, девушка со вздохом отложила тетрадь, потеряв надежду написать что-то дельное. Гибкие пальцы, на которых остались пятна чернил, с минуту просто перебирали струны, вторя расслабленной задумчивости своей хозяйки. Впервые за долгое время её мучило осознание своей несвободы, желание оставить нынешнюю жизнь и как вольный ветер носиться по миру, подивиться его чудесам и многогранности, вновь познакомиться с ним и найти место, где никогда больше не ощущала бы себя лишней. Если таковое, конечно, вообще существует. Полистав тетрадь в поисках песни, подходящей под настроение, она остановилась на старинной английской балладе. Сливаясь с музыкой, волшебный голос, ставший после стольких лет совершенным инструментом, вознесся к купольному потолку. — На мыльной кобыле летит гонец: «Король поручает тебе, кузнец, сработать из тысячи тысяч колец платье для королевы». Над черной кузницей дождь идет. Вереск цветет. Метель метет. И днем и ночью кузнец кует платье для королевы. За месяцем — месяц, за годом — год горн все горит и все молот бьет, - то с лютою злобой кузнец кует платье для королевы. Он стал горбатым, а был прямым. Он был златокудрым, а стал седым. И очи весенние выел дым платья для королевы. Жена умерла, а его не зовут. Чужие детей на кладбище несут. — Так будь же ты проклят, мой вечный труд платье для королевы! Когда-то я звезды любил считать, я тридцать лет не ложился спать, а мог бы за утро одно отковать цепи для королевы. В незатейливой песне прорвалась тщательно спрятанная боль. Долунай вдруг начала осмыслять полную неопределенность своей дальнейшей судьбы, довольно печальные смутные перспективы, и будни дворца, сплетенные из бесконечной череды обязанностей, стали тяготить, словно вечно незаконченное платье из тысячи тысяч колец. Обычно прогулки с друзьями позволяли отделаться от такого рода рассуждений, дарили радость, окрыленность достаточную, чтобы быть почти счастливой, и только теперь, оставшись наедине с собой, она осмелилась посмотреть на самые неприглядные стороны своего положения. — Давно заметил: когда поешь для нас, подбираешь трогательные, задорные или воодушевляющие песенки, сказки, а когда думаешь, что никто не слышит — такие, что заупокойные молитвы позавидуют. — Долунай аж вздрогнула от неожиданности, услышав голос Аслана. — Скажи, почему? Жизнь в этом дворце кажется тебе настолько безрадостной? Он стоял неподалеку, глядя на неё с искренней, почти братской заботой. В этом — весь он; может, поэтому её, с детства не знавшую ни ласки, ни участия, так сильно тянуло к нему, словно мотылек на огонь — или чтобы наконец согреться, или чтобы сгореть. — Ох, напугал, — облегчённо выдохнула певица, пытаясь понять, как Аслан подобрался к ней так близко совершенно бесшумно, а главное, что он тут делает. — Нет, поэтому я и прихожу сюда не так уж часто, когда по какой-либо причине станет грустно. А так — если где-то когда-то я и была счастливой, то в этом дворце, с ва… Погоди, как ты меня нашел? И зачем? — Хочу кое-что тебе подарить. — Аслан с загадочной улыбкой приблизился и сел совсем рядом, на прохладный каменный пол. — И поговорить. Вторую неделю уже не могу нигде тебя поймать. Вот, это тебе. В её руках оказалась книга в простом, но прочном переплете, с выгравированной на итальянском надписью «Тристан и Изольда». Девушка изумилась: в Эдирне не так просто было достать европейскую литературу, да ещё и традиционно «женский» рыцарский роман, да ещё и переведенный с английского оригинала на родной для Долунай итальянский. Например, в султанской библиотеке этой книги не было. Да и стоило это удовольствие не пару медяков. В библиотеке Долунай бывала часто, но её не всегда пускали туда, не давали надолго задерживаться и уж точно не позволяли ничего выносить. Сложно сказать, каким образом Аслан достал эту книгу, но если он хотел одним подарком купить книжное девичье сердце, то выбрал самый подходящий. — Что это? — Книга. — улыбнулся он, но под требующим пояснений прищуром её янтарных глаз, уточнил: — Извинения. В то утро мы все были немного не в себе, и то, что я сказал тогда… На самом деле я так не думаю. Знаю, что Лале тебе дорога, а в той ситуации просто не было единственно правильного решения. И я совсем не хочу, чтобы случайные незаслуженные слова просто взяли и вмиг всë испортили. Ну что, извинения принимаются? На душе совершенно непрошенно расцвели цветы. Мгновенно позабыв про все обиды и печали, девушка приняла подарок, и внезапно в её голове сложилась целая стратегия. — С одним условием, — Долунай улыбнулась в ответ, но хитро, почти коварно. — Ты научишь меня стрелять из лука. — Науч… зачем? — Аслан явно ожидал чего угодно, только не этого. — Ты же девушка. — Спасибо, что заметил, — ехидно фыркнула она. — А просто так. Чтобы в следующий раз, когда, не подумав, обидишь меня, я могла тебя пристрелить. С секунду он еще немного озадаченно смотрел на неё своими зелеными глазами, будто пытаясь решить непростую задачку, а затем непринужденно рассмеялся. — М-да, это, пожалуй, очень в твоём духе. Договорились, только потом не жалуйся. На секунду промелькнула мысль, что просто из желания видеться с ним наедине чаще, чем раз в неделю на уроках верховой езды, вот так отнимать его время очередными тренировками, хотя он ими сыт по горло каждый день в казарме — не слишком благородно, тем более учитывая её совсем не учебные мотивы. Однако эти терзания перекрывала народная мудрость: в любви как на войне — все средства хороши. *** Как это обычно и бывает, ничто не предвещало беды, когда Долунай внезапно султанской волей подарили увесистый мешочек с акче и прибавку к жалованию, а сам наконец вернувшийся во дворец султан Мурад вызвал к себе Лале, Влада и Аслана. Долунай в это время, как полагается, ждала свою госпожу за дверью. — Приветствую вас, дети. Впрочем, недавние события показали, что вы уже не дети…- с долей грусти изрек султан, отечески глядя на них. — Прежде всего, позволь извиниться перед тобой, моя девочка… — Вам не за что просить прощения, — слабо запротестовала Лале. — Поверь мне, есть за что. — отрезал, — А вам, молодые люди, моя благодарность и восхищение. Аслан, я знаю, вы хотели поступить в особую гвардию султана? Вы уже в ней. Если в первые месяцы покажете себя хорошо, станете старшим отряда. — Благодарю, падишах. — парень склонился в легком почтительном поклоне. — Влад… — повелитель смотрел на него по-доброму, но что-то в этом взгляде заставило сердце Лале тревожно пропустить удар. — Вы с самого начала отличались от всех юных принцев, которых сюда привозят. В вас есть то, что делает лучших правителей: ярость, незаурядный ум, внутренняя сила, а главное — отчаянная смелость. Ваш отец может гордиться таким сыном… Вы станете ему достойным преемником. Именно такой господарь нужен Валахии в эти сложные времена. — Преемником? — нахмурился Влад. — Отец ещё молод. И у меня есть старший брат. Султан вдруг положил руки на его плечи. — Увы, мой мальчик… Больше нет. Они погибли. Их предали валашские бояре, а точнее их лидер — Грэдиш. Султан говорил что-то ещё, но Лале больше его не слышала. Бешенный стук собственного сердца заглушил для нее все звуки вокруг. Она неотрывно смотрела на бледное как полотно лицо Влада. Видела, как резко он скинул со своих плеч руки султана, гневно крича ему что-то в лицо… И как через мгновение стремительно выбежал из зала. …Друзья долго искали Влада, но нигде не могли его найти. В конце концов решили разделиться: Аслан пошёл к озеру, Лале — в восточную часть сада, а Долунай — в западную, к заброшенному домику. Безрезультатно обследовав свою часть территории, Долунай направилась дальше в парк, но, проходя при этом по восточной части, наткнулась на леденящую душу картину: множество казненных, словно призраки, висели над землëй. Ей всякого доводилось повидать, поэтому девушка не особо испугалась, но внезапное сожаление о стольких человеческих жизнях острой иголкой вонзилось в сердце. Подобная сентиментальность давно была ей не свойственна, еще по детству люди вокруг неё постоянно умирали на плахе, от страшных болезней, голода, увечий, уличных разборок или просто по чьему-то злому умыслу, так что, казалось, сердце её должно было ощутимо очерстветь, но нет — видимо, сказывалось общение с друзьями, такими непохожими на всех, кого Долунай раньше знала. Так, по туману и тропе, стараясь больше не обращать внимание на изувеченные человеческие силуэты, девушка брела дальше, пока сбоку от своей тропинки сквозь туман не разглядела сцену, которая навсегда отпечаталась где-то в глубине её души. Лале сидела прямо на грязной земле и молча, абсолютно беззвучно плакала, со спины обнимая за плечи коленопреклоненного Влада. А Влад… всегда такой сильный, непримиримый, несломимый Влад… выглядел раздавленным. Казалось на него всей тяжестью обрушилось небо, заставляя согнуть несгибаемую спину, мгновенно состарив этого юношу на десяток лет. Невыносимая, непередаваемая боль повисла в воздухе надрывным немым криком, таким страшным, жутким… и знакомым, что Долунай чуть отшатнулась, прикусив костяшки пальцев и на миг зажмурившись, чтобы не вторить этому крику. Она знала, каково это — терять родных. Но даже представить себе не могла, насколько ужасно потерять их из-за предательства другого близкого человека. Боль каждого из трёх друзей, ставших её семьёй, была и её болью, поэтому Долунай даже мельком не удивилась, поняв, что плачет. Плачет впервые с того самого дня, как у неё на глазах сожгли её отца. Почему-то она заранее знала, что именно Лале первой найдёт Влада. Все четверо друзей уже были связаны нерушимыми, почти мистически крепкими узами, но между этими двумя узы медленно, но верно превращались в плотные стежки, пришивающие одну душу к другой в нечто новое, неделимое и прекрасное. Это началось уже давно — может, прямо с самой первой их встречи — но Долунай только теперь увидела это во всей полноте. Перед такой силой хотелось склонить голову, как перед святыней, и склонила бы, если бы даже несмотря на это для них всех не виднелась лишь тьма впереди… Вдруг Долунай подумала о Раду, милом маленьком мальчике, которому однажды спасла жизнь. Порой детям ещё сложнее, чем взрослым, пережить подобное, поэтому она невольно задумалась о том, может ли чем-то помочь, хоть как-то поддержать одинокого ребенка, у которого остался только брат, который и сам почти сломлен и на которого обрушилась уйма обязанностей. «Как хорошо, что у Влада есть Лале и мы с Асланом, — наконец подумала она, бесшумно оставляя двоих наедине на какое-то время, — Вместе мы всё выдержим, как бы банально это ни звучало, и какие бы ещё удары ни готовила нам судьба».