Песнь волчицы

"Чем ближе к совершенству каждый станет, Тем ярче в нем добро и злее зло. Хоть этих жалких грешников не тянет К добру и совершенству, – не могло Родиться в них подобное стремленье, —Но осеняет всякое чело Надежда на пощаду и прощенье". ~Данте Алигьери, "Божественная комедия"~

Османская империя, Эдирне, 1443 год.

Вечер еще не вступил в свои права, но его легкое дыхание уже немного разгоняло дневную жару. Солнце, благосклонное к этим краям, щедро поливало золотом своих лучей Эдирне — город, переполненный кипучей жизнью, сердце Османской империи, ее столицу. Туда стекалось столько самых разных людей и товаров, что, казалось, там можно найти всё и всех. Раньше Долунай* любила тайком послушать мужские разговоры на базаре (в те редкие моменты, когда удавалось туда выбраться) и девичий щебет в гареме старого бея — это было ее единственным развлечением в жизни гаремной девочки на побегушках. Люди обсуждали товары, быт, различные новости, увлекая девочку пестротой, многообразием жизни, коей её собственная теперь была лишена. Впрочем, не у нее одной, все девушки в гареме старого бея были такими же несчастными птичками в золотой клетке. К счастью или к сожалению, многие из них даже не осознавали своей несвободы, и все их однообразные дни были полны сплетен и скучной болтовни о новых платьях. Некоторые даже то и дело томно вздыхали, мечтая попасть в гарем султана. Все они стали наложницами совсем юными, почти детьми, поскольку отвратительный старик, их хозяин, предпочитал девочек сильно помоложе. Долунай на эти их мечты и уверенность, что в султанском дворце — рай земной насмешливо фыркала, но ничего не говорила. До того, как попала в рабство, девочка и сама была уверена, что счастье жизни строится на материальном благополучии — потому что долгие годы не знала ничего, кроме нищеты, но, оказавшись во дворце бея, поняла, что была неправа на этот счет. Она родилась в небольшом, но процветающем итальянском городке. В Италии тех лет страстный темперамент и определенное свободомыслие перемешивались со строгими нравами эпохи, гегемонией церкви и произволом власть имущих. За внешним соблюдением приличий скрывалась уйма таких историй и интриг, что услуги отравителей пользовались небывалым успехом. Долунай, которую на самом деле звали Селеной, родилась в семье довольно известного парфюмера, который, помимо прочего, втайне занимался и изготовлением хитрых ядов. Мать её умерла в родах, а больше детей у парфюмера не появилось, хотя был он еще не стар и весьма обеспечен. С малых лет он учил дочь элементарной грамоте и тонкостям своего дела. Гораздо раньше, чем осознала ценность человеческой жизни, Селена узнала, как её оборвать так, чтобы никто не заподозрил убийство — и это не могло не нанести ребенку тяжелую психологическую травму. Яд мог быть где угодно: в свечах, в курильницах, в постельном белье, в одежде, на острие кинжалов или стрел, и даже обычное рукопожатие могло стать смертельным: появилась модная новинка, кольцо, гладкое с наружной стороны пальца, с тыльной стороны имевшее приспособления из металла в виде львиных когтей, в которых были проделаны желобки, через которые яд при рукопожатии попадал под кожу жертвы. Так бы и выросла она сама искусной безжалостной отравительницей, если бы однажды её отец в погоне за деньгами не перешёл дорогу кому-то из сильных мира сего. Нагрянула Святая Инквизиция с обвинением в колдовстве, и вскоре без особых разбирательств его сожгли на костре. Имущество казненного было изъято до последней монетки. Отец куда сильнее любил деньги, чем свою дочь, но всё же именно он воспитывал её, обучал, иногда баловал. Не передать словами тот нечеловеческий ужас, который испытала взобравшаяся на дерево шестилетняя девочка, увидевшая своего отца едва живым от пыток, кои неукоснительно применяли инквизиторы, чтобы получить признание в колдовстве, а затем его мучительную казнь… С тех пор эта страшная картина всегда с ней, отпечатавшаяся на периферии сознания, и не отпустит до последнего вздоха. Всё, что у неё осталось от отца — кулон, в тайнике которого хранился особый яд, тетрадь в дорогом кожаном переплете да флейта, которую он ей подарил, когда девочка обнаружила любовь и способности к музыке. Сирота оказалась на улице, и умерла бы не более чем через неделю среди нищих и воров, а то и ждало бы что похуже голодной смерти, если бы её не подобрал передвижной балаганчик, услышав, как она играет на флейте, чтобы собрать милостыню. Этот балаганчик объездил всю Италию и близлежащие страны, нигде не задерживаясь надолго, показывая разного рода дешевые акробатические, музыкальные, театральные представления, веселя народ за пару монет. Однако приютившие её люди не чурались и шулерства, и воровства, к чему со всем прилежанием приучили и Селену. Обычно девочка исполняла песенки, показывала какие-нибудь шутовские трюки в смешном костюме, а после, пока выступали другие, ловко обворовывала собравшуюся толпу. Если приносила мало — её избивали палкой, оставляя болезненные гематомы, или лишали еды. Девочка ненавидела свою жизнь, но ей приносила утешение полная свобода, песни и сказки, которые она собирала в своем бесконечном пути, аккуратно записывая в кожаную тетрадь — она была единственной в балаганчике, кто умел писать, читать и считать до ста. Так прошло ещё шесть лет её жизни, полной путешествий, выступлений, побегов от патрулей и воровства. Но однажды хозяин балаганчика сильно проигрался в карты и отдал победителям Селену, а те оказались торговцами живым товаром. К сожалению, девочка не успела сбежать. В двенадцать лет она стала рабыней и её с еще несколькими девушками и юношами разного возраста продали на невольничьем рынке, назвали на местный манер — Долунай. Прошло два года. Поначалу она была в гареме просто служанкой — ловкой, расторопной, смешливой. Наложницы воспринимали её как улыбчивую словоохотливую девочку, знающую множество удивительных сказок и до сих пор по возможности зачем-то собирающую новые в свою толстую тетрадь в кожаном переплете, которую ей чудом удалось сохранить при себе. Она выполняла самые разные поручения — от черной работы до каких-нибудь мелких деликатных дел — а по вечерам играла на лютне, неплохо исполняя неизвестно где услышанные баллады, тем самым скрашивая беспросветную тоску невольниц. С каждым годом голос её становился всё красивее, пение — искуснее. Никто не удивился, когда она рассказала, что до попадания к пиратам-работорговцам путешествовала по Европе с небольшим балаганчиком, распевая песенки и выполняя трюки в шутовском костюме. Обо всем этом Долунай говорила непринужденно, стараясь не подавать виду, что прошлое снится ей в кошмарах, и что за яркой улыбкой прячется исковерканная душа. С ужасом вспоминала вечера, когда ее избивали за недостаток принесенных денег, и радовалась уже тому, что ныне она в тепле, ест досыта, учится шить, взять, писать на турецком, танцевать и играть на местных инструментах, а палкой может получить только за проступки. Конечно, она, как и все, была очень напугана, будучи проданной сначала пиратам, а потом в гарем в совершенно чужой стране, но теперь… Теперь с прошлым ее объединяли только оставшиеся навыки воровства, обмана, песни да тетрадь, бывшая ее единственной отрадой на протяжении почти всей сознательной жизни. В этой тетради хранились бережно записанные на итальянском и турецком (его она вынужденно выучила за эти два года в гареме, проявив неплохие способности к изучению языков) стихи, легенды, сказки, баллады, песни, когда-либо услышанные или неловко сочиненные. Эта тетрадь была тайным сокровищем, сокровенным другом, которого она даже на ночь прятала под подушку. Долунай мечтала о простых вещах: о свободе, своем собственном доме и семье, о которой знала только из сказок, но для начала было достаточно покоя и красивого города, который вдохновлял. Это у нее было… до тех пор, пока старый бей не положил глаз и на нее, чего девочка так опасалась. Ей было всего четырнадцать, и к мерзкому старику она испытывала такое отвращение, что тошнота подкатывала к горлу при одной только мысли о нем. Протерзавшись несколько часов в муках совести и сомнений, девочка, не знающая ни любви, ни стойких нравственных авторитетов, не видевшая ни смысла, ни просвета в своей жизни, решила, что лучше умрет или убьёт, чем станет одной из забитых жизнью, по сути похороненных заживо во цвете лет наложниц бея. При ней всё ещё был кулон с ядом, не оставляющим следов, и, используя всю свою хитрость и ловкость, она сумела добавить яд в ужин хозяина. Старый бей умер в ту же ночь от кровоизлияния в мозг, и никто не заподозрил Долунай в причастности, но вскоре её со многими другими рабынями отправили снова на невольничий рынок. Наскоро осмотрели, многозначительно прицокивая, и тут же выставили на продажу. В этот прекрасный, теплый солнечный день, что уже близится к вечеру. Стараясь не смотреть на толпу и не думать о будущем, Долунай как мантру повторяла «Pater noster»*, полуприкрыв красивые и немного хищные янтарно-золотые глаза и пытаясь унять нещадно колотившую её дрожь. В свои четырнадцать она благодаря взрослому взгляду, постоянному физическому труду и хорошему питанию выглядела на год или два старше; гибкое, довольно сильное для столь юной девушки тело уже начало приобретать женственные очертания, и в будущем её фигура обещала стать очень красивой. Лицо с грубоватыми, но миловидными чертами лица ещё не утратило детской округлости, длинные черные, слегка вьющиеся густые волосы она убирала в незамысловатую косу, а загорелая кожа заметно контрастировала со светлыми янтарными глазами. Обычно эти глаза, обрамленные длинными ресницами, то и дело вспыхивали искрами и огоньками, но ныне потухли и казались совершенно пустыми, делая свою обладательницу практически полумертвой в равнодушии ко всему, но это было обманчивое ощущение: на самом деле в ней клокотала едва сдерживаемая злость и терзало желание врезать кулаком по лицу засмотревшегося на нее купца так, как учили в «королевстве нищих» на самом дне городов. А после сбежать, сверкая пятками — пусть и в прошлую крысиную жизнь с воровством и побоями, лишь бы не стоять больше на этом рынке, глядя в жуткую пропасть беспомощности и неизвестности. Однако злость перекрывалась другим, еще более сильным чувством — чувством вины. Несмотря на воспитание и весь ужас своей жизни, Долунай каким-то чудом удавалось раньше находить что-то хорошее в мире и в себе, сохранять человечность и мечтать о чем-то лучшем, светлом, а теперь… теперь ее руки в крови. Хуже того — она жалела не самого старика, а о факте убийства; не жертву, а свою окончательно загубленную душу. Простояв несколько часов на этом рынке, Долунай не могла отделаться от страшной мысли, что теперь она полностью заслужила то, что с ней происходит. Грязная, грязная насквозь и навсегда. — Сколько хочешь за эту? — указав на нее, решился покупатель, что до этого внимательно рассматривал живой товар. Поторговавшись немного, этот рослый, небедно одетый, но неприятный на вид мужчина купил её и, до боли крепко связав ей запястья, повел куда-то через весь рынок. Практически не осознавая своих действий, Долунай ловко ослабила веревку на своих руках достаточно, чтобы при необходимости быстро освободиться от нее, и, дабы не стонать от усталости и жажды, с интересом оглядывалась по сторонам, отмечая знакомое и незнакомое. И снова всё, что у нее осталось — она сама, призрачная надежда на покой и тетрадь, тщательно спрятанная под юбкой платья. Новый хозяин довольно жмурился, потряхивая еще полными монет мешочками, ничего не замечая вокруг, а прохожие совсем не обращали на них внимания. Жизнь вокруг пестрела, кипела и бурлила, захватывая дух, пробуждая зависть. Ей тоже хотелось жить так: выбирать что по душе, шутить со знакомыми, обсуждая местную знать и всякие новости… быть там и с теми, с кем самой захочется… Внезапно от размышлений её отвлекла тощая фигурка маленького босого мальчика, юркнувшего к новому хозяину Долунай и протянувшего тоненькую, как веточка, черную от загара ручку к его золоту, пока тот зазевался. Мальчик выглядел так знакомо бедно, так болезненно блестели его голодные глаза, что девушку сразила острая жалость и чувство бездольной общности с ребенком. Она решила не подавать и виду, что заметила его, вот только в последний момент заметил сам хозяин и успел схватиться за ускользающий мешочек, взревев при этом так дико, как будто ему палец отрезали. Мешочек порвался, разбрасывая монеты, от неожиданности мужчина неловко уронил и другие, что привело его в ещё большую ярость. — Поганое ворье! — схватив мальчика за лохмотья, замахнулся, чтобы ударить его огромным кулаком, но Долунай неожиданно для себя же перехватила его руку. — Не трогайте его! У Долунай была маленькая тайна, которую она сама не понимала до конца и, признаться, побаивалась: иногда, в моменты сильного гнева или страха, а ещё почему-то в полнолуние она испытывала неестественное увеличение сил в десять раз, а то и больше — могла одной своей хрупкой ладонью смять что-то металлическое. Несколько раз эта неизвестная способность спасала ей жизнь. От такой выходки хозяин, казалось, совсем озверел: — Учить меня будешь, рабыня?! Знай свое место! А таких бесов, как этот, перевешать надо! — оттолкнув ее и снова замахнувшись, он ожидал чего угодно, только не того, что девушка вдруг с ужасной силой вывернет ему ту руку, которой он держал мальчика, дав тем самым ему возможность убежать. Увидев это, хозяин буквально осатанел, и, не обращая внимания на собравшуюся вокруг них толпу, с красным от гнева лицом выхватил из-за пояса кинжал. Долунай в ужасе округлила глаза, понимая, что не успевает убежать или увернуться, как вдруг от толпы отделились две фигуры: девочка с красивыми карими глазами, полными тревоги, одетая в дорогое даже на вид платье и плащ, и рыжий парень лет четырнадцати, который с потрясающей скоростью перехватил руку, держащую кинжал, и вывернул так, чтобы несостоявшийся убийца его выронил. — Как вы смеете?! — возмутился тот, пытаясь вырваться из неожиданно крепкой хватки совсем молодого парня, еще мальчишки. — Эта девчонка чуть не сломала мне руку и помогла вору сбежать! Я купил ее и могу делать с ней что хочу! — Если вы так уверены, давайте обратимся к кадию и поинтересуемся, насколько законно нападать на людей с кинжалом посреди города, — огрызнулся парень, но отпустил красного от гнева мужчину. — Не говоря уже о том, что девушка ничем не заслужила гибели, пусть она и рабыня, но она живой человек. Девочка в дорогой одежде, до этого молча наблюдавшая за происходящим, вдруг твердо поинтересовалась: — Сколько вы заплатили за нее? — Зачем тебе? — вскинулся тот. — Я хочу ее перекупить. — и, замешкавшись лишь на миг, девочка сняла дорогое ожерелье, до этого скрытое от глаз плащом, — Денег у меня с собой почти нет, но это ожерелье стоит раза в два больше, чем вы потратили. Возьмите. Разглядев прекрасное украшение, мужчина алчно сверкнул глазами и согласился, не забыв ввернуть насмешку над наивностью девочки. Когда он ушел, а наблюдающие за происходящим зеваки разошлись по своим делам, девочка, что выкупила её, поинтересовалась: — Ты в порядке? Он не успел тебя ранить? Долунай замерла в неподдельном недоумении. Удивил не только вопрос, но и то, что задан он был искренне, от всего сердца — это было видно по глазам новой знакомой, удивительно чистым и будто исполненным каким-то внутренним светом. — Нет, я… в порядке. — несколько заторможенно кивнула она и поднялась, наконец, с земли, приняв руку помощи от рыжего спасителя. Его зеленые, как молодая трава глаза смотрели на неё задумчиво, но доброжелательно, и она вдруг поймала себя на том, что на несколько долгих секунд прикипела взглядом к милой россыпи веснушек на его лице. — Кто вы? И почему помогли мне? — немного придя в себя, несколько резковато спросила Долунай — настолько ей было сложно поверить, что кто-то просто пришел на помощь. — То ожерелье стоит очень больших денег… — Это подарок дяди, — с легким сожалением вздохнула девочка, — Он-то, скорее всего, не заметит пропажи, а вот Шахи-хатун может… Но в любом случае жизнь человека неизмеримо ценнее какого-то украшения. Меня зовут Лале, а это мой друг, Аслан. Долунай представилась, всё ещё поглядывая на спасателей с легким недоверием. — Думаю, я смогу уговорить Шахи-хатун взять тебя во дворец… Мне как раз подыскивают личную служанку среди девушек гарема. — Лале взглянула на нее с сочувствием. — Я могла бы пообещать попробовать вернуть тебя домой, но, боюсь, такой возможности у меня нет. — А у меня давно уже нет дома. — отмахнулась Долунай, словно это было несущественной мелочью. — Если есть место, где кормят и не бьют — уже хорошо. Я так и не поняла, кто же вы, раз так легко расстаетесь с дорогими вещами? — Пойдем, и узнаешь, — Лале постаралась ей улыбнуться, хотя её явно одолевала грусть от всего произошедшего и от слов Долунай. Эти двое выглядели, пожалуй, даже слишком открытыми и светлыми для этого мира, того жестокого мира, в котором родилась и жила Долунай. Но то, что в других она презрительно назвала бы наивностью, вдруг подарило ей надежду. Только вот — на что?..