Оттенками кварца

в этом мире, поверь, ничего нет важнее кроме с мясом выдранного у фортуны клочка любви. ты целуешь меня в этом тёмном дверном проёме, а внутри что-то плавится, мечется и горит. — shamanesswitch | шаманкаведьма

9 апреля 1679 года Пальцы озябшие и почти не сгибаются. Или не разгибаются? Алина пытается не шевелить ими, поскольку едва держит утащенную флягу, полную кисло-горького бренди. Ей стоило бы убраться с крыши, поискать место потеплее, но она так и сидит на самом краю: с украденной флягой в украденном платье. Сюжет для картины да и только. Синий подол развевается, свисая с самого края флагом. То ли капитуляцией, то ли объявлением войны — Алина узнает об этом через глоток, когда желанное тепло доберётся до её околевших внутренностей. Апрель в Равке беспощаднее своих зимних братьев, а ещё коварен: не стоит обманываться дневным солнцем. Алина вглядывается в далёкий прилесок, кажущийся на горизонте нарисованным детской рукой пригорком. Где-то за ним скрывается её прежний дом. Дом, который совсем о ней не помнит. Не знает и вряд ли узнает: весь год Алина пыталась добиться обратного. Изо дня в день, а то и несколько раз оббивая порог, разыскивая Мала во всех прежних местах, поделённых на них двоих. И всякая встреча начиналась и заканчивалась непониманием во взгляде лучшего друга; сомнением на лице бывшей настоятельницы, в прежней жизни пытающейся удачно выдать её замуж. Тогда бы они тоже о ней забыли. Алина вздрагивает. Мысль не принадлежит ей. Ночь сгущается: над головой, вокруг, уплотняясь и насыщаясь лесным ароматом; присутствием чего-то необъяснимо-потустороннего, вызванного самой Алиной в ту роковую минуту, когда солнце предательски успело спрятаться под закатным одеялом. — Ты бы стала такой же невидимкой для них. Голос её бога мягок как шёлк, но жалит, прокусывает кожу сквозь платье, заставляя Алину повернуться; вскочить рывком и едва не выплеснуть в чужое лицо содержимое фляги. Ночь приобретает черты её идеального незнакомца — того, кто разделил бы с ней весь мир, а не отнял её же — у него, у её родных и близких и, прежде всего, у неё самой. Раздаётся странный, рычащий звук, и запоздало Алина понимает, что это рычит она сама, прежде чем бросается на того, с кем по своей наивности заключила сделку, с кулаками. — Верни всё! Верни меня! Годами позднее она испробует и сталь, и свинец, и многое другое, стремясь добраться до сердца ночи; отыскать брешь в ткани мироздания, но пока удаётся лишь ударить мрак по груди, требуя вернуть утраченное. Он смеётся. Недвижимый и невозмутимый, как скалы; умиротворённый, как глубокие воды. Алина никогда не видела моря, ей только предстоит познать оттенки мира, прежде чем она научится распознавать их в чужих глазах. Ныне насмешливых, наполненных искрами удовольствия. — Ты недовольна? — спрашивает её проклятье, перехватывая за руки. — Я наградил тебя величайшим сокровищем. Временем. И даже свободой. Он, видимо, издевается. Ошейник из оленьих костей вторит этой мысли давящей тяжестью на ключицы. Прикрытый воротником и волосами, ныне похожими на снег, он иногда становится невидимым. Но забыть о нём не получается, как об ярме, накинутом на шею. Алина рвётся назад, рискуя споткнуться о подол платья или вовсе разорвать его каблуками — такого неподходящего и неправильного; украденного у девушки, которая не вспомнит её лица, даже если будет стараться изо всех сил. У неё был год, чтобы проверить границы действия проклятья. Возможно, у неё десятки таких впереди, чтобы сойти с ума. — Наградил? — она булькающе смеётся, едва не давясь. Вырвавшись, швыряет под ноги чужаку и, несомненно, чудовищу злосчастную флягу. Металл стучит по черепице. — Так себе награда в обмен на душу. — Всего лишь душу, — мрак опускает веки, тянет губы в улыбке. И Алина ощущает всё бурлящее наслаждение вечной ночи от собственного лика; подаренного ею самой — занозой под кожу, ножом в межреберье и той слабостью, которая не истлеет даже через столетия. — Ты можешь сдаться прямо сейчас. Алина не замечает, насколько сильно её колотит, пока попытка ответить не проваливается о собственные стучащие зубы. Она не может умереть от голода. Или холода. Была возможность проверить. Но все ощущения, а также потребность в еде и сне — всё осталось. Милосердным напоминанием о том, что значит быть частью мира. Мрак оглядывает её с ног до головы. Тёмные кудри падают ему на лоб, придавая его лику некую святую греховность. (Позже Алина попытается нарисовать его, но кусок угля не оставит ни следа на бумаге, словно песок, омываемый прибрежными волнами.) — Ни за что, — цедит она, выпрямляясь. — Если ты пришёл только за этим, то можешь убираться и не тратить моё бесконечное время. И всё же, мысль о дате, сомкнувшей пасть на собственном хвосте спустя целый год, царапает тревогой и странным воодушевлением. Как если бы Алина надеялась, что он всё же придёт, а до того срывая голос в том проклятом лесу, пытаясь вызвать его — бога али демона — и вытрясти из него самого душу. — Моя милая Алина, — тянет он, подходя ближе. Плащ из теней волочится следом, всё же позволяя разглядеть сплошь чёрное одеяние, делающее его схожим с лордом. Или принцем. Возможно, королём заморской страны, подчиняющейся каждому его слову. Алина. Её имя, стёртое с собственного языка. Практически вырванное из мыслей. Алина. Алина. Алина. — Я не твоя, — она делает шаг назад, всё ближе к краю крыши. Интересно, слышит ли их хозяин таверны? Выйдет ли? Или ей всё же стоит сломать себе шею, упав? Этого окажется достаточно, чтобы привлечь чьё-то внимание? Мрак хмыкает. — Моя с того момента, как заключила сделку, — и, сущее, он проходится языком по нижней губе, заставляя вспыхнуть: смущением и яростью. Украденный поцелуй не единожды посещал Алину во снах. И не всегда с послевкусием совершённой ошибки. — Моей и останешься, — обещает мрак, склоняясь. Ночь окутывает со всех сторон, забивается в рот, нос, уши. Алина жмурится. — С первой годовщиной нас. Кстати, прекрасное платье. 16 сентября 1898 — Тебя раздражает моё веселье? Или то, что мне весело без тебя? Воздуха в лёгких не хватает, жар ползёт по нагим рукам, плечам и шее. Венчает лицом, лихорадочным блеском в глазах — Алина ощущает, как бездонны её зрачки, как шальна улыбка, пока она сама, вырванная шестерёнкой из сумасбродного механизма пьющих и поющих, шумно дышит своему богу в ямку меж ключиц. Дарклинг крепко сжимает её локоть. Оглядывает с ног до головы: рубашку да корсет. Мода нынче не постоянна, а Алине слишком нравится наряжаться и поддаваться искушению. И утащенные сапоги прямиком с витрины ей тоже нравятся. — Не бери на себя слишком много, Алина. А-ли-на. Ему правда не нравится, подумать только! Алина смеётся, как когда-то смеялся он, в их первую годовщину. В тот полный мучений и слёз год, истрепавший её, практически сломивший. Спустя двести двадцать лет она всё ещё сломана-переломана, только кости всё равно срастаются. (И ныне её бог приходит гораздо чаще, совсем как ревнивый муж.) Но теперь в его глазах не искрится удовольствие от её боли. Они темны, как грозовые тучи, и Алина запоминает этот оттенок, зная, что будет любить его сильнее среди прочих. Дарклинг молчит, оглядывая бар, полный уличных художников, музыкантов и, возможно, даже нескольких воров — компанию, притащенную Алиной с ярмарки путеводной звездой; маяком, свет которого погаснет, стоит захлопнуть дверь. Но ныне невозможность отпечататься в чужой памяти не столь страшна, поскольку пьяное веселье превращает незнакомцев в друзей по щелчку пальцев; оно роднит чувствами, кожей да костьми, а большего пока Алине и не хочется. Она уже оставляет свои идеи в гениальных умах, роняя их хлебными крошками. Или семенами, которые прорастут спустя годы. Это пьянит пуще шуханского вина двадцатилетней выдержки с древесными нотами, сменяемыми цветочной сладостью. (Возможно, Алина даже бывала на тех виноградниках.) Но не сильнее Дарклинга, раскалывающего действительность на две части: аура его присутствия заставляет людей невольно огибать их по дуге, даже не приглядываясь. — Но ты зол, мой мрак, — Алина усмехается, задрав голову. Практически мажет губами по его подбородку. Искореняя собственное желание и всё же не прикасаясь, пускай её всю рвёт на части от стремления узнать: подходят ли они друг другу так же идеально, как идеально сотворён для неё сам Дарклинг? — Что, заберёшь у меня молодость? Или заставишь их выгнать меня? Забыть? Напомнишь, где моё место на задворках мира? Каждое слово — удар молота. Обещание. «Я не сдамся. Ничего у тебя не получится». — Не имею привычки повторяться. — Тебе просто хочется приходить. Дарклинг закатывает глаза. Алине нравится этот жест. Утомлённого божества. Раздражённого. Испытывающего эмоции, как в те вечера, когда он учил её играть в шахматы; как в ночь их очередной годовщины, когда она кружилась в его руках на дворцовой площади Джерхольма, а музыка сплеталась, казалось бы, между ними золотой нитью. В ту ночь он практически поцеловал её. Но барабанная дробь так и осталась барабанной дробью — напряжением в несколько миллиметров меж их губ. Сожалением так и не ударившей молнии. Алине понадобилось несколько лет, чтобы избавиться от фантома этих воспоминаний. Ярких, стегающих хлыстом. Её именем, произносимым его сильным, ясным голосом. — Не приходить, — возражает Дарклинг, вновь смотря на неё; заставляя ощущать себя единственной постоянной. — Уходить. Возможно. Стоило бы вновь рассмеяться да отправить его обратно во тьму. Разозлить так, чтобы не появлялся ещё десятки лет, изматывая их обоих: злостью, ожиданием, неспособностью уступить. Между ними — мириады вечностей. И нет им конца. Алина знает, что совершает глупость; знает, что совершит её. Но бар вокруг вдруг кажется слишком маленьким, сжимающим, а громкий смех — проезжается затупившейся сталью по костям. Пускай ныне не девятое апреля. Возможно, иная дата освободит их от возведённых ими самими условностей. — Тогда пойдём со мной, — говорит она. Зовёт. И мрак ей отвечает.