Оттенками кварца

твой Бог тебя ласкает, он пьёт тебя, как мёд. когда ты станешь целой, он вновь тебя убьёт. — р. обеднин

9 апреля 1864 Городская гавань Джерхольма встречает её волной непривычных празднеств и подхватывает, как неплотно осевшую в песках ракушку, завлекая на глубину. Лавируя между вереницами телег, экипажами и стайками детей, похожих на юрких мальков, только с воздушными змеями, чьи хвосты взметаются над крышами карет, Алина не может не озираться по сторонам, как падкая на всё блестящее сорока. На площади под суровым взором Ледового Двора раскинувшаяся во всю ширь ярмарка похожа на ускорившееся сердцебиение одного большого организма. Выглядывая самую разнообразную утварь, безделушки, а куда чаще — сласти, выставленные на десятки прилавков, Алина успевает угоститься куском сливового пирога и залюбоваться переливами самоцветов, выложенных под стеклом на бархатных подушках. Ей невольно вспоминаются проспекты Кеттердама, маленькие кофейни, зазывающие нарисовать портрет за бесценок уличные художники и многочисленные карманники, ждущие и там, и тут. Но даже вероятность остаться без кошелька в кармане не лишала столицу Керчии очарования. Джерхольм полнится иной магией — льдистой, тяжёлой, как айсберг, нависающий над головой. Алина не знает, почему выбрала именно Джерхольм; почему именно сегодня. Возможно, не желая ждать и надеяться? Ей никогда не угадать, придёт Дарклинг или нет, а проводить единственный значимый для неё, как песчинки, не попадающей в круговорот времени, день в тоскливом смятении ей не хочется. Достаточно. Наверное, тем самым она его и призывает. Успев помочь детям распутать верёвку попавшего в переплёт колёс воздушного змея, а девушке, которая через минуту и не вспомнит её лица, дотащить до нагруженной телеги тяжёлую корзину, Алина, с непривычной рассеянностью, далеко не сразу ощущает покалывание — верный признак постороннего внимания. Слишком редкого, чтобы научиться физически чувствовать на себе взгляды. — Ты вся в хлопотах, я погляжу. Алина, усмехнувшись углом губ, качает головой. И не спешит оборачиваться, заложив руки за спину. — Так вот как тебя надо выманивать. Не ждать и не звать. Подумать только, что богов можно вывести так же, как и обычных мужчин. Даже зная обо всей потусторонней мощи и лишь предполагая, что он может с ней сделать, Алине не удержаться, чтобы не показать зубы. Пускай немного, почти игриво. Так кошки когти выпускают, потягиваясь. Дарклинг хмыкает, шагая позади. Посторонние звуки немногим приглушаются, потому что они в сей миг словно вырезаны из общей картины, налеплены на неё сверху, пока тёмному богу не захочется иного. — И на кого действует такое пренебрежение? На деревенских мальчишек? Лет пятьдесят назад Алина бы сорвалась тут же. А однажды даже бросила в него кусками изломанного ошейника, прекрасно зная, что тот, целёхонький, вновь появится на следующее утро. И на следующее. И снова, и снова, сколько бы она ни пыталась избавиться от проклятых оленьих рогов. Но теперь она лишь кивает в сторону обустраивающих небольшую сцену сулийцев: тех легко узнать по оттенку кожи, а ещё — по традиционным одеяниям, слишком лёгких для немилосердных фьерданских ветров особенно в начале апреля. — Даже они здесь. — Раз в год в Джерхольме проводится открытая ярмарка. Сюда съезжаются со всех уголков света, — поясняет Дарклинг, всё ещё следуя за ней терпеливой тенью и не вынуждая на себя смотреть. Забавляясь её смелостью? — И вся страна оживает. — Прекрасно их понимаю, — глухо отзывается Алина не без кома в горле. Но, смахнув тоску и сожаление, как налипшую шелуху, она резко поворачивается к Дарклингу, больше не давая себе поблажек. — Если ты пришёл испортить мне день, то лучше уходи. Я не настроена на твои игры. Кажется, что время замирает, тянется карамелью, пока они смотрят друг на друга, а люди идут мимо, невольно обходя по дуге. Но тут Алина делает шаг в сторону, возвращаясь в реальность, в буйство красок, запахов, голосов и музыки. Возможно, она просто не хочет слышать ответ, а потому, завидев формирующийся круг танцующих возле разыгрывающихся музыкантов, резко ныряет в него, ухватившись за чужие руки. Им ведь нет никакой разницы, кто она такая? А лицо и без проклятья никто не вспомнил бы. Мельком оглянувшись, ей не удаётся сдержать улыбки: Дарклинг взаправду выглядит удивлённым, пока Алина тянет всё больше людей в дикий круговорот и кружится сама, вдыхая полной грудью под зазвучавшую громче мелодию и раздающиеся звонкие хлопки. И, в противовес своим же словам, она манит его пальцем. Бросая вызов. Ну же, пусть хоть раз сыграет не по своим правилам. Или убирается прочь, ещё на целый год. Меняя партнёров, цепляясь руками и наверняка растрепав с трудом заплетённые волосы, ей хочется раствориться: в музыке, в этом дне и в кварцевом озере чужих глаз, ведь Дарклинг по-прежнему смотрит на неё — и только на неё, от чего кажется, что солнце смещается с небосвода прямиком ей в сердце, разгораясь ярким, ослепительным огнём. Но чего Алина точно не ждёт, так это ответа. Дарклинг, покачав головой, вдруг шагает — в мир и танцующую толпу, и можно поклясться на чьих угодно костях, что судорожные выдохи стелятся за ним призрачным шлейфом. И сложно за это осудить, ведь когда-то Алина Старкова постаралась, рисуя своего идеального незнакомца, чтобы после тёмное божество забрало сей лик, ограняя его с каждым проходящим годом. Возможно, она заслуживает своё благодатное проклятье, раз на долю расколовшегося мгновения думает, что всё внимание Дарклинга принадлежит ей одной и — никому во всём Джерхольме. По крайней мере, в этот день, в эту секунду, когда они стремятся добраться друг до друга. У Алины кружится голова, но она улыбается во всю ширь, чувствуя, как полы пальто и платья взмывают, а она сама едва успевает перебирать ногами. Размыкая руки с прекрасной сулийкой, чей лёгкий аметистовый наряд искрится на холодном, но ярком солнечном свету, Алина уже знает, чьи пальцы сожмёт в следующий миг, не глядя. Созданный по образу и подобию её мечты, Дарклинг притягивает её к себе, и совсем не удивительно, что и в танце они сходятся, как два кусочка мозаики — зная движения друг друга и разделяя дыхание. Позднее люди будут шептаться о паре, танцевавшей в центре площади, но никому не удастся даже отдалённо вспомнить их лиц — лишь ощущение чего-то неземного, тревожного и одновременно восхищающего, неправильного для давным-давно устоявшегося мира. Но пока Алина, вскружённая в последний раз, замирает в кольце чужих рук вместе с оборвавшейся музыкой. Сердце частит в груди, грозясь из неё вырваться, и дышать удаётся коротко и часто, глядя Дарклингу, такому же растрёпанному и не менее прекрасному, в глаза. Реальность вокруг них вновь расслаивается, но не по щелчку пальцев или чьему-то желанию — для них двоих всё попросту становится не важным. Краски выцветают, а всякий шум превращается в отдалённое эхо. — Ты умеешь удивлять, — шепчет Алина едва ли не в чужие губы, и стоило бы отстраниться первой, стоило бы надавать себе оплеух и опомниться, ведь подобное — заведомо дурная идея, пусть нет никого в этом мире более ей подходящего. И готового поглотить её душу в любой момент. — С тобой я зачастую потакаю внезапным желаниям, — Дарклинг скользит взглядом по её лицу, по-прежнему удерживая с дробящей осторожностью и в то же время — силой. Чтобы не вырвалась? Но ей нужно возвращаться. На ярмарку, в очередной город, в мир, которому не запомнить её лица, не узнать — имени. Нужно идти — прочь от Дарклинга, из его крепких рук, из оков мороза, оплетающего лёгкие. Прочь. Прочь. Прочь. Алина прикрывает глаза, судорожно выдыхая. — Но желания делают нас слабыми, не так ли? И всё же я поддамся им ещё немного, — произносит Дарклинг с улыбкой, остающейся призрачным касанием на её губах. На краткий миг он крепче сжимает объятия. — С годовщиной, моя милая Алина. Спасибо за танец. И отстраняется первым.