Оттенками кварца

я — бессмертная инь, сердце медное. ты чертовски красив, куришь медленно. мы вдвоём у костра, ночка лунная. хочешь смерти моей — поцелуй меня. — parasitichunter

21 декабря 1854 Снежинки приземляются прямо в центр ладони, и Алине любопытно: растают ли они или так и застынут, в попытках приспособиться к искажённым условиям чужой реальности. Зима в Кеттердаме выдаётся особенно снежной. Алина проводит по ту сторону Истиноморя, на поплавке острова среди волн, второе десятилетие, и уж точно может судить о том, что мороз на сей раз лютее любого афериста, вздумавшего пополнить карманы за счёт первого попавшегося в подворотне пройдохи. Таких здесь всегда хватает. Алина сама не раз попадалась, прежде чем переняла ловкость рук и способность ускользать, растворяться в сумерках или находить ту дверь, которую сможет закрыть перед чужим носом, чтобы проклятье взмахом кисти стёрло её из памяти преследователя. Новообретённого друга. Любовника. Любовницы. Кого бы то ни было. Закрытые двери символизируют конец, зачастую метафорический, возносимый строками в сотнях прочитанных и ещё не найденных ею книг. Только в случае Алины Старковой закрывшаяся дверь и в самом деле означает поставленную точку — и возврат к исходному значению, к началу порочного круга, где теплота чужих глаз истлевает под нахлынувшей неловкостью, непониманием. Спустя пару столетий (сто семьдесят шесть лет, она считала, того не желая) Алина проще относится к метаморфозам на лицах тех, кто, в общем-то, успел стать для неё родным. Только эти люди, чьи имена она не способна иссечь из своей памяти, сами никогда её не вспомнят. Алина шагает по мостовой, глядя себе под ноги. Оставляемые ею следы на снежном покрывале исчезают до того, как она успевает обернуться. Ни зацепки, ни зарубки. Ничего. Она натягивает широкий шарф по самый нос, шмыгает. Холод её не убьёт, но от его объятий всё равно никуда не деться. Возможно, сто семьдесят шесть лет назад ей стоило быть более внимательной в словах. (Если вообще стоило торговаться с самой ночью.) Людей на мостовой мало, что удивительно даже для такого города, как Кеттердам: никогда не спящий, он замирает под давлением пришедшей зимы, заставляя своих обитателей на время скрыться за безопасностью тёплых стен, где в стаканах золотится бренди, а аромат кофе никак не может одолеть едкость тлеющих сигарет. Ни гуляющих парочек, ни ждущих зевак карманников. Алина слишком привыкла видеть тут и там островки мольбертов с художниками, предлагающими нарисовать портрет на память. Есть нечто отвратительно-жестокое в том, как часто ей, мимо проходящей, это предлагали, чтобы забыть о собственных словах и её же лице через считанные минуты. Она почти (не) привыкает быть призрачным светом для слетающихся на него мотыльков. В конце концов, за минувшие годы она окунулась в мир со всей его жестокостью, со всем его ослепляющим великолепием. Красные пустыни, кочующие с места на места сулийцы, взмывающие под куполами цирка и гадающие на ладонях. Соборы в Керчии, огромные библиотеки, музеи и картинные галереи, ведь, где, как ни в этих землях процветает искусство во всём своём дивном хаосе, что так Алиной любим. Она видела знаменитый Ледовый двор и однажды, по вопиюще удачному стечению обстоятельств, смогла увидеть и Джелль. Это едва не стоило ей жизни, но даже задыхаясь от страха тогда и растворяясь в спасительном мраке, она не могла найти в себе силы пожалеть о сделанном. (Оно, сожаление, посещает её в моменты бессонницы, где внутренняя пустота полнится очередным осознанием собственной прозрачности в чужих жизнях. И в те мгновения, когда дороги мира приводят её в место, когда-то бывшее и клеткой, и домом.) Алина вдыхает глубже, ощущая, как колкий мороз инеем оплетает гортань, лезет пальцами в лёгкие, задевая ветви бронхов; она закашливается и, наконец, останавливается подле каменных перил, чтобы упереться в них локтями, стряхивая снег. Через мгновение тот вернётся на место и Алина закатит глаза. Она натягивает рукава куртки по самые пальцы. Стоило вместе с шарфом прихватить и перчатки, но не возвращаться же теперь. Надвигающаяся ночь выглядит угрожающе, ворчливо гонит прочь порывами ветра, и в самые тёмные часы наверняка легко заработать обморожение, но Алина не двигается с места. Пускай ночлег ей ещё предстоит выбрать, и, увы, вариантов у неё не так уж много. Возможно, она знала, что стоит подождать. Пускай календарь отсчитывает далеко не девятое апреля. — Красивый вид. Пространство вокруг едва меняется, смещаясь со своего центра тяжести, прежде чем встаёт на место — щелчком пальцев, и Алина ощущает лёгким покалыванием, как окружающая пустота скукоживается, отступает под давлением чужого присутствия. Запах зимнего леса смешивается с царящей морозной свежестью, усиливается, заставляя вдыхать жаднее, глубже. Алина не поворачивает головы, но все протянутые нити нервов в её теле натягиваются с гулким звоном, как гитарные струны. Спустя почти двести лет ей так и не удаётся вытравить из собственных костей подобную реакцию на приход мрака, как бы Алина ни пыталась игнорировать его, провоцировать или же звать в ночи, проклиная всеми известными словами. Теперь она знает достаточно подобных и на нескольких языках, чтобы не повторяться, выкрикивая их в показательно равнодушное тёмное небо. С годами она поступает так всё реже, лишь когда одиночество сжимает шею слишком крепко и трясёт, как куклу, вытряхивая остатки сопротивления. Но Алина Старкова слишком упряма. Даже если никто в целом мире не способен произнести её имени, кроме одного-единственного существа; даже если она всем этим миром забыта, стёрта и отторгаема, она не сдастся, как бы того ни желал Дарклинг. Дарклинг. Оставляя крупицы своего присутствия в умах людей, порождая идеи, которые позднее станут произведениями искусства и займут свои места в истории, но вовсе не за подписью её авторства, Алина думает, что лучшим творением остаётся данный тёмному богу титул. — Бог? — сказал он ей на третий год, явившись в ночь девятого апреля, и края его силуэта размывались во мраке, откуда он шагнул запросто, как если бы целый мир был для него легко преодолимой лестницей. — Я древнее сути миров, моя Алина. И темнее любой ночи. Собственное имя, отнятое у неё самой, всегда звучит из его губ призывом. Обещанием покоя — того, который для неё недосягаем. Не после проданной души. Не после всего утраченного. У её утраты облик обветшалого дома и обросшего мхом могильного камня. У её утраты — звучное имя и медовые крапинки в карих глазах. Если Алина о чём и жалеет, то только об упущенной возможности поговорить с другом детства в последний раз. Так, чтобы он её вспомнил. — Ты рановато, — Алина хмыкает, нахохлившись в слоях одежд, как птенец. Дарклинг останавливается не за ней, а плечом к плечу, опирается о перила. Пальцы в чёрных перчатках сминают снег, оставляя глубокие борозды следов, и за это Алина ненавидит его как никогда сильно. — Услышал, как ты стучишь зубами, — говорит он легко и просто, глядя вперёд, пока кварц вокруг чернильных колодцев зрачков темнеет, превращаясь в антрацит. В агат. Единственная коллекция, которую Алина способна собрать, состоит из оттенков его глаз — то, о чём она не задумывалась, когда-то в стенах приюта рисуя своего незнакомца. — Пришёл позлорадствовать? — Алина укалывает его словами, как если бы могла воспользоваться сталью. Или свинцом. Чем бы то ни было, но любое оружие бесполезно — она пыталась. Только злить его подобным образом больше не станет. В памяти всё ещё слишком болезненны воспоминания об отнятой, подобно сорванному яблоку, молодости. — Может, пришёл согреть? Дарклинг поворачивает к ней голову. Холод не касается его лица, не рисует алые пятна румянца на гладких щеках. Его образ не меняется с годами — только подкрепляется деталями, оттачивается и шлифуется, как тёмный бриллиант. Если бы Алина знала, что своими рисунками породит подобное чудовище, то... не смогла бы их и пальцем тронуть. Ему наверняка приятно бессилие её взгляда, прикипающего к каждой изласканной когда-то куском уголька черте. — Как великодушно, — звучит в меру сварливо, но всё портит желание шмыгнуть. Чужие губы расплываются в улыбке. Алина отбивается от его руки, лезущей под шарф. Можно подумать, что если чёртовы кости не исчезли с её шеи за две сотни лет, то исчезнут сейчас. Но она знает: Дарклингу приятно видеть символ своей власти над ней. Рога убитого в ту ночь оленя, принесённого в дар. В честь скреплённой сделки. Единственная зарубка, следующая за Алиной из десятилетия в десятилетие. Напоминанием. Ведь когда-то слишком юная, слишком глупая Алина Старкова испугалась слишком короткой, безынтересной жизни и взмолилась богам после наступления темноты. И один из них ей ответил. «Мне не интересно», — сказал Дарклинг в ответ на её скромное подношение, на предложенную душу. Вплетённый в сердце мира мрак, опостылевший к желаниям смертных. Алина видела, как Дарклинг собирает свою дань. Под мольбы и проклятья. И лишь изредка — принимая в дар из усталых рук. — Сдайся и больше не придётся мучиться, — просто говорит он, плечом жмёт. Алина возвращает ему оскал. Колесо повторяет круг. Из раза в раз. Иногда ей кажется, что этими словами, закольцованными фразами они поддерживают проклятый мирской баланс. — Освободи меня, — возвращает она привычный ответ с облаком пара. — Упрямая девчонка, — говорит Дарклинг так ласково, что хочется отшатнуться. — Эгоист. Он поднимает брови, но не говорит ничего: эти разговоры тянутся между ними десятки лет. После первого Дарклинг исчез на пять, не отзываясь и не появляясь в дни их самопровозглашённой годовщины, насыщая её отчаянием, как коньяком пропитывают бисквит в одной из кондитерских Кеттердама. Пожалуй, она является одной из немногих причин, по которой Алина до сих пор не села на корабль и не исчезла в волнах Истиноморя. — Так и будешь мёрзнуть здесь? — Дарклинг хмыкает, выпрямляясь. Снег не липнет к рукавам его пальто, а падающие снежинки не путаются в волосах — весь мир огибает его, ускользает. Будто быть более реальным Дарклингу претит. Но было бы красиво. Останься у неё способность рисовать, запечатлевая проходящие мгновения, она бы всё равно его нарисовала. Но ныне Алина не придумывает достойного ответа, пока он идёт прочь. Медленно, чтобы его догнать. И всё же, недостаточно, вздумай Дарклинг раствориться в нахлынувшей ночной мгле и оставить её одну, как делал множество раз ранее, не получив желаемого ответа. Наверное, поэтому она не сдерживается и швыряет ему в спину снежок. Ладони обжигает холодом, выкручивает пальцы до желания сунуть их прямиком в пышущий жаром костёр. Всё же Алина Старкова куда чаще поддаётся внутренним порывам, нежели успевает о них как следует задуматься. Дарклинг останавливается. Легко представить, как он закатывает глаза, но Алина смотрит на белые следы налипшего снега на его пальто. Они не исчезают, и на миг кажется, что падающие снежинки находят прибежище в чужих волосах. Одновременно и злит, и восхищает, как Дарклинг считывает её чувства, перебирает порывы подобно картам; как встраивается в мир кусочком пазла, каким самой Алине пока не стать. И, возможно, не стать никогда. — Иду я, иду, — ворчит она, засовывая обледеневшие ладони в карманы куртки и бредёт следом. 2 марта 1901 — Почему ты пришёл тогда? Алина не даёт ему сделать ход первым. Ощутив его появление каждой костью, что разливается нежеланным, но необходимым расслаблением, сдвигает фигуру на доске: словами и пальцами. Она учится играть в шахматы в оставленном на пару месяцев особняке. Чета Одинцовых уехала в Амрат-Ен, и Алина может позволить себе осесть в этих стенах, избегая лишь появлений следящей за домом прислуги. — Когда именно? — Дарклинг присаживается в кресло напротив. Наклоняется, чтобы сдвинуть пешку. Фигурки красивые, явно сделанные на заказ, и Алина подозревает, что это подарок. Где-то в глубинах проданной души шевелится застарелая зависть. Она ни черна, ни бела, ни зелена — бесцветна. Так выглядит покрывшаяся пылью тоска по былым чувствам, слишком далёким и истрепавшимся под гнётом неумолимо шагающего времени, но Алина всё ещё помнит подаренного деревянного оленя, хотя уже не может уверенно сказать, были ли на лице Мала веснушки или это всё её воображение. Она помнит каждый прожитый в оковах проклятья день, помнит все имена и вывески увиденных пекарен или же узор вышивки на камзоле графа, у которого когда-то умыкнула пузатый кошель в Фельстеде. Можно было бы попытаться копить деньги, но все её скромно наживаемые пожитки исчезали и исчезают, повинуясь воле того, кто ныне сидит напротив, словно самый желанный гость. — Ты знаешь, — Алина отмахивается, смотря только на доску. Клетчатый плед колет босые ноги, и она жалеет о том, что просто не надела носки. — Я. Эльбьён. Совсем недружелюбные элитные фьерданские войска. Её сердце, заполненное не кровью вовсе, а чистейшим страхом. — Стоило оставаться в Кеттердаме. — Это не ответ, — возражает Алина. — Разве? Она вздёргивает подбородок. Едва ли выглядит внушительно: хрупкой фигуркой в огромной кресле подле камина, укутавшейся в плед. Стоит вспомнить о своей же растрёпанности, но Алина всеми силами цепляется за образ, нарисованный в этот миг в собственной голове. Дарклинг оглядывает её, как если бы в этой же голове жил, ловя мысли за извивающиеся хвосты. Глядя на её поседевшие волосы, он вспоминает ту первую ночь? Украденный у неё поцелуй для скрепления сделки? Цену, которую она заплатила и платит до сих пор? «Сдайся», — нашёптывал он ей ночами. В каждый свой визит. В минуты отчаяния и восторга от увиденных, познанных ею чудес. «Сдайся. Сдайся. Сдайся». Никогда. Истязаемая одиночеством и проклятием быть забытой всеми, порой Алине мысль о забвении казалась лучшим выходом. Всего мгновение — переломный момент, но каждый раз она находила в себе силы, чтобы шагнуть прочь от этого края. — Тебе угрожала опасность, — наконец говорит он, опускает взгляд на доску, ведь каждый разговор между ними — схожая партия. — Откуда ты мог знать? Я не звала тебя, — она задумчиво сдвигает ещё одну фигуру, а после оглаживает резные углы ферзя. В чужих глазах разливается сталь, и она же остриями впивается в это движение — Алина чувствует, как внимательно за ней наблюдают. Дарклинг всегда смотрит только на неё: вмешиваясь в её жизнь, забирая крупицы успехов или же спасая из лап неминуемой смерти. Он всегда смотрит только на неё, останавливая весь остальной мир по щелчку, как сделал семью месяцами ранее, забрав её из плена. — Моя Алина, — говорит он с самой отвратительной нежностью, которая могла бы быть присуща человеку, способному её, Алину, любить. Внутри всё содрогается: от отторжения и желания подобного одновременно. — Ты всегда меня зовёшь, — продолжает Дарклинг, а после придвигает кресло ближе, прежде чем говорит совершенно не то, чего Алина ждёт. Он никогда не поступает в соответствии с её ожиданиями, но у неё было и есть достаточно времени, чтобы изучить не только оттенки глаз, грани идеальных запястий и повадки. В конце концов, она знает, что бесцветной его радужка становится, когда он в ярости. Серое выцветает, растворяется, делая лик Дарклинга нечеловечески устрашающим. Даже его истинное обличье, сама беспроглядная бездна, не пугает Алину так сильно, как гнедое бешенство в облике когда-то нарисованного ею идеала. Ожившего по злой шутке, необходимого в той же мере, как и отвратного. По степени потемнения кварца Алина могла бы рассказать, когда он доволен; когда задумчив и когда вот-вот напомнит о том, что сотворённый его рукой ошейник давит ярмом на хрупкие ключицы. Ей предстоит собрать ещё множество кусочков пазла, десятки камней, будь то острейший обсидиан или гладкий агат, ознаменовывающий чужое удовольствие или вспыхивающее в сердце ночи желание. Одним из них становятся слова Дарклинга, раскалывающие столь тщательно наращиваемую броню, как скорлупу — челюстями щелкунчика: — Двигайся. Научу тебя играть.