Иной Зверь

— Фриц Оверт… сотрудник банка, случайно обнаруживший финансовые следы некоторых действий моего отца, когда тот ещё был жив… и решивший поиграть в следователя. Мужчина остановился перед баром. Он порой заходил сюда с приятелями, идя после работы домой — они пили пиво, он — кофе. Здесь они болтали, смеялись… это было недавно — и очень давно. Смотря как измерять, прошедшими днями или душевными бурями, в которых дни ползут как улитки и каждый новый несёт тревоги ещё больше, чем предыдущий. Он боялся идти домой. Поколебавшись, Фриц Оверт зашёл внутрь. Отдых… ему сейчас нужен был хороший отдых. Поездка к родителям в сельскую местность на месяц-другой. Отпуск за свой счёт. Но он не мог себе этого позволить прежде, чем доведёт до конца своё дело. Улыбнувшись с некоторым трудом бармену, он уже хотел было сказать привычное: «Кофе», хотя и пить его вечером было не очень хорошо, можно было не заснуть. Но внезапно для самого себя он сказал: «Пиво». Чуть удивлённый взгляд… вот он и стал обычным посетителем этого места. Сколько лет он не пил алкоголь? Лет двадцать? С тех пор, как однажды напившись, он приставал вместе с приятелями к женщине на остановке, ведя себя крайне… мерзко… сколько им было в тот день? Лет семнадцать, наверное. Повезло, что ничем не закончилось. После того дня он дал себе слово никогда больше не пить спиртного. Отхлебнув из поставленной перед ним кружки, Фриц почувствовал острую тоску по ушедшим дням. Где они — Арнольд, Вилли, Карл, хотевшие в семнадцать лет стать полицейскими и бороться со злом? Вилли уехал во Францию, Арнольд, не доучившись до конца, ушёл на неквалифицированную работу и вскоре запил. Только Карл стал полицейским… и, проработав десять лет, подал в отставку, глухо сказав в разговоре по телефону бывшему другу что-то про коррупцию в полиции. А он вот вместо работы в полиции устроился в банк… и сейчас, двадцать лет спустя, вступил, как он верил, в борьбу с самым настоящим, подлинным злом. Миллионная коррупция, деньги на поддержку ультраправых, странные смерти… много смертей. Всё было так, но доказать это с неопровержимыми документами Фриц Оверт пока не мог. И не был уверен, что сможет. Всё в этом деле было зыбко, как болото, всё казалось, но не существовало. Словно бы маски, яркие, убедительными — но притронься, сбрось её — и под ней не будет ничего. Сын крупнейшего промышленника Сиверниха, вокруг которого, унаследовавшего состояние отца, всё это вертелось… человек без прошлого. Усыновлённый в двенадцать лет… откуда он появился? Ему удалось выйти на Эриха Клемперера, перевёзшего его из Восточной Германии. Но тот отказывался что-либо говорить. Словно бы из страха. И намекал на готовность что-то сказать за деньги. За большие деньги. Но борясь с коррупцией, Фриц не хотел идти этим путём. А может быть, стоило заплатить? Фриц вздохнул, делая очередной глоток. Последние несколько недель его жизнь напоминала… не кошмар, наверное, а… цирк. Странные, неприятные ситуации, отдававшие чёрной комедией, одна за другой происходили в его жизни. Одна хуже другой, постепенно нарастая, пока неделю назад цыганская семья каким-то образом не оказалась прописанной в его доме. Адвокат говорил, что скоро разберётся с документами и всё закончится… а пока каждый день до и после работы его ждал ужас. Фриц опустил кружку с пивом. И широко раскрыл глаза, увидев сидящего перед ним человека, незаметно возникшего за его столиком как чёрт из табакерки. Сын Сиверниха… Глядя в его неприятную ухмылку, мужчина каким-то наитием связал это горящее недобрым вдохновением лицо со всеми событиями, обрушившимися на него в последние недели. Сначала — измучил его, потом — пришёл лично. — Чего тебе? — довольно грубо пробурчал Фриц, не зная, как себя вести с недобрым гостем. — Ничего важного, просто дружеский визит. Вы ведь состоите в обществе воинствующих безбожников? И на протяжении многих лет делали ежегодные взносы на просветительские и научные проекты. Но в этом году перестали. Я, являясь секретарём общества, не мог… не мог не поинтересоваться тем, почему вы перестали это делать. Так сказать, узнать, не разочаровала ли вас наша работа, может, нужно что-то улучшить… Он говорил это с какой-то глумливой улыбкой, торопливо, и Фриц подумал, что давно не встречал такого неприятного человека. — Я просто решил, что лучше я буду тратить лишние деньги на помощь людям, которые живут рядом со мною и нуждаются, чем отдавать их неизвестно кому. — Ах, вот оно что… — Молодой человек протянул последнее слово и широко зевнул. — Но вы всё ещё остаётесь безбожником, как и прежде? Или уже обратились? — Да, остаюсь. — Прелестно! Дайте пожать вашу руку! — Но когда Фриц не принял протянутую ему ладонь, Кристоф хохотнул, спрятал руку и с каким-то новым, непонятным выражением посмотрел на мужчину. — А вы как атеист не думали, кстати, что вас ждёт после смерти? Как вы себе это представляете? — Никак. Ничего не ждёт. — Узнаю старую школу. Хотя здесь, именно здесь, нас ожидает самая большая закавыка. Вы правы, для мира всё просто — умерли мы, похоронили тело и всё. А для нас-то, для нас?! Вот был человек, думал, чувствовал, любил всей душой. А потом… сгорел на пожаре, например. Как будет чувствовать себя мозг, умирая? Когда то, что казалось себе свободной личностью, превратится в комки боли распадающегося сознания, отмирающей памяти? Объективно сгорел — и нет его, а изнутри-то, субъективно? Вопящее, распадающееся нечто, что-то становящееся всё меньше и меньше, обломки того, что жило. Уменьшающееся, уменьшающееся, но никак не могущее до конца распасться и обратиться наконец-то в ничто! Как полураспад радиоактивных атомов! Вечный ад! Гриммер прервал рассказ Кристофа, ему было дурно, но хотел он задать другой вопрос. — Вы верите… в то, что сказали ему? — Верю ли я… я не материалист, ни в малейшей мере. Но я и не солгал… я верю, что ничего кроме разума не существует… потому что он может сотворить таких монстров, каких не может дать мне никакой внешний мир… но я верю и в то, что со смертью всё закончится. Что нет ничего хуже смерти. — А Йохан? Ведь ваш кумир… он пришёл к вам снаружи. Кристоф долго смотрел на Гриммера, потом добавил, постучав пальцем по голове: — Хорошее замечание. Но самый страшный Йохан у меня здесь. После чего продолжил рассказ, подходя к концу. Рука Фрица дрожала, его чуть не вырвало. Он словно бы увидел то, о чём говорил Кристоф, словно бы прошёл сквозь нечто мерзкое. — Представляете себе, какое великое учение — материализм?! Учение, обещающее всем людям — нет, всем живым существам, — вечный ад после смерти?! Если бы материализма не существовало, его бы стоило придумать! Фриц не помнил, как выбежал из бара, оставив недопитое пиво. Но Кристоф так просто не выпустил мужчину — послышались шлёпающие шаги, словно бы у бежавшего за ним человека… нет, беса — на ногах были перепонки. И горящий, жаркий шёпот раздался около уха: — А я знаю, как вы стали атеистом… Фриц Оверт схватил Кристофа за грудки и отбросил его с нечеловеческим усилием в куст, после чего бросился бежать. Уж больно бесы были настоящими. Гораздо более настоящими и реальными, чем играющие на музыкальных инструментах ангелы. Рассказ окончился, но Гриммер молчал, погрузившись в мысли. Вечный ад… Он почти мог в него поверить. Мог поверить, что злые люди могут получить вечные мучения. Это ещё можно было представить. Но не мог поверить в то, что добрые люди получат вечный рай. Каждый раз, как он пытался представить себе такое, получалось что-то похуже, чем ад. Может быть, это было следом 511-го детского дома. Но и у тех, кто там не был, он встречал схожие мысли. И ещё, как и Кристоф, он почти верил в то, что ничего кроме разума не существует. — Люблю поговорить об аде, что поделать. — Кристоф ухмыльнулся. — «Божественная комедия» Данте, в части про ад — одна из моих настольных книг. Недочитанная до конца, часть «Рай» я так и не осилил. Гриммер тоже. — На самом деле, я бы хотел, чтобы ад был. Чтобы после смерти можно было бы получить хоть такую вечность — в пасти у Люцифера, во льду девятого круга. Ничто после смерти, которую обещают для грешников даже некоторые христиане, не говоря об атеистах, бесконечно ужаснее. — А что было в тех, последних ваших словах? О том, что вы знаете, как он стал атеистом? — Смешная и глупая история, к чему её сейчас вспоминать? — Кристоф махнул рукой. — Впрочем, как я неоднократно замечал, корни неверия — и веры — у людей чаще всего, если их откопать, крайне нелепы. — Этот человек умер? — после паузы тихо спросил Гриммер. — Да. Думаю, вы понимали, что к этому всё и шло. Но меня опередили. Чапек, видя, что вырисовывается перспектива скандала, в котором многое из моего прошлого может вылезти наружу, и, если и не будет доказано, то может испортить мою карьеру политика… я не сообщал ему, что собираюсь всё решить сам. С ним было сложнее всего, он должен был считать, что полностью контролирует меня. И не только он. Я посчитал, что скажу ему, когда всё зачищу сам, а он… видимо, я переиграл. Он обратился к Йохану. И тот убил всех троих! Фрица Оверта, Эриха Клемперера… и Фриду. Написав их имена на песке перед людьми, которые… Он сделал паузу. На Гриммера смотрели совершенно безумные, горящие восторгом глаза. Молодой человек, широко улыбаясь, рассказывал об убийстве трёх человек, среди которых была девушка, которую он почти полюбил. Улыбка… Гриммеру казалось, что за ней не было ничего. Что под бесовским вдохновением скрывалась только смертельная усталость. А он сам? Он сам — улыбается ли сейчас? Его вечный страх. Он никогда не был уверен до конца, улыбается ли он? После 511-го детского дома его учили изображать эмоции. Научили правильно двигать мышцами лица, чтобы изобразить улыбку. Но улыбался ли он на самом деле? Порой после снов о 511-м детском доме, когда, просыпаясь, он не испытывал ничего, кроме ужаса… самым страшным было ощущение, что он не помнит, как улыбаться. Он подходил к зеркалу и в полутёмной комнате — не включая свет, чтобы не разбудить жену, начинал привычные движения мышцами. Строго так, как его учили. Но это не помогало. Он смотрел на своё лицо в зеркале и не мог поверить, что то, что он видит, — улыбка. Почему люди улыбаются? — Йохан написал их имена на песке, понимаете?! Две тысячи лет назад, когда люди привели к Иисусу грешницу, взятую на прелюбодеянии, Он сидел, чертя что-то на песке. Он писал имена на песке тех, кто пришёл к нему. И они это увидели. Прочитали свои имена. Пришедшие знали, что имена праведников пишутся на Небе, в Книге жизни. И оттуда они уже никогда не сотрутся. А имена грешников пишутся на песке, в пыли. Подует ветер — и имена исчезнут. Все ушли, и не осталось никого, кто мог бы обвинить ту женщину. — Йохан тоже решил написать имена на песке перед людьми, готовыми убивать, которых было просто раскачать. Представляете, на что он будет способен, когда придёт наше время?! — Он помог вам… избавиться от проблем? — Гриммер почти не понимал, что говорит. Он почти видел то, что говорил Кристоф… и боялся, что от этого ужаса, от незримого присутствия Йохана, может проснуться невероятный Штайнер. Герой, спасающий добрых людей от зла… — Наоборот, он мне их создал. Он связал одним невероятным способом убийства трёх людей, смерть двоих из них легко можно увязать со мной… а значит, и привязать третьего, который знал, что я из 511-го. У которого где-то спрятаны документы об этом. Впрочем, почему я говорю в будущем времени? Уже связали. — Кристоф передёрнул плечами. — Теперь вопрос: успеют ли мои люди найти и замести следы того, что меня продали Сиверниху из 511-го детского дома прежде, чем на это выйдет полиция? Как я уже говорил, Йохан и я регулярно обмениваемся такими «любезностями». — Но, наверное, стоит вернуться к Шувальду. Я долго не мог понять, где Йохан таится, пока наконец не узнал о секретаре Шувальда по имени Йохан Либерт. Который взял на себя — как сплетничали в коридорах — на себя всё управление империей Шувальда. И дела сразу пошли в гору. Я почти… почти нагнал его — но Йохан вопреки нашему плану не стал становиться сыном Шувальда… вместо этого он начал искать свои корни. Гриммер заметил, что Кристоф так ничего и не сказал о Фриде. О её смерти. Но решил спросить об этом позже… в самом конце.