Иной Зверь

— Эй, Мочалка! — Чья-то тяжёлая рука легла на моё плечо, заставляя остановиться. В подворотне было темно, хоть глаз выколи, но голос я сразу узнал.       Большой Ганс, накачанный парень лет двадцати, занимавшийся с группой таких же, как он, цивилизованной формой рекета в студенческой среде. То есть он был достаточно хитрым, чтобы обходиться без сломанных конечностей и обращений в полицию и достаточно тупым, чтобы лезть к тем, кого следовало бы обходить за километр. Например — меня.       А Мочалка — это из-за волос, завивавшихся и придаваших мне, на взгляд студентов, дурацкий вид. И, да — он, похоже, считает, что «мочалка» — это что-то унизительное. По мне так, что это, что моё имя — всё одно.       Кристоф Сиверних. Чужое, навязчивое. Порою это имя я ненавижу.       Но ничего лучше у меня нет. Раньше у меня и вовсе не было имени. — Испугался? Что, Мочалка, платить оброк будем?       Мне даже нравится его доброжелательная улыбка. Но отвечаю я ему хихиканьем. Ехидным, заговорщицким таким. Кругом — ни души, значит, можно и разгуляться. — Ты чего ржёшь? Получить хочешь? — Над тобою сейчас все смеются… Ты разве не знал?       Я отвечаю ему шёпотом, громким, театральным шёпотом, так, словно бы сообщаю величайшую тайну, не забывая при этом до тупости широко улыбаться. Игра началась! — Смеются? Да что ты мелешь, придурок? Придурок? Ха!       Бугай пока что сдерживался и пытался выглядеть внушительно, но глаза уже бегали, выдавая тревогу и озабоченность. Таким людям очень страшен смех толпы. — Все смеются, все! И говорят… знаешь, о чем все говорят? Что, правда не знаешь?! О твоём отце! О том, как он лупил тебя, притаскиваясь домой пьяным, как порол ремнем, как бил твою мать…       Я играл, говоря, говоря, говоря… Никакой твёрдой информации, только мои собственные наблюдения, сделанные по большей части случайно. И, говоря, я всё сильнее видел Тьму в прошлом этого ребёнка, и угадывал, угадывал, угадывал, раз за разом попадая в яблочко. Великолепная игра! Теперь главное не переусердствовать. Не подставиться самому под удар. — Все говорят, что он насиловал твою мать прямо на твоих глазах! И, говорят…       Сделав паузу, я придвинулся вплотную к нему и даже приподнялся, словно бы боясь, что нас могут сейчас услышать. — Говорят, что он и тебя не забывал… — Кто это? Кто говорит? Кто эта с… — закончив фразу нецензурным словом, Большой Ганс посмотрел на меня.       Великолепный вид! Кулаки сжаты, глаза налились кровью… разве что пены на губах не хватает. «А ещё они называют тебя земляным червяком!» Уж больно фраза из советского мультика была подходящей.       Наверное, можно было попробовать дать ему ответ с торжественно-безликим видом. Ответить улыбкой, выражением глаз, отрешённостью ото всего человеческого. Ответить, смеясь надо всем человеческим, как это бы сделал Йохан.       Но такая восхитительная игра мне не по силам, я отвечаю куда проще: — Герберт Фишер.       Уже в полный голос, всё равно свидетелей нет.       Вообще-то Большой Ганс и Герберт были друзьями, вместе наводя ужас на более слабых студентов. Но неделю назад они поссорились и пока что не помирились — так что стоящий передо мной болван был готов поверить любой напраслине, которую я пожелал бы возвести на его «дружка». — Он сейчас на Лесной аллее, пьёт пиво, как и всегда.       Теперь всё готово, бежит так, что я еле поспеваю. Хорошо, что я видел второго придурка, пока шёл сюда.       Герберта мы встретили по пути к тому месту, где я его видел, причем одного — в общем, игра устремилась к своему финалу и моего вмешательства не потребовалось. Обида одного и алкоголь другого сделали своё дело, и уже через минуту земля была украшена двумя телами. Труп, сражённый ударом в висок, и умирающий, с ножом в животе.       Обидно, что наше с Йоханом государство надо будет строить руками вот таких вот людей. Обидно… нет.       Внезапно я понял, что у меня дёргается щека — глядя на два тела я ощущал… наверное, правильным именем этого чувства будет: «зависть».       Эти люди… я никогда не мог понять, как они могут с такой лёгкостью отдавать свои жизни, следуя инстинктам или приказам. Я не понимал, как они могут умирать ради мелочей. Ведь смерть — это очень страшно.       Это — предельный ужас.       Утерев пот, всегда выступавший при воспоминаниях о последних днях 511-го детского дома, я понял, что пора уходить. С убийством меня было не увязать, но и светиться не стоило. Разве что…       Подойдя к телу ещё живого Ганса, я несколько секунд смотрел на него. Монстр? Шут? Раньше надо было думать. И обходить меня по меньшей мере за километр. В голове билось какое-то дурное удовлетворение, и я аккуратно, так, чтобы не запачкаться в крови, вытер свои ботинки о края его одежды.       Более пижонского, жалкого и пафосного жеста, изображающего сладость мести, мне было не придумать.       Закончив рассказ, Кристоф ненадолго замолчал, и Гриммер задал наводящий вопрос: — Как я понимаю… для вас в этом не было ничего… необычного? — Нет. Обычные дураки. Обычное для меня развлечение. Только произошли две… нет, три вещи. Меня видели вместе с Гансом, пока мы шли к месту, где всё случилось. Никто меня с убийством не смог связать… кроме Фриды. Она как-то почувствовала, что это сделал я. Её взгляд в тот день… я так и не понял, что он означал. Что она чувствовала? Оставшись с зачатым ребёнком, одна… её родители из-за беременности хотели устроить скандал, но мой отец замял дело, заплатив им крупные (по их меркам) отступные.        — Вот только Фрида оказалась не единственной, кто всё связал. Фриц Оверт… он занимался расследованием деятельности моего отца… в частности, его связями с ультраправыми организациями. Но в какой-то момент, видимо, что-то почувствовав, переключился на мои похождения. Сначала мне и Чапеку казалось, что это ничем не грозит нашему плану, ни одну смерть ни ему, ни тем более полиции не удалось бы связать со мной… но он почти сумел выйти на 511-й дом. Не просто узнать о нём, а почти сумев связать меня с ним, через человека, перевёзшего меня когда-то из Восточной Германии в Западную для усыновления герром Сивернихом.