Иной Зверь

… — Кем она была для меня? Наверное, никем. Просто девушкой, работавшей в магазине рядом с институтом, где я учился. Я смотрел на неё глазами безымянного ребёнка и не видел почти ничего… разве что чувствовал лёгкую зависть, как и ко всем обычным людям. Зависть…       Я никогда не мог до конца понять, чувствую ли я те же самые вещи, что и обычные люди. Многих эмоций у меня почти нет, другие… как я могу понять, чувствуют ли остальные то же самое? В школе учился я на отлично, учителя ко мне относились по-разному, одноклассники… большей частью одинаково. Я выглядел чудаком, клоуном, постоянно попадающим в переделки и не понимающим даже, каким смешным он выглядит со стороны. Слабым мальчиком, не умеющим пользоваться своим главным конкурентным преимуществом — капиталом и влиянием отца. Хотя это и был лицей для элиты общества, герр Сиверних значительно превосходил по влиянию и состоянию подавляющее большинство родителей учившихся там детей. И вместо того, чтобы использовать его авторитет и строить вокруг себя… организацию… я упорно заискивал перед двумя лидерами моего класса, совершенно не замечая, что они отнюдь не собираются принимать меня в товарищество. Снося их едкие шутки и обиды… так было с самого начала — за своим шутовством в первые дни я пытался скрыть бесконечные проколы в моём поведении, когда просто не понимал, что движет детьми, не понимал негласных правил жизни в человеческом социуме. Обычно детей из 511-го детского дома в течении нескольких лет готовили к жизни в социуме, но в моём случае всё ограничилось чтениями у Чапека.       Несколько человек, впрочем, не верили… в этот образ. Не потому, что подозревали за этой маской Монстра — хотя во время учёбы в школе произошло несколько мрачных событий, связанных со мною, ни одно из них никто так и не связал с моей персоной. Скорее было другое… не знаю, как пояснить.       У меня не было… лица. Я мог бы, например, выбрать себе персонажа… того же Петра Верховенского, например. Продумать его образ, то, как он ведёт себя в тех или иных ситуациях… я пытался подбирать такие образы, но они никогда мне не подходили. Не знаю. В необычных ситуациях, когда происходило что-то важное для меня, я всегда впадал в ступор. Внутренне, в первую очередь. Внешне же я мог делать очень странные вещи. Или просто глупые. Первая приходившая в голову мысль могла полностью овладеть мною, вне зависимости от её связи с реальностью. Из-за одной такой глупости я и попал сюда, в больницу, кстати. Потом я расскажу вам и об этом. Если бы у меня был… некий образ. Персонаж сказки, который всегда приходил бы ко мне на помощь, подсказывая, как себя вести… Гриммер вздрогнул. — Но я уже сказал вам, что я так и не нашёл себе подходящую сказку. В результате несколько человек… не скажу, что они были самыми умными… что-то подозревали. Примерно та же ситуация была и после школы, в институте. И там я продолжил носить маску умного дурачка, не замечающего своей шутовской роли в коллективе. Кристоф криво усмехнулся. — В тот день я проиграл спор… намеренно проиграл, зная, что выставлю себя шутом перед всем классом. И по условиям пари я должен был в случае поражения признаться в любви Фриде Шеллинг. Девушке, работавшей в магазинчике по соседству со институтом, где я учился. Молодой человек прикрыл глаза, словно открывая своему внутреннему взору то безвозвратно ушедшее время.       Кристоф-студент сидел, уткнувшись красным от стыда лицом в какую-то бумажку. В нескольких метрах от него шушукались пятеро одногруппников, которым предстояло смотреть и улюлюкать над его потугами в делах любовных.       Фрида Шеллинг, невысокая светловолосая девушка, стояла у прилавка, подменяя куда-то отошедшего продавца. Во взглядах, бросаемых на студентов, была лёгкая насторожённость — она чувствовала какую-то готовящуюся проказу, но пока ещё не могла понять, какую именно. Но улыбка оставалась доброжелательной — в институте она имела очень хорошую репутацию, её… уважали — было не совсем то слово. К ней относились как к прекрасной даме, и шалости, если они и происходили, никогда не пересекали невидимой грани. По идее, не пересекала её и сегодняшняя шалость, хотя и подходила весьма и весьма близко.       Однако всё пошло не совсем по плану. Вернее — не по тому плану, который предполагался условиями спора. Один из студентов, ростом чуть повыше остальных и покрепче, подбежал к Кристофу и вырвал у него и рук листок, торжествующе помахав им в воздухе. — Что это тут Мочалка написал?! И, отпрыгнув от Кристофа, начал зачитывать вслух. — Там были мною записаны способы признаться девушке в любви. Настолько нелепые, насколько я мог придумать. — Вы всё именно так и спланировали? — То, что листок попадёт в руки моих одногруппников, и я буду выглядеть полным идиотом перед ними? Разумеется, именно этого я и хотел.       Хохот сотрясал магазинчик, когда вслух зачитывались способы признаться в любви, один нелепее другого. Кристоф стоял, раскрасневшись, потупив взгляд, и, казалось, готов был провалиться под землю. Один из парней от смеха даже упал на пол, неудачно облокотившись на стену. Казалось, что весь мир хохотал над Кристофом… Молодой человек ненадолго прервал рассказ и откинулся на подушку с закрытыми глазами, не поясняя сделанной им паузы. — Она вмешалась, — наконец тихо сказал он. — Она посчитала меня лучше них. Почему? Почему… Фрида, стоявшая за прилавком, вышла из-за него, быстро подойдя к смеющимся парням, вырвала у них листок с вариантами любовных признаний и, прищурившись, посмотрела главному прямо в глаза. Несколькими секундами спустя тот отвёл взгляд. — Уходите. И знайте — он, да он, — она посмотрела на Кристофа, — лучше вас всех вместе взятых. — Почему она так сказала? Она ведь меня почти не знала. Может быть, потому, что сама была чище нас всех вместе взятых? Не знаю. Мой мир перевернулся. Влюблённость? — Кристоф задумчиво посмотрел в потолок. — Не знаю. Мне кажется, нет. Когда я позже читал подростковые книги про влюблённость, то не узнавал в них себя. Но она смогла сотворить чудо. Воскресить меня… пусть и на время. Болезненная улыбка, напоминающая оскал, исказила его лицо. — Она поверила в меня… и я сам поверил ненадолго, что могу исцелиться. Чувствовать, как обычный человек, у которого есть имя. Радоваться. Грустить. Они гуляли по городу. Кристоф видел мир по-другому. Сказки словно бы проросли, принеся плоды… став тем, чем они должны были быть. У простых, обычных людей. Кристоф и Фрида ходили по старинным улицам, находя тайны, загадки буквально повсюду. Каждое здание хранило какой-то секрет, обещало захватывающую историю, таило в себе захватывающую, но добрую сказку. Они вместе фантазировали, раскрашивая черно-белый прежде мир тысячами цветов… Кристоф замолчал, вновь сделав паузу. — Я полюбил читать книги. Я читал много и до этого, но только то, что было необходимо. Для учёбы. Для Монстра. Но удовольствия было мало. Она научила меня читать для... не удовольствия, нет. Для чего-то более важного. — Я не расскажу вам многое. Хорошие вещи очень коротки, когда о них рассказываешь. Описывать ад в сотни раз проще, чем живописать рай. Да и, если честно, не могу до конца поверить, что это было со мною. Что это был я… — Что двигало мной? Не могу объяснить до конца своих чувств. Голод? Голод по жизни, какая есть у обычных людей? Не совсем так… я словно чувствовал источник жизни, спрятанный позади того, чем люди жили. Какое-нибудь кафе могло стать для нас загадочным приключением… это что-то вроде жажды жаждать. Хотеть хотеть. Тоска по тоске. Я не исцелился, не обрёл то, что имели все люди, но мою тоску по их жизни, которая заполнялась моим общением с Фридой и чем-то, что давало мне… Эту тоску, думал я тогда, я не променял бы ни на какое насыщение. — Вы понимаете меня, герр журналист? Гриммер, помедлив, кивнул. Он понимал. То, что в жизни Кристофа сосредоточилось в один небольшой её период, у Гриммера словно бы было… осколками. То тут, то там доносились до него отголоски чувств, потерянных в 511-м детском доме. Не часто. Но и не очень редко. Глухая тоска по иной, не такой, как у него, жизни. Чаще всего — сухая и пустая, но иногда… словно бы отголоски чего-то живого. Относительно недавно он стоял на мосту, прижимая к себе мальчика, только что прошедшего квартал Красных фонарей и увидевшего там больше, чем можно видеть в его возрасте. Он, Гриммер, плакал, убеждая ребёнка, что он кому-то нужен. Что жизнь стоит того, чтобы жить. Слёзы… он плакал от того, что не может плакать, как обычный человек. И эти слёзы он не променял бы ни на что из того, что было в его жизни после пятисот одиннадцатого детского дома. — Вы почти ничего мне не сказали… о ней. Только о себе. Кристоф с любопытством посмотрел на Гриммера. — Интересное замечание, герр журналист. Думаю, если вы заметили это, то поняли и то, почему это так. Он замолчал, откинувшись на подушку. — Я рассказал ей даже про 511-й детский дом. Наверное, это была главная ошибка… стоившая ей потом жизни. Но тогда я верил, что могу исцелиться. Верила и она. Наш с Йоханом план… на несколько месяцев я почти забыл о нём. Потом… потом подумал, что можно их совместить. Когда я начал так думать, мне продолжало казаться, что я исцеляюсь, но на самом деле тогда я уже вновь был безымянным ребёнком. Просто ещё это не осознавшим. Потом я долго думал, где именно я ошибся. И была ли ошибка? Или «исцеление» было просто иллюзией, прихотью организма, возникшей из-за аффекта влюблённости? Сейчас я думаю… думаю, что это была моя ошибка. Та жизнь, которую мне дали, она была не для того, чтобы ею наслаждаться. А именно это я и делал. А чтобы… идти вперёд, что ли. Я, вместо того чтобы идти и пытаться стать настоящим, иным человеком… начал наслаждаться чтением книг, общением с Фридой, тысячей других вещей, открывшихся мне. И постепенно всё это погасло. Радость ушла, оставив скучное удовольствие. Но мы поняли это не сразу. Незадолго перед концом наших отношений она забеременела от меня. Не знаю, что она сама думала про это. С моей стороны это была… Кристоф ненадолго задумался. — Подлость, наверное? Я не должен был этого делать. Хотя, вспоминая всё, что было в моей жизни… я делал много гораздо более худших вещей. Наш разрыв произошёл после одного довольно обыденного для меня эпизода…