***
«Завалена книгами?» — Оценка медсестры показалась журналисту Ноймайеру слишком суровой. Два десятка книг в комнате действительно было и их описание, данное девушкой, действительно было верным. В основном это были большие детские сказки с цветными обложками снаружи, по-видимому, полные захватывающих рисунков внутри. Такие обычно хорошие родители дарят детям дошкольного возраста. Но хотя когда-то у герра Ноймайера был сын, он никогда не дарил ему таких книг. Число их, однако, никак не способно было «завалить» комнату, а кроме того не соответствовало и слову «завал» — наоборот, книги были аккуратно расставлены на импровизированной книжной полке. Пациенты частной клиники, где палаты по площади могли превышать иные квартиры, могли позволить себе многое. Кроме них на краю стола сиротливо лежала книга в чёрной обложке без названий, пара тоненьких книженций, а на стене висела черно-белая фотография Сиверниха-старшего, умершего чуть менее года назад… мужчина на ней бесцветно улыбался. В остальном это было обычная больничная палата, где… что-то упорно не нравилось в этом помещении пришедшему сюда журналисту, но он не мог сказать, что именно. Краткой паузы, возникшей, когда Ноймайер поздоровался с лежавшим в постели молодым человеком и после приглашения подтащил стул к кровати, не хватило для того, чтобы понять до конца, что же именно его смутило. Герр Сиверних, лежавший на кровати, выглядел как обычный молодой человек, напоминая менеджера низшего звена, с несколько самоуверенным и от того смешным и чуть-чуть глупым лицом. Правда, повреждённое ухо, на котором не хватало мочки, несколько портило этот образ, словно бы немного скашивая его и от того делая его ещё более нелепым. — Вы обратились ко мне, — начал говорить бойким, уверенным голосом герр Сиверних, — с тем, чтобы получить информацию о насилии над детьми в детских домах Восточной Германии эпохи коммунизма. Как я понял, вы работаете в первую очередь над тем, чтобы люди, некогда участвовавшие в жестоком обращении с детьми, никогда больше не были допущены до воспитательного процесса. Молодой человек говорил это, улыбаясь, и, похоже, это было их общей чертой — и пациент, и его гость постоянно улыбались. Посторонний наблюдатель согласился бы с этим замечанием, но сказал бы, что у них совершенно разные улыбки — лицо герра Ноймайера внушало доверие, в то время как образ молодого человека явно проигрывал от глуповатой наглой улыбочки. Есть люди, которым совершенно не идёт улыбка. Журналист молча кивнул. — Думаю, я мог бы рассказать вам многое. — С какой-то нездоровой мечтательностью протянул Кристоф Сиверних. — Ведь я воспитывался в 511-м детском доме в окрестностях восточной половины Берлина… — его наглый взгляд скользнул по лицу герра Ноймайера. — Вы ведь знаете, чем было это место? Лицо Гриммера не изменилось, только губы чуть опустились, и улыбка не казалось радостной. — Наверное, было бы достаточно интересно узнать, герр Ноймайер, как много вы уже знаете об этом месте… хотя нет, на самом деле мне это не интересно. Кратко перескажу те общие факты, которые мне удалось узнать. И, если хотите, это условие разговора — в основном буду рассказывать я сам. Рассказывать то, что хочу и так, как хочу. После кивка журналиста, Кристоф продолжил. — Эксперимент 511-го детского дома был начат на основе исследований некого психиатра из Чехословакии… я потом расскажу и о нём… начат он был чуть более тридцати лет назад, хотя и имел иное название. Но его первые годы более, чем темны в том плане, что мне почти не удалось найти никакой информации по ним… по некоторым причинам я это искал, думаю, вы скоро поймёте… — Когда Кристоф начинал говорить, размышляя по ходу разговора, с ним, как показалось Ноймайру, происходило что-то странное: привычный тон, когда слова вылетали из его рта, как острые камешки, неприятная улыбочка, нахальный взгляд куда-то пропадали, и журналисту начинало казаться, что он видит перед собою тяжело больного и страдающего от сильной боли человека. Правда, это могло длиться секунд пять-десять, после чего будто включалась кнопка, и поведение вновь становилось таким же, каким было в начале беседы. — Впрочем, некоторые черты оставались одинаковыми на всём протяжении его существования. У детей не было имён. Их заставляли принимать особые препараты, из-за которых они забывали своё прошлое, своих родителей… даже свои имена. Даже не так, — улыбка стала какой-то совсем уж неприятной. — Дети со временем сами переставали хотеть вспоминать свои имена. И те пропадали. В 511-й детский дом попадали дети отщепенцев, диссидентов, политических преступников… только мальчики, конечно. Создатель системы обучения в основном работал с мальчиками. Из нас должны были воспитать элиту будущего мира, людей, которые приведут страны Варшавского договора к победе. Создадут новый мировой порядок. Вряд ли это задумывалось с самого начала… как мне кажется, первоначально это место было нацелено на создание идеальных исполнителей. Солдат спецслужб, разведчиков, офицеров для горячих точек… много времени уделялось физическому состоянию и навыкам рукопашного боя. В том последнем… «выпуске», — Кристоф как-то странно улыбнулся, весь перекосившись, — где учился я, это ушло уже на задний план. Из нас пытались сделать лидеров, политиков… или, быть может, религиозных деятелей. Таких политиков, которые могли бы направлять веру людей… или быть её объектами… Идеально устроенное тоталитарное государство размером с весь мир с человекобогом во главе… это то, что, как мне кажется, планировалось. Касательно конкретных методов… документов почти нет, а мои воспоминания… выпускники этого места, как правило, почти ничего не помнят, им продолжают давать лекарства, подавляющие память ещё около года, постепенно снижая дозировку. В моём случае этого не было… и кое-что о том, что происходило в последний год, я помню достаточно отчётливо. Впрочем, не верьте до конца тому, что я буду рассказывать. Там будет слишком много моих фантазий. — Одно из основных отличий последних лет выпуска было в том, что там не осталось практически обязательных уроков. Все занятия были факультативными. Я помню еду… — внезапно Кристоф ушёл от темы. — Это одно из немногих ранних воспоминаний. Нас кормили не слишком вкусно, но в тот раз приготовили моё любимое блюдо. Не помню какое. Помню лишь, что я очень любил его… Один из мальчиков, когда его положили мне на тарелку, взял и съел его. Мы могли есть из тарелок других при желании. Взять то, что было положено перед другими. Всё — ничьё. Сначала обижались, сильные мальчики отбирали у слабых самое вкусное… к концу, в последний год, лишь немногие продолжали обращать на еду внимание. Этот эпизод Кристоф пересказал медленно и задумчиво, совершенно другим тоном, чем говорил прежде. И продолжил после этого уже своим обычным голосом. — На факультативах мы занимались странными вещами… дебаты. Сказки. Игры. Вам, наверное, интересно узнать, что это такое?! — В глазах молодого человека вспыхнуло нездоровое воодушевление. Есть люди, вдохновение которых может быть подобно бушующему пожару. Есть те, кто излучают фосфорическое пламя. Вдохновение человека, сидевшего на больничной кровати перед журналистом, походило на свет болотных гнилушек. Дебаты… сказки… игры… Гриммер кивнул, никогда прежде ему не было так страшно улыбаться. Он улыбался, зная, что должен был вести себя иначе. Должен был… Но что-то гораздо более страшное случилось бы, перестань он улыбаться, попытайся вернуться мыслью в ту черноту, которая начиналась за пределами комнаты, где стоял телевизор, в котором показывали «Невероятного Штайнера». Лишившись большинства человеческих эмоций, он не лишился визитов этого незваного гостя — выходящего за пределы разума и сознания ужаса, входящего в дом твоей души не извне, а снизу, из черноты того, что он забыл. — Начну, пожалуй, с дебатов. Это было что-то вроде игры в холодное-горячее. Словами надо заледенить душу человека… а потом — зажечь её. Или сжечь. Или наоборот. Нас обучали методам… найти Тьму в прошлом человека. Использовать её против него. Словами вызнать всё, что стоит за маской, выудить по крупицам важное, а потом обрушить, раздробить… и при необходимости — склеить. — Лицо Кристофа чуть дёрнулось. — Нас учили, как увидеть Монстра в других людях. Это начало дебатов. Конец… большой Монстр всегда съедает меньшего. До смерти или заживо. Уровень смертности был очень высок… наверное. Не помню, сколько нас было в начале, когда… скорее всего, я, как и все, кроме одного, попал в 511-й детский дом приблизительно в восемь лет. Плюс-минус полгода-год. А должен был закончить в 13-14. Кристоф резко сменил тему. — Сказки… в 511-м детском доме была разная литература, кому-то даже позволяли смотреть телевизор… были специально подобранные программы, которые воспитатели разрешали смотреть в определённое время. Но почти ничего о внешнем мире мы не знали. О том, что происходило за серой стеной, мы могли только гадать. Кажется, была какая-то игра с птицами… когда мы просили их почему-то, отправиться с вестями… нет, наверное, я скорее додумал эту глупость. Сказки… Сказки были великолепными!!! Часть из них была придумана человеком, создавшим эту модель воспитания, — кивком головы Кристоф указал на стол, где лежали книги. — Потом я коснусь их отдельно. Остальные возникли в ходе эксперимента, наверное, их писали воспитатели… или кто-то ещё. Может быть, некоторые из них были написаны самими детьми. Мы читали их… некоторые читали почти всё свободное время. Обычные люди читают сказки, чтобы сделать их частью себя. Мы читали сказки, чтобы стать их частью. Чтобы они съели нас! Это ведь замечательно, правда?! Наверное, почти у всех была своя любимая сказка… или сказки… у меня не было тогда ни одной… наверное. Не помню. Это самое страшное… — последние несколько предложений Кристоф говорил медленно, словно бы не видя собеседника. Ноймайер не верил этим «сменам образов». Но не считал он их и ложью, игрой. Временами словно бы снималась маска нелепого менеджера-клоуна с искалеченным ухом, но невозможно было понять, есть ли под ней хоть какое-то лицо. — Насколько я понял, в ранние годы 511-го детского дома тоже использовались сказки, но они были на периферии воспитания, лишь одной из множества деталей. В поздние годы они стали одним из трёх китов. Изменилось и содержание, появилось гораздо больше религиозных образов и символов. Ангелы, бог и дьявол. Иногда — Дьявол с большой буквы. Активно использовался библейский материал, перерабатывались некоторые события Ветхого Завета. Из Нового Завета только аллюзии на книгу Откровения Йохана и образы из неё. Глаза Кристофа как-то блеснули при словах — «Откровение Йохана». После паузы он продолжил. — Я пытаюсь вспомнить… сказок было очень много, но всё же… дьявол, монстры, зверь… они тянули к себе. Ты мог стать ими, они могли стать тобой. Но бог и ангелы… даже если ты мог сказать, что они правы и лучше, может быть в начале мы так и говорили… они никогда не влекли к себе и были чужими. Твои глаза проскальзывали мимо них, ты ждал, ждал и ждал появления зверя из бездны! Дьявол в 511-м детском доме всегда был невероятно близко, а Бог, если Он есть — невероятно далеко. — Игры… это сложнее всего. Они возникли с самого начала и постепенно становились всё более и более странными. Из того, что наиболее просто объяснить человеку, который не был там… игра в смерть. Мы могли выйти на крышу здания и пойти по её краю. В эту игру играли в одиночку или втроём. Один… есть ты. Есть неведомый Бог. Есть Дьявол, который рядом. И ты спрашиваешь их, стоит ли тебе дальше жить. При игре втроём были строгие правила. Два мальчика идут друг на встречу другу по краю крыши с закрытыми глазами. Они сталкиваются, иногда один из них… или оба падают. Выживший считается избранником Бога. В начале. В конце его считали избранником Дьявола. Монстра. Зверя. Если другой мальчик упал и выжил — избранник он. Если другой упал и умер — избранник ты. Если ты хочешь выжить и не падать, ты отдаёшь сияющий тьмой венец Зверя в руки другому. Будешь ждать, гадая, выжил он, упав, или нет… В начале мы боялись упасть и желали смотреть сверху вниз на чужое тело. В конце мы боялись не падать. Великолепная игра, правда?! Но она достаточно проста… сложное… вы бы, наверное, даже не поняли смысл того, что происходило в наших играх в самом конце, перед тем, как всё кончилось. Не знаю даже, понимали ли в последние месяцы воспитатели то, что происходило. — Впрочем, — Кристоф как-то странно улыбнулся. — Я могу попробовать показать вам… герр Ноймайер, а давайте сыграем?! Он как-то по-детски хлопнул в ладоши. И, не дожидаясь согласия мужчины, продолжил: — Встаньте, пожалуйста. — Ноймайер послушно встал. Ему уже было дурно. Вольфанг Гриммер, безымянный ребёнок из 511-го, уже жалел, что пришёл на эту встречу. И не жалел. Он боялся Ужаса в своём прошлом — и не боялся. Тонкая нить бессмысленной борьбы с самим собой, когда ты делаешь то, что для тебя не имеет смысла, имея лишь тень надежды… Что такое надежда? Когда-то один человек смог показать ему это… вдохнуть жизнь в бессмысленное имя. Но не смог дать надежду ему самому. Он боялся того, кто был рядом с ним в комнате. Но он знал и то, что, если случится самое страшное, Навероятный Штайнер обязательно придёт к нему на помощь. — Подойдите к окну. Так. Посчитайте облака. Сначала до пяти, хорошо. Теперь до трёх. Вернитесь. Обойдите комнату… Несколько минут Гриммер делал совершенно бессмысленные действия, пытаясь уловить в них хотя бы тень мысли. И, постепенно, начал себя ловить на том, что комната становится всё более и более страшной. Хотя слово — «страшная» здесь не совсем подходило. Всё было каким-то скошенным, не таким, каким должно было быть. Дверь словно бы была немного искривлена при постройке не очень грамотным рабочим, сработавшим её тяп-ляп. Кровать была установлена не совсем правильно. Книжная полка, вроде бы ровная, а вроде бы нет. Окно с пятнами, которых вроде бы не должно было быть в элитной клинике и которые Кристоф отправил его пересчитать… когда Гриммер их пересчитал, он, почему-то, без указаний Кристофа, начал измерять расстояние между ними и пытаться выстроить их в геометрическую фигуру. А когда Кристоф заговорил и отправил его к портрету своего приёмного отца, Гриммер не смог понять даже, куда он идёт и начал выискивать те же пятна на стеклянной поверхности. Голова болела и была словно ватной. Как когда-то, когда он принимал странные лекарства… фотография… чёрно-белая. Лицо. Оно было словно бы обычным, но Гриммер не мог понять, что за человека он видит перед собой. Мысли расплывались, он пытался их собрать, попытаться понять — вспоминая, то, чему ему учили после того, как он покинул 511-й. Его учили понимать людей. Анализировать их эмоции. Понимать, когда они обманывают. Его учили изображать эмоции самому. Учили определять ситуации, когда эмоции правильны и уместны. У него очень плохо это получилось. Были эмоции простые. Были эмоции сложные. Самым сложным было научиться… улыбаться. Портрет улыбался. Улыбался… улыбался… безо всякого смысла. Его учили понимать смысл улыбки, то, что скрывалось за нею, но сейчас он как ни старался, не мог понять, что за сила стояла за этой пустой улыбкой. — Повернитесь, герр Ноймайер. Подойдите к столу. К книжной полке. Возьмите книгу. Гриммер сам не смог понять, почему он взял с полки именно эту книгу. На обложке которой был изображён монстр с зелёным лицом. Монстр… монстр без имени. Безымянный ребёнок, держащий в руках книгу. Предельный ужас, ставший почти скучным… ты знаешь, что он вот-вот начнётся, но не получается испугаться его по-настоящему. — Обернитесь. Тихие слова, прошелестевшие по комнате. Гриммер начал оборачиваться, понимая, что увидит сейчас предельный ужас. Невозможный, невероятный ужас. Такой, от которого его не спасёт даже Невероятный Штайнер…***
Минуту спустя мужчина сидел на том же стуле, с которого поднялся минут пять… или десять часов… назад. Усталый и опустошённый. Когда он обернулся, за его спиной ничего не было. Кристоф Сиверних просто сидел на кровати и спокойно пил чай, чашка которого уже стояла на столике, когда Ноймайер вошёл в палату. — Вас удалось очень легко раскачать, герр журналист. Что необычно, как правило, это намного сложнее. Впрочем, я незаметно начал раскачивать вас почти сразу же, как вы вошли. Улыбкой, мимикой, голосом. Последний раз, когда я играл… это было две недели назад, с одним невезучим человеком по имени Мартин… около часа я плёл ему всякую чушь про конец света. Сначала у него вяли уши, но постепенно он боялся всё больше и больше, сам не понимая до конца, чего именно он боится… как говорил один великий писатель, есть точка, за которой шут становится жутким полупомешанным. «Полупомешанный» тут страшнее всего, кстати. Ну а после того, как я его достаточно раскачал, осталось применить методы, которым нас учили на дебатах и ударить в нужную точку. Дальше он едва-едва не убил ту женщину, которую хотел защищать… впрочем, я особо и не хотел, если честно, чтобы он это сделал, иначе бы завёл его ещё дальше. Просто, дожидаясь Йохана, решил развлечься. — Йохан… сказки ему никогда не давались, кроме одной истории он ни разу их так и не сочинил… и почти не читал их в библиотеке 511-го детского дома… но на дебатах и в играх ему не было равных… — Йохан… когда он попал в 511-й детский дом вместе с ним к нам зашёл Дьявол. Прежде он прятался за окном, поджидал нас за стеной… Мы сами пригласили его. Помните древнее правило сказок? Дьявол не может войти в дом, пока его не пригласят. — Помните, я говорил вам, что в игру на крыше играют втроём? Навстречу друг другу идут двое, третий… в начале третий был тот, кто посылал двух других играть. Незаметно подсказывая, отправляя на смерть тех, кто считался его врагами… или друзьями. Нас учили этому. К концу всем было ясно, что третий в этой игре всегда Дьявол. И только он всякий раз остаётся в выигрыше. — Сделаем паузу и перекусим? — Тихо спросил Кристоф, возвращая Гриммера назад к реальности, прочь от фантастических чёрных образов, сплётшихся с голосом и смыслом слов говорившего таким образом, что часть разговора не доходила до сознания. Журналист кивнул. Прежде он ощущал себя таким опустошённым всякий раз после того, как Невероятный Штайнер приходил ему на помощь. Он потерял эмоции в том страшном месте и с тех пор его собеседником была пустота. Но после явлений Невероятного Штайнера пустота его души начинала взывать к пустоте. Сейчас Невероятный Штайнер не приходил, но мужчина, названный когда-то Вольфгангом Гриммером, ощущал себя так же. Оборачиваясь к ожидавшему его ужасу, он думал увидеть то, отсвет чего он прежде уже видел на лице красивой девушки, спускавшейся навстречу ему по лестнице дома Яна Сука. Ему нужно было отдохнуть… хотя бы недолго.