Я вещаю из могилы

Это место – арены для бойни – не подчиняются правилам, созданными людьми для остальных людей; оно признает только то, что придумано для своего спасения. «Каждый сам за себя» — вот оно, мое кредо, единственно верное. Я жив, потому что изо всех сил пытался остаться в живых. Шестьдесят семь лежит без чувств, истекает кровью. Кихун как был дурачком, так им и остался. Он оставляет ее одну и предоставляет мне шанс. Я не хотел ее убивать. Скользнул с кровати на пол и тихими шажками, вперившись взглядом в веснушчатое лицо, полускрытое за копной черных волос, подошел к кровати. Я преследовал лишь одну цель – удостовериться. Я заметил, наблюдая за ней во время ужина, - она еле-еле, непослушными руками, сжимает вилку и нож. Никого из них я не хочу убивать. Пришлось, в будущем – придется. Я считал где-то в глубине души, что последняя, предстоящая игра сама, без моего вмешательства, уберет кое-кого с пути – прогадал. Я подумал, она уже умерла. Но если бы я развернулся секундой ранее, не увидел бы, как она приоткрыла глаза и моргнула пару раз, тяжело дыша, силясь рассмотреть, кто перед ней. Я не хотел ее убивать. Пришлось. Она сговорилась с Кихуном, я ведь видел, - на что мне глаза? Но вместе с опаской тлеет еще одно сомнение, но иного рода – а вдруг… А она ведь была живая… Хорошо, что имени не знаю. Кровь плеснулась на белую кирпичную кладку, лужей растеклась на простыне, впиталась в подушку, воротник рубашки окрасился в бордовый, и черные прядки, обмоченные кровью, липли к шее, к щекам, тоже окровавленным. Рана у подбородка, чуть ближе к уху, - я наметил, куда ударить, знаю: удар ножом в такое место никого в живых не оставляет. Столько крови, слишком много для меня, тяжко встречать мучение в ее доселе живых глазах – убивается лучше, когда стоишь к жертве спиной, или упершись глазами в чужой затылок. Вяло приподняла тощую руку, жалко отбиваясь, коснулась моего рукава, меня пробрала дрожь предсмертного прикосновения. Голова, опиравшаяся на железный край кровати, от очередного толчка – я сильнее прежнего всадил острие в податливую плоть – свалилась на грязную простынь, рука безжизненно приземлилась рядом. Но глаза закрыть не успела. Зрачки застыли, остекленели, не отражали отныне движения, лишь пустое мерцание свечи да мое собственное лицо, утонувшее в крови. Я легонько надавил кончиками пальцев на ее неподвижные веки и закрыл ничего не выражающие глаза, почувствовал смутно, когда случайно дотронулся до ресниц – мягкие, словно сотканные из шелковых нитей. То есть, были такими. Во внезапном порыве животного ужаса – я только что отнял у нее жизнь – я отхожу от кровати, но кровь ее до сих холодит мне кожу. Слышу краем уха, как раздвигаются массивные двери, и ощущаю, как он смотрит на нас – на нее, бездыханную, затем и на меня, с ножом в руке. Он устремляется к ней, пробегает мимо меня. Протяжный вдох – лицезрит ее свежую рану. Его пробивает на плач, призывает ее, словно назвать имя — значит оживить. Слышу его плач как издалека. Нож вздрагивает в моей хватке, осознаю смутно, что рука предательски дрожит. Убийство не приносит удовлетворения, не умаляет страха, вовсе нет. Она до сих пор смотрит на меня, я до сих пор встречаю взгляд ее помутневших, подернутых ужасом и болью чернейших глаз, слышу отчетливо, как она старается дышать, как на последнем издыхании возводит руку, касается меня – кожа горит сквозь ткань рубашки. Для него она что-то да значила. Бросается ко мне, но валится на пол, когда приклад оружия сносит его с ног. Глядя на него сверху-вниз, я вижу лишь всепоглащающую ненависть – неужто кто-то способен так ненавидеть? Тот Кихун, что мною гордился – помню, это было неловко и необоснованно – всегда меня прощал, желает увидеть меня мертвым, кричит: «Я тебя убью». А ее укладывают в коробочку, смокинг мнется. Глаза закрыты, лицо с того ракурса, с которого я наблюдаю, - красное, мертвенное. В последний путь – кто из нас ее догонит? Захлопывается крышка – конец. Я за нею наблюдал – наблюдаю прощально. Она оценена в несколько десятков денежных пачек. Минус одна участница, плюс к сумме выигрыша. Он меня не убьет. Поздно мне метаться между моралью и грехом, свое я уже выбрал, точнее, оно само меня избрало – когда в детстве толкнул друга на землю, ему аж расшибло коленки, и потом, во второй раз, забрало навеки – после первого обмана. Это была девушка, такая же молодая, как та, которую я добил. Деньги ее присвоил себе, купил маме дорогой подарок на день рождения. Одно хорошо – она так и не узнала, как приобретен подарок. Он выбрал треугольник – проклятый символ, призрак силуэта, выбитого на вареном, засохшем сахаре. Предпочел нападение – как много-много лет назад, когда мы только и делали, что играли, но не на смерть, а на жизнь, в охоте за славой – победа приносила звание сильнейшего мальчика среди соседских. Он отошел к острому концу начерченного на сухой земле кальмара, наклонился, завязывая шнурки – опять же, как в детстве. Сегодняшний день – иллюзия, аллегория на нас прошлых. Лишь конец истинен, лишь убийство – продолжение жизни. Я его убью, я должен. Прыгает на ноге, правой – я все подмечаю. - В детстве мы части играли в эту игру. Помнишь, что мы говорили в этом месте? Не желаю помнить. Жизнь сузилась до пределов этого нескончаемого дня. Хочу забыть прошлое, там все было чисто и невинно. Я шагнул во мрак, замарался, помарал собою эту чистоту. Нет, чушь все это, он меня отвлекает. Стою с ножом наизготовку, принимаю наиболее удобную позу для нападения. - Не мели… Песок заедает глаза – мое оружие, похлеще ножа. Не вижу, но он, кажется, все ближе. Размахиваю ножом как попало. Нет, вижу его фигуру чуть вдалеке. Набегают тучи, хлыщет дождь, его лицо темнеет за этой завесой. Ни луча солнца, мир погас – для меня погас, будь здесь хоть апрельская жара – не ощутил бы, не согрелся бы под солнцем, ибо оно навеки сменилось для меня унылой луной и тучей, извергающей ливень. Останавливается предо мной. Меж нами мерцает привидение той северянки, застывает невысказанный вопрос, тяжелеет негласное обвинение, горчит в сердце. - Она бы все равно умерла. – Схватился за эту мысль после убийства. – Я просто избавил ее от страданий. - Не лги, не оправдывайся. Она была жива. Ее можно было спасти. Нет, нельзя было ее спасать. Отобрала бы у меня шанс, сгребла бы его себе. - Поэтому я и убил ее. Потому что я тебя знаю. Ради нее ты бы отказался играть. Он дурак полнейший. Идиот, потому что я читаю в нем, как в раскрытой книге, но все равно не понимаю. - Неужели? Боялся, что я сдамся? - Именно! – выкрикиваю я. Капли дождя шумят в воздухе, надеюсь, он меня хоть сейчас услышит. – Если бы вы двое сдались, все было бы кончено! – А я чересчур далеко зашел, чтобы останавливаться. Выхода нет, обратный путь утерян. – Мне бы пришлось уйти отсюда без гроша! – Цель в жизни тоже потерял, цепляюсь оттого за золотые купюры, за золотую мечту. - Не дай я ей обещания, убил бы тебя этим ножом. Ты не уйдешь отсюда с деньгами. Свист извлекаемого орудия обнажает во мне зловещее – да, зловещее, зловонное, - сверкание демонского оскала. Я его убью. Я его задушу, заколю, истопчу, вытопчу, изгоню жизнь. На коже раскрываются раны, капли щиплют, проникают внутрь рубашки. Падаю, встаю, кидаюсь, хватаюсь за ногу, за руку, прожигаю лезвием ножа – и он вопит. - Помнишь это место? – кричу я, сознавая свою победу. – Мы играли здесь в первый день. Все, кто был здесь тогда, умерли, кроме нас с тобой. Мы зашли слишком далеко. – Отчаяние поглощает все. Он выставляет ладонь, острие проходит насквозь. Что-то меня подводит, и я падаю на землю после удара, следующего. - Ты убил их! – Боль вводит в транс, и я лежу без сил, когда он бьет кулаком меня по лицу. – Это ты их убил, ты убил, ты всех убил. Я убил. И теперь я сам буду убит. Мысленно извинюсь перед матерью – она верила, что я возвращусь. Попрошу прощения перед всеми, кого искалечил, – но милосердия ко мне не будет. Нож у моего лица. Значит, придется подождать. Дуло ружья целится на меня, и я изготовляюсь к последней схватке – с минуты на минуту упаду в объятия смерти. - Я хочу остановиться, - слышу я его голос. – Давай остановимся. – Зовет меня, не так, как миг назад, без ненависти, что чернила нас: - Санву. Я хотел бы пожить, да жизнь повернулась ко мне боком. Точнее, я сам обидел ее, отвратил от себя круговорот жизни. Прощение чужое, быть может, получу, но мне не хватит – сам себя я ни за что не прощу. - В детстве мы играли точно так же, - говорю я с трудом, каждое слово отзывается болью. Какая страшная тоска – желать, чтобы произошедшее оказалось сном, кошмаром, видением, рассеивающемся с первыми рассветными лучами. Мечтаю начать жизнь с самого начала. Я хотел бы иметь право на ошибку, но мне оно не было дано. Жизнь проносится перед мысленным взором, и мне горестно, что судьба сложилась именно таким образом. Я сдавал экзамены с первого же раза, не смел надеяться на пересдачу, строил далекоидущие планы, кормился доверием матери, не давал себе послаблений. Ошибаться и проигрывать нельзя, чревато вторым местом, а мне так не хватало пространства, стабильности, устойчивости. Оступился однажды, да с тех пор и ушел в дебри, слишком глубокие, чтобы выпутаться, перестать блуждать, вернуться на дорогу, по которой шел изначально. Мечтаю вернуться в беззаботные дни, уменьшиться до размеров ребенка. Настоящее сурово, будущее овеяно морозной мглой, прошлое же развеялось дымкой, словно бы сигаретной: приятно затягиваться, то есть вспоминать, но горько выдыхать и откашливаться, возвращаясь в настоящий миг. - И наши мамы звали нас на обед. – Я чувствую, что скоро умру. – Но больше нас никто не зовет. Тень улыбки. - Пошли. – Протягивает мне руку и склоняется надо мной. – Пойдем домой. Домой – так ласково и нежно звучит это слово, давно его не смаковал. Был бы смелее, увиделся бы с матерью. На мгновение, на одно одинокое мгновение, на целое, вечное мгновение, мне кажется, что я со всем справлюсь. Чудится, что способен… способен хоть к чему-то. Думается, что еще не все растерял в погоне за призрачной победой. Нет. Обрубаю ветхие душевные струны, что посмели снова заиграть. Мне страшно, я не могу. Заблудился я давно, настолько, что сотни зим смели тропинку назад. Я устал. Хочу домой, но живым не суждено вернуться. - Кихун. – Я ведь знаю его, он во всем обвинит себя. Мне жаль, что ему придется пройти через это. Он останется совершенно один. – Прости. За себя просить не стану, я вскорости исчезну, растворюсь вместе с дождем, впитаюсь в землю. Хочу исчезнуть, усталость дика и бессердечна. Он приподнимает меня. На задворках разума проскакивает короткая, неважная мысль (а может, в последний миг все важно?): карма доконала меня, и я зарезал себя так же, как добил ту девчонку. Самоубийством не искуплю вины ни перед ней, ни перед остальными, ни перед матерью. В рай не верю, в ад тоже, но и без неверия знаю, что самоубийц никто не принимает. Может, оно и к лучшему: испарюсь, сольюсь с кровью, мною пролитой, сгорю, да поскорее. Я оценивал себя деньгами и трудом. Деньги – искупление, извинение за причиненную боль. Что еще остается? Своим присутствием я их жизни точно не скрашу. - Моя мама… - Она не заслужила знать, что меня нет. Я себя уничтожил. Надеюсь, деньги заменят наши скупые телефонные звонки. А ведь я, когда был жив, мог бы звонить ей почаще. Уже разрешено говорить о себе в прошедшем роде, я – прошлое, прошедшее, в настоящем для меня нет места. – Моя мама… Что сказать? Как вложить в несколько слов все то, что я хочу сказать? Поздно. Сил нет. Закрываю глаза, представляю, что засыпаю после тяжкого дня. Да, день этот – на самом деле, вся жизнь – был изнурителен и долог, но я наконец-то отдохну.