But I love you so…
Please, let me go
00:00
Они шагают вперед, опережают меня на шага три-четыре, я же замираю почти на краю платформы. Словно кто-то выстреливает в каждую из стеклянных квадратиков. Взрываются, взлетают в воздух тысячами осколков, блестят и переливаются в свете огоньков, как звезды. Водоворот звезд, дымок от пламени, сияющие песчинки огненной бури. Я жмурюсь, отворачиваясь, поднимаю руки, выставляю спину, но мелкие осколки успевают пронзить щеки, подбородок, остро впиваются в одежду, я чувствую, как они путаются в волосах. Я тяжело дышу, из груди вырывается тихий всхлип. Опускаю взгляд на живот, резко выдыхаю: крупный осколок торчит из кожи, сочится кровь, впитывается в белую футболку. Как я так облажалась? Я дошла до последней игры, не умереть же мне от обычного осколка, от стечения обстоятельств? Нет, я не сдамся. Главное — передохнуть, придерживаться той же тактики, что и раньше: скрытность, незаметность, наблюдательность. Но первее всего надо бы чуть-чуть посидеть. Я ковыляю к кровати. — Зачем ты это сделал? — Что ты хочешь сказать? Футболка тяжела от крови, я сама тяжела, кровь извергается из меня, но я тяжелею с каждым мигом, из-за свиста в ушах с трудом различаю их хриплые голоса. — Зачем ты его толкнул? Я помню, с каким визгом он свалился со стекла. Нет, не свалился, неправильная формулировка. Его толкнули — он не удержался. — Тебе повезло, ты выбрал последнее место. — Зависть из-за того, кто удача более благосклонна к кому-то другому. — Полагаю, ты из-за этого расслабился. А если бы он заартачился, как тот бандюга? Что бы ты сделал? — Оставалась всего одна плитка. — Какой толк спорить, человек давно мертв. — Он явно собирался прыгнуть. — Почему ты так уверен? Он умел отличать обычное стекло от закаленного, но просто наблюдал, как люди падали и умирали. — Но мы пересекли тот мост живыми благодаря ему. — Чушь собачья! Не знаю, как ты, но я жив не из-за него. Я жив, потому что изо всех сил пытался остаться в живых. — Какие бы отговорки ты ни придумывал, ты все равно убил невинного человека. — Хватит! — Повышает голос, слово ударяется о стены, долетает до меня, ударяет, и я молю: «Да, хватит, хватит, я устала». — Нам все равно придется убить всех оставшихся, чтобы уйти с этими деньгами. «Оставшихся», «нам», «убить». Кого убить? Меня. — Может, поблагодаришь, что я сделал за тебя всю грязную работу? Работа — убийство, грязная — потому что убиваешь сам, а не ждешь, когда это сделает один из людей в красном. Я дальше не слушаю, но продолжаю наблюдать. Сцепились в словесной схватке, смотрят друг другу в глаза, шипят, каждый доказывает свою правоту, им все равно, что на могиле, средь убитых, не бывает правых. Справедливость сгинула. Я горю холодом. Лишь бы пережить этот день, ну почему он так долог? Работники в красном поздравляют нас. Я — финалистка, но финишная прямая далеко, я не чувствую торжества, только боль, зловоние крови, настороженность и страх — я должна сделать последний шаг, пережить последнее из испытаний, но я слаба, я тяжела, я источаю кровь. Не время распластываться на кровати, какой бы огромной ни было стеклышко. Я сжимаю осколок, вырываю с концом из плоти, бордовые капли стекают по животу, алеют на полу. Обматываюсь старой футболкой, бинтов нет — никто не даст, не пожалеет, я обязана выбраться сама. Ледяная вода охлаждает руки, лицо — я встречаю собственное лицо в отражении грязного зеркала, стискиваю зубы, я ведь абсолютно все выдержу. Брат говорил, я из стали, но почему же сталь плещет кровью и ломается? В черной коробке, миниатюрном гробу, — рубашка, галстук. Какая трудность, как одеться? Плотно сжав рот, кусая губы, натягиваю смокинг. Музыка, медленная и похоронная, жар от свечей, пламя не развеивает мрака. Я горблюсь на стуле с высокой спинкой, осматриваю приборы и еду: булочки, овощи, устрица, фрукты, что-то еще. Вино. Поочередно смотрю на них. Кого мне сторониться? Обоих? Да, так правильнее. 217 глядит на другого, на меня, снова на него, обратно на блюда. — …жест благодарности… чтобы вы были на высоте. Жир, исходящий от мяса, вызывает у меня тошноту, но я вслед за ними берусь за вилку, ножик, разрезаю с трудом неподатливое мясо, разлепляю пересохшие губы, кладу кусок в рот, но не ощущаю вкуса, с таким успехом можно жевать резину и подавиться. Но я должна поесть, хотя бы немного, — вдруг им, тем, кто сверху, или работникам в красном, не понравится? Я на виду, была бы возможность выбросить, сплюнуть. И еда приносит сил, в мясе тоже есть кровь, может, заменит ту, что я потеряла? Я, наверное, наивна, но делать больше нечего. Кихун на меня смотрит, я чувствую. Демонстративно заносит вилку, ест — призывает, чтобы и я поела, но я дрожу, вот-вот выроню свою вилку, боюсь, меня стошнит. А музыка скрипит в ушах, отдается трагичным рокотом, немелодично, а я в костюме — негармонична. Надо есть. Наконец ужин кончается, собирают посуду, кубки, вилки, уносят остатки еды. Когда завершится этот вечный день? Или, возможно, давно наступила ночь? Окон нет, мне не узнать, взглянуть бы на солнышко, такое, что согреет. Ножик, тот, которым я разрезала стейк. Рука в перчатке придвигает его на середину. Мы переглядываемся. Ужас сковывает меня, стискивает, давит так же, как оглушительные ноты симфонии. Нож — призыв, разрешение, возможность. Они позволяют нам зарезать друг друга, мы расцениваем этот жест, и кто-то точно воспользуется этим шансом. Нож — еще и защита. Я прячу его в складках пиджака. Черно-белый круг, квадратики как на шахматной доске, одинокий канделябр, четыре свечи, тусклый свет. Мне холодно, я накрываюсь одеялом, но не сильно, а то запутаюсь, если кто-то нападет. Гул в голове, глаза слипаются, свечи затухают, но только для меня. Я засыпаю, нет сил с этим бороться. Даже когда знаю, что они не спускают с меня глаз, выжидают, будто звери, удачного момента — когда лучше всего наброситься? — Сэбек? Я распахиваю глаза, мгла исчезает, вскидываю руку с ножом, от напряжения острие дрожит, колеблется перед взором. Кихун. Прокрался привидением, стоит у моей кровати с ножом. — Не бойся. Ты задремала. Я бы уже убил тебя, если бы хотел. — Показывает нож. — Я принес это только из-за него. — Мстительно глядит на 217. — Для защиты. Он — второй человек после Джинен, которому мне хочется довериться. А она была хорошей — я это знаю, не сомневаюсь. Кихун сказал, доверять нужно потому, что больше не на кого опереться. Я понимаю, что он прав. Я доверюсь ему, ибо уже некому, кроме него. Он садится на пол, не спуская глаз с третьего из нас. — Неважно выглядишь. Я не смею сказать правды, я даже не признаю ее. — Нет. Я в порядке. — Тогда почему ты так мало съела? Каждое слово отзывается эхом муки, я прикрываю глаза — легче вынести страдание в темноте. — Еда не понравилась. — Не ври. Что ему с истины? — А если я ранена? Ты меня вылечишь? Не обращай на меня внимания. Думай о себе. Какое везение — родиться эгоистом. Быть может, 67 и 456 — везунчики, но только ни я, настоящая, та, что сутулится под цифрами, и Кихун, обитавший за пределами игры. — Давай держаться вместе на следующей игре. Что бы это ни было, будем помогать друг другу как команда. И одолеем его. Где-то я это уже слышала. Обещание быть рядом. Мы связали друг друга обещанием, но одному условию игры удалось нас разъединить. Джинен обещала, я ей обещала, пусть и не вслух. Мне приказали попытаться убить ее, ей — убить меня, и она отступила, чтобы я выжила. Нет, ничем хорошим подобные обещания не кончаются. — Разделим приз поровну и уйдем отсюда. Мы поднимаем глаза на свинку, мертвую, вместо органов — деньги. После вопроса «Как выжить?» всегда стоит этот, его и Джинен задавала, и она же первее умерла: — Что ты будешь делать, когда выйдешь отсюда с деньгами? Нас, как светлячков, поманили светом, золотом в купюрах. Стоит ли вспоминать, чем обернулась для них эта слабость? — Сперва выплачу долги, потом куплю маме магазин на рынке. — У него простые мечты — как и у всех нас, обычное счастье, но путь к мечтам вымощен кровью. — Она мечтает иметь свой магазин, а не ларек. — В голосе — вина. — И я хочу стать хорошим отцом для своей дочки. — Сколько ей? — Десять. Я слабо улыбаюсь. Бедные малыши. — Моему брату столько же. — Где он? — В детском доме. Я обещала забрать его, когда найду деньги. И перевезти сюда маму. Я обещала сделать это, как только раздобуду денег для покупки дома. Я открыто улыбаюсь — горько. Я, верно, была так самонадеянна, раз думала, что вывезу все это и выиграю в игре. Глупая. Похоже, мы оба несем бремя невыполненных обещаний. — Половины хватит за глаза. Я гляжу на свинью-копилку. Один из нас умирает. — Вот, что, — начинаю я. Мне кажется, это единственный выход. — Давай дадим друг другу обещание. — Последнее в моей жизни. — Какое? — Если кто-то из нас выйдет отсюда живым, то он позаботится о семье другого. Все, о чем я должна позаботиться, — моя семья. Я и пришла сюда только ради них, больше не за кого просить, даже за себя не стану, ведь я себя теряю, я исчезаю. Но он не принимает моих слов, не дает мне обещания, и я не нахожу прощальной поддержки. — Не говори так. Мы обыграем его и выйдем отсюда вместе. — Все равно обещай. — Я чувствую, что умираю. — Обещай, что позаботишься о моем брате. Я рассматриваю его унылый профиль, не смотрит на меня. Месть выедает его душу, глушит мои слова. А мне нужно было только его обещание, более ничего. — Тише, — шукает он, прижав палец к губам. Медленно поднимается, скользит к кровати 217, тот засыпает, выпускает нож из руки. Казалось бы, идеальный момент. Для убийцы. Кихун не охотник, вовсе нет, но и не жертва. Он тепел внутри. Глаза искренние. Улыбается часто. Я встречала много убийц, знаю: души убитых тянутся за тобой, не оставляют, кричат в уши, воют, убитые тобой — всегда с тобой. — Не делай этого, — тихо молю я. — Ты не такой человек. Он добр в своем сердце. Справедлив, мягок, чувствителен — я читаю все это в его взгляде, читаю в его напряженной позе, в которой он застывает, когда мои слова доходят до него. А кровь все сочится, я не выношу тяжести и откидываюсь на край кровати. Я чувствую, он кидается ко мне, ощущаю ветерок от его резких движений, он отдергивает одеяльце, негромко вскрикивает, бормочет что-то, я и не слышу, лишь звон и звуки из канувших в лету дней: мамин смех, бабушкин мудрый голос, плач, но такой светлый и добрый, слова любви, сорванные с братских и отцовских губ. Я сгораю. — Это конец, — хриплю я, встретив его отчаянный взгляд. — Я так хочу домой. Дом — не хижина, в которой мы ютились, не лачуги, где я жила, а те стены, тепло, витающее меж нами, аромат сиропа, гул телевизора, доброта, ласка, любовь моей семьи. Увижу ли я их? Вернусь ли? Мне чудится, что все это было страшным сном, и я сейчас проснусь, увижу: я все еще ребенок. Как же я жаждала заботы. — Останься со мной, — шепчет он. — Сэбек! Нет, нет, не хочу оставаться, не могу. Он отпускает меня, слышу топот шагов — убегает. — Извините!.. Помогите!.. — Гремит кулаками по чему-то, то ли по дверям, то ли по пустоте, все одно, никто не выйдет, не услышит. Я слышу, как кто-то, шаркая по полу ботинками, приближается ко мне. Как же я хочу домой! Нет сил оставаться здесь. Возможно ли это — наконец-то выбраться отсюда? Тень перестает медлить, ускоряется. Я приоткрываю глаза и различаю белый мазок в полумраке — рубашка. И каменное лицо. Как же зовут этого человека? И человек ли это? Не вспомню. Он вскидывает руку, я замечаю нож. Смотрю в темные безжизненные глаза, жду, что вот-вот это случится — смерть, я проиграла. Наши взгляды скрещиваются, и он замирает с поднятым ножом. Двести восемнадцатый наблюдал за мной с самого начала. И я, пожалуй, могла бы догадаться, от чьей руки паду. Он наблюдал за мной перед второй игрой, ему не давало покоя то, что я смогла выведать. Я открыла тайну, мы помогли друг другу — настала моя череда наблюдать за ним, и я просто последовала за ним, когда он выбрал треугольник. Он подбежал, расталкивая людей, ко мне, я обернулась, он смотрел прямо мне в лицо, я ответила тем же — и он, наверное, тоже вспоминал, что я была в тот момент живым человеком, вспомнил, что я помогла ему. Остановив Кихуна, я спасла двести восемнадцатого от смерти, и вот, теперь он пришел, чтобы взять с меня плату за спасение. Кто-то скажет, что это тоже своего рода спасение — убить меня поскорее, чтобы не мучилась напрасно? Он торопит смерть, а я бессильна. Я надеюсь, и он сам тоже погибнет. От чьей руки? Кихун не сможет, не убьет, но он слишком силен, чтобы сдаться. Кто знает, вдруг двести восемнадцатый умрет так же, как я, — будет пронзен тем же ножом, который занес надо мной, будет зарезан там же, где и я сейчас буду, — в шее? Миг слабости и промедления окончен. Как я рассуждала, души убитых не оставляют убийцу никогда, темное побеждает, замолкает человеческое, и рука с ножом резко идет вниз, ко мне. А я так хочу домой.