Я вещаю из могилы

Можно сказать, что я нуждалась в ней до того, как ее встретила. Лица такие чужие. Я им не нужна, я на вид хилая, пусть и высокая, да к тому же женщина. В общем-то, я не удивлена, этого стоило ожидать. Но она меня изумляет. Создается впечатление, что жизнь ей не шибко дорога. Она сидит на белоснежных ступеньках, зеленое пятнышко на белом, пустом фоне, как клякса на чистом полотне. Взгляд отстраненный и скучающий, будто происходящее ее совсем не трогает. Не замечала ее раньше, и, возможно, так и не заметила бы, если бы не нуждалась в ней. Ее имени я не знаю. Мы все здесь безымянны, имена не имеют значения, они — беззвучное эхо, безмолвно перекатывающееся с одной окровавленной кровати на другую. Белые циферки затмили наше имя. Безымянный игрок под номером двести сорок. Значит, она пришла в игру позже меня. Я не спрашиваю, что привело ее сюда, но мне, по правде, малость интересно. Она моя ровесница, может, младше на год или два. Я неотрывно гляжу на нее. Профиль тонкий, изящный, будто она не из реального мира пришла. Что ж, она, скорее всего, мой единственный шанс. — Что? — спрашивает она сухо, когда я подхожу. Мы с целую секунду друг друга оцениваем, затем следует негласное соглашение. Оно зарождается в нас еще до того, как мы его произносим его вслух. — Присоединяйся. Делать ей нечего, выбора особого нет, и она, не говоря ни слова, поднимается со ступеньки. Я отворачиваюсь, ищу глазами нашу команду, а она молча следует за мной. Ловлю себя на том, что прислушиваюсь к шороху ее мерных шагов. Я тяжело дышу, пот струится по телу, увлажняет форму. Лифт тесный, ужас все еще сжимает сердце. Когда перетягиваешь канат в свою сторону, не думаешь ни о ком, кроме себя. Теперь я лечу вверх, обратно к свету, а наши поверженные противники ошметками расшибленных тел истекают кровью под платформой, в самом низу. Соскочили вслед за канатом, а мы кое-как спаслись от падения. Не хочу ничего видеть, закрываю глаза, и свет меркнет. — Думаешь, ты жив благодаря Богу? — не унимается она. — Ты все еще дышишь благодаря старику и тому парню, который придумал крутой трюк в последнюю минуту. Если хочешь кого-то отблагодарить, благодари их. Судорожный шепот наконец-то замирает, его заменяют раздраженный вздох и шипение: — Заблудшие овцы. Неужели вы не слышите плач тех, кого сегодня прибили к кресту? Мы пережили этот день благодаря их жертве. От имени всех нас, грешников, я поблагодарил Господа за решение принести их в жертву и прочитал молитву. Ей бы угомониться, я-то вижу, что она на издыхании, но она презрительно произносит: — Чушь собачья. — Добавляет безжалостно: — Ты сам их убил. По-моему, ничего нового она не сказала. Мы все здесь убийцы, от крови не отмоешься. — Мы все попадем в рай, если помолимся? — Она демонстративно прикладывает ладони друг к другу и прикрывает глаза. — Черт, мне тогда тоже надо помолиться. Отец наш небесный, — читает она скороговоркой, — мы сегодня действовали в команде, чтобы отправить к тебе немало людей. Пожалуйста, помоги нам отныне посылать к тебе больше душ… Я больше не могу. — Тихо. — Ты мне? — спрашивает она безучастно. — Или ему? Я еле жива, не живее трупа. — Обоим. Я еле перебираю ногами. Не выношу веса своего же тела. Тяжесть внутри — свинцовые цепи, и я едва тащусь. — Как тебя зовут? — Она смотрит мне в спину. Важны номера, по крайней мере, здесь. Имя — отголосок оставленной за стенами реальности. — Тебе-то что? — Хочу звать тебя по имени. Назвать свое имя все равно что открыть душу, — мне так кажется. — Можешь вообще не звать. — Какая скрытная, — усмехается она. Не нужно мне здесь ни с кем знаться. Воткнут нож в спину, или погибнут. — Сделай одолжение — оставь меня в покое. — Ты первая со мной заговорила. Как будто это имело значение. Снова — чужие лица, незнакомые спины и затылки, отворачиваются от меня, не видят, предпочитают не видеть. Но на этот раз она приходит ко мне, а не я к ней. — Сыграй со мной, — говорит она, глядя мне в глаза. — Я сделаю так, чтобы ты победила. Швыряется лицемерными словами, притворяется, или действительно готова на это? Я ее не понимаю. Она умеет вызывать интерес. — И как ты это сделаешь? — Добьюсь любой ценой. Странно, но я хочу ей довериться. Она будто бы прозрачная, видишь насквозь — или считаешь самонадеянно, что видишь. — Почему ты хочешь сыграть со мной? — Зачем ты просила меня к вам присоединиться? — парирует она. — Ты одна бы к нам пришла. Призрачная тень улыбки. — Сейчас я думаю так же. И мы пожимаем руки. Невинное прикосновение, но значит достаточно. Она соглашается помочь мне, я стремлюсь помочь ей, и так мы договариваемся, что спасем друг друга. Кожа теплая и мягкая. Но спасать не приходится. — Победит тот, кто заберет у партнера все десять шариков. А я уже позволила себе маленькую мечту, поверила, что у нас все получится, и мы выйдем отсюда так же, как вошли, — вместе. — Это самая большая трагедия со времен Корейской войны. — Она со вздохом опускается на ступеньку. Наверное, она легко устает. — Да? Я прислоняюсь к кирпичной ограде. — Во что будем играть? — С трудом лепечу языком. — Ты такая бездушная, — заявляет она. — Холодная как лед. — Чуть подается вперед. — Ты и правда шпионка с севера? Я ощетиниваюсь. Бездушный номер двести сорок, смешивающий истину моего прошлого с собственными лживыми домыслами, время, стремительно истекающее, и всепоглощающее отчаяние — я ведь не знаю, как пережить то, что уготовила игра. Все решится за один раунд. Вот бы этот день тоже остался позади. Каждая прошедшая секунду приближает меня к концу: или к спасению, или к смерти. Но все лучше, чем биться в этом аду. Вечные минуты бойни и еще более нескончаемые промежутки времени, когда от ужаса чуть ли не скрючивает. Не подозревала, что времени может стать чересчур много. Что же делать в те секунды, когда застываешь на перепутье между жизнью и исходом? — Поговорим, — отвечает она. — О том, что не могли сказать раньше, о том, что не сказали другим. — Она больше на меня не смотрит. — Все равно одна из нас умрет. Неважно, что мы расскажем друг другу, стыдиться нечего. Одна из нас унесет с собой тайны другой. Я перекочевываю со своего места у ограды на лестницу, усаживаюсь рядом с ней, но на пару ступеней ниже. Нет сил встречаться с ней взглядом. Тот случай, когда грязный песок у ног интереснее глаз собеседника. — Зачем ты перебралась сюда с севера? — Думала, здесь будет лучше. — И что? Лучше? Никто не зовет домой. Те, кому бы я могла довериться, исчезли. По комнатам отныне не витает сладкий запах сиропа. — Если выйдешь отсюда с деньгами, что будешь делать? Ответ всегда один, только один. Чего мне еще желать? — Куплю для нас с братом дом, а потом вызволю с севера маму. — На сорок миллионов вон можно сделать не только это, — притворно возмущается она. Мои мечты слишком скромны для нее, но я одна кое-как выношу их тяжесть. — Что-то еще? Ты хочешь куда-нибудь съездить? — На остров Чеджу. — Если бы не моя умная бабушка, я бы не узнала, как называется тот рай на Земле. — Чеджу? Киваю. Терять мне нечего. Секрет, рассказываемый покойнице, не перестает им быть. Только кто из нас идет к смерти? — Такой экзотичный. — Я имела ввиду «огромный, светлый, уютный, тихий». — Не похож на Корею. — Слушай, надо мечтать с размахом, так? Я чувствую, как она улыбается. — Съезди хотя бы на Гавайи… Нет, на Мальдивы. И выпей бокал мохито. Неужели это то, чего ты хотелось ей? Я не про эти несчастные Мальдивы. Она будто медленно подводит меня к вымощенной ею самой дороге. Но я не спрашиваю ее. Времени пока достаточно. — Мохито? — спрашиваю, смакуя незнакомое слово. — Не смотрела этот фильм? — изумляется она. — С Ли Бен Хоном. «Поезжай на мохито и выпей бокал Мальдив». — Улыбается шире, но глаза печальные. — Не слышала? Покачиваю головой. Эта идея, хоть я и понятия не имею, что она в себе несет, меня завлекает. «Мохито», «Мальдивы» — от этих слов исходит солнцем, как от ее волос с редкими золотистыми прядками. — Так не пойдет! Когда выберемся отсюда, я покажу тебе, как транжирят деньги люди с юга, — воодушевленно предлагает она и снова сияет улыбкой. Издевается? Или правда позабыла? Столь страстно желает позабыть? Я отворачиваюсь. — Мы не можем выбраться отсюда вместе, — запоздало вспоминает она. Всплески крови. Нет, не нашей, еще рановато. — Ты когда-нибудь видела трупы до того, как попала сюда? «Здесь», «сюда», «отсюда» — это место не имеет имени. — Когда я была маленькой, в нашем городе была чума. Люди умирали день за днем. Солдаты складывали тела в кучу и сжигали. Тогда сожгли моих бабушку, дедушку, старшего брата. — Зловоние, жар, пепел, призраки, снующие там и тут. Раны не зажили, но истончали, и я сама тоже — истончала, огрубела, иссохла. — Мрачные у тебя какие-то истории. Воспоминания закончились. Хорошее забывается. — А ты? Что расскажешь? Скорее всего, и она забыла, что была когда-то счастлива. — Первый труп, что я увидела, был моей мамы. Что-то похожее я и ожидала услышать. — Однажды я вернулась со школы и нашла ее мертвой на полу у нас дома. А рядом с ней был мой так называемый отец с ножом в руке. Следующий труп, что я увидела, был труп моего отца. И рядом с ним с ножом в руке стояла я. Она отомстила, но какой ценой? Несправедливость, ненависть и страх привели ее сюда. — Он был пастором. Когда он избивал маму и вытворял со мной такое, что и представить сложно, он молился, чтобы нам отпустили наши грехи. Но в день убийства мамы он не молился. Может, он знал, что ему нет прощения. Ей было больно слышать молитвы набожного игрока. Она, как и я, тоже хотела тишины, но добивалась ее по-своему. Что он с ней сделал? Догадки вертятся на языке. Но я их не озвучу. Чувствую, что попаду впросак. Он ее измучил, и она потеряла тягу к жизни. — Что ты будешь делать, если выберешься отсюда с деньгами? Надеюсь, она ответит. Надеюсь, у нее есть, что планировать. — Я не думала об этом. — Нет, нет у нее ничего. — Меня кое-кто поджидал, когда я вышла из тюрьмы. Я думала, это кредитор отца пришел за его долгами. Но он дал мне визитку. Эту странную визитку. Все с нее и начинается. — Я пришла сюда, потому что мне больше некуда было пойти. Так что я не думала, что буду делать, если выйду отсюда. — Легко тыкает в меня локтем. — Может, поедем на Чеджу вместе? Опять. Она обитает лишь в настоящем моменте и не заглядывает в будущее. Одно у нее осталось — этот момент, скоротечный, но пока не ушедший. Но время утекает. Я встаю. Ступенька, на которой сидела она, останется воспоминанием. — Кто бросит шарик ближе к той стене, — победит. Что скажешь? — Она всегда спрашивает, что я думаю. Можно подумать, для нее это важно. Имя — тайна, но имя делает меня живой. Она, если выживет, запомнит меня не девушкой под номером шестьдесят семь, а Сэбек, что когда-то верила и билась. — Сэбек. — Что? — Мое имя. Кан Сэбек. — Сэбек, — повторяет она тоскливо. — Красивое имя. — А твое? — Джинен. Теперь и она живая. Навечно живая. Умрет двести сорок, или шестьдесят семь, но Сэбек и Джинен отправятся отдыхать на Чеджу, а затем выпьют мальдивы на мохито. Всего лишь очередная мечта. — А фамилия? — У меня ее нет. И правильно, что нет. Отказаться от фамилии, доставшейся от отца, — тоже своего рода месть и освобождение. — Кто первая? — Давай ты. Твой номер меньше моего. Сдается мне, если бы я была триста шестьдесят семь, а не просто шестьдесят семь, она бы сказала: «Давай ты первой, твой номер больше моего». Хотя, может, и не сказала бы. Стеклянный шарик. Зеленоватый, как цвет этой кляксы. Плывет к ограде. Рука нарочно меня подводит, и я не прикладываю особых усилий. Пусть будет честно; я знаю, что и она не приложит много сил. Она склоняется над землей, я жду. Но она медлит, словно принимает какое-то важное решение. И шарик, как понарошку, тихонько приземляется на песочек у ее ног. А я-то надеялась, она хоть в последний миг решит побороться за жизнь. — Что ты делаешь? — С подобной безысходностью человек спасает близкого от самоубийства. — Ты что творишь? Я трясу ее за худые плечи, пригвождаю к стене, но она сохраняет безучастную улыбку. — Я проиграла. Этот шар просто упал. Заранее обдуманное намерение — и зачем? — Вот как ты собиралась обеспечить мне победу? Думаешь, я буду благодарна? Бросай еще раз. — Даже если снова брошу, все равно не выигрываю. Дай мне проиграть с честью. Я сжимаю ее за воротник, снова трясу, но она непреклонна. Она вечно притворяется, показывая всем, что выше этой нечеловечной борьбы. Притворяется? — Хватит строить из себя крутую! — Я срываюсь на крик. — Просто брось еще раз. — У меня ничего нет. — Что? — Неужели я оказалась права? — У тебя есть причина победить, а у меня нет. — Теперь ее голос дрожит. Маска усталого равнодушия слетает с лица, и я вижу безысходность в каждой ее черте. — Я думала, что буду делать, когда ты спросила. Но не могу ничего придумать, сколько бы ни думала. Выйти отсюда должен человек с веской причиной. Так будет правильно. Она отдает себя в жертву, как ненужную рухлядь. — Сделай все, чтобы выйти отсюда живой. Встреться с мамой, верни брата и поезжай на Чеджу. Я оплакиваю ее прощание. Эхо ее последнего «прощай» западает мне в душу, и я плачу. Она сдержала обещание. — Спасибо, что сыграла со мной, — говорит она мне в спину. Я не могу обернуться. Как и прежде, не посмотрю ей в глаза. Но я и без того знаю, что она улыбается. Улыбка сквозь горе, пустоту и слезы. Я не улыбаюсь почти никогда, но она улыбается почти постоянно. Выстрел. Звук, с которым бездыханное тело обрушивается на землю. — Игрок двести сорок выбыл. Я не издаю вопля, стона, всхлипа. Я безмолвна. Двести сорок умерла, но я-то знаю, как ее зовут на самом деле. Делаю шаг вперед, еще раз, шаркаю к выходу. Пора бы мне исполнить то, о чем она просила, — выйти отсюда живой.