Эрги

Гнев старейшины - как огонь на ветру: быстро вспыхивает и быстро гаснет. Сын травницы отлично это знает и старается до поры до времени не показываться тому на глаза. Жаль, что приходится отсиживаться дома, а не праздновать со всеми, но, в сущности, не так уж много он и пропустил, пиров на его веку еще будет вдоволь, а новости он узнает завтра. Хотя и без того нетрудно догадаться, что сватались опять к дочкам скотовода и, как всегда, получили отказ - там ждут женихов познатнее и побогаче. Княжеские ратники могли бы рассказать о куда более захватывающих событиях, но с ними не поболтаешь, он уже пробовал - они то ли не понимают, то ли отвечать не хотят. Вот бы поговорить с самим князем! Не такой он и суровый, каким его считают, говорит спокойно, держится просто, да и розыгрыш с переодеванием ему, похоже, понравился: там, в зале, князь смотрел на поддельных невест долго, пристально, а потом вдруг усмехнулся чуть заметно, краем рта... Все его боятся, хоть и скрывают это, как умеют. Говорят, даже его собственные отпрыски опасаются ему перечить. А ведь князю, быть может, в тягость, что он у всех вызывает только страх? На этой мысли сын травницы невольно вздыхает. Будь он не простым деревенщиной, а одним из детей князя - разве не сумел бы он рассмешить названого отца, заслужить еще одну улыбку? С улицы доносятся нестройные песни и несвязные выкрики подвыпивших соседей. Второй день уже гуляют! Ох, до чего все-таки обидно сидеть взаперти! Вдруг он пропустил что-то интересное? Чтобы отвлечься, сын травницы берется за жернова. Пшеницу в этом году собрали без потерь, а все благодаря его матери: она лучше всех в деревне знает, как удобрить скудную северную почву, как отпугнуть вредителей, какие сорняки вовремя вырвать с корнем. А еще повезло, что дикие звери не потоптали поле, хотя стена вокруг него старая и низкая. Так что травнице по справедливости досталась большая мера, да еще и с верхом, и сейчас ее сын перетирает спелые золотистые зерна в ручной мельнице. Обычно это считается женским занятием, и сын травницы фыркает: в самый раз для него. Но если говорить без насмешки - с тех пор, как он подрос, он ни разу не позволял, чтобы мать, надрываясь, вращала тяжелый каменный жернов. Ее тонкие хрупкие руки созданы, чтобы перебирать ароматные растения, рвать полевые цветы и украшать ими дом... дом... как же невыносимо сидеть дома! Бросив работу недоделанной, он стремительно вскакивает, бросается к выходу - и в сенях почти что лоб в лоб сталкивается с прислугой старейшины. - Просят пожаловать немедля, - говорит та и кланяется. Сын травницы следует за ней не без опаски, проходит резные ворота усадьбы настороже, словно лисица, что прокралась на ферму ночью. Но когда он поднимается в просторную горницу, он успокаивается, видя, что расчет его был верен. За это время раздражение старейшины прошло, смягченное веселым пиром и добрым пивом, и голос его почти что добродушен, когда он спрашивает: - Надеюсь, твоя мать выпорола тебя, как я ей велел? - Конечно, до сих пор сидеть не могу! - глазом не моргнув, врет сын травницы, но потом не удерживается от вопроса: - Вот только за что? Разве шутка была плоха? Старейшина тяжело выдыхает, чувствуя, как грудь его вновь начинает распирать досада. Вроде и язык хорошо у мальчишки подвешен, и неглуп он, и смел - запросто обращается к старшим, будто равный... и все равно приходится ему растолковывать то, что другим сызмальства ясно без всяких объяснений. - А что хорошего в том, что ты на потеху другим себя позоришь? Повезло еще, что князь только посмеялся! - Князь - человек широких взглядов, - кивает сын травницы. - Правду ли говорят, что его дочери носят мужское платье не только на поле боя, но и в горнице, и на пирах? - Князь пусть приглядывает за своими детьми, а я за своими, - обрывает его старейшина. - Старшего моего зачем с пути сбиваешь, зачем с ним по углам обжимаешься? Сын травницы ошеломленно поднимает глаза. Да когда он... ему и в голову такое не пришло бы! Сын старейшины - его лучший друг, почти что брат! Проскальзывает вдруг случайная мысль, крошечная надежда: а вдруг так и есть? Своего родного отца он не знает. Вдруг старейшина не просто так печется о нем, не зря ведет с ним разговоры? А тот ждет от него раскаяния, ждет, когда он признается, повинится, но вместо этого встречает только чистый прозрачный взгляд, на самом дне которого ему чудится беспокойная искра. В тихом омуте черти водятся... Нет, то ли этот пройдоха прикидывается, то ли и вправду ничего не понимает. И старейшина бросает ему уже напрямую: - Или ты не знаешь, что женоподобность - позор для любого свободного мужчины? Хочешь смешать себя с грязью, уравняться в правах с рабом, которого хозяин волен брать, точно гулящую девку? Ответ юнца опять ни с чем не сообразен: - И чем же тогда хозяин лучше раба? - Умен ты, да не тем умом, - старейшина так распалился, что переходит почти на крик: - Да ты каждый день должен благодарить богов, что считаешься свободным! Когда травница нашла тебя, она могла бы взять тебя в дом как слугу, а приняла как сына!.. И осекается, увидев искаженное от боли лицо мальчишки. Он не знает, куда он идет - ноги куда-то несут. Глаза слепит тяжелый беспросветный дождь, внезапно накрывший долину, и дождь шумит в ушах, отсекая его от всего, что было раньше. В мире больше никого не осталось, всех смыл ливень, и сам мир рушится под его равнодушными струями, которые стирают очертания домов и тени деревьев, глушат голоса людей. Он немного приходит в себя, когда поскальзывается на мосту и падает на колени. Прямо под ним мятется быстрый ручей, не находит себе места в узких берегах, захлебывается в дожде, словно в рыданиях. А если сделать еще шаг? Его просто унесет водой, как и всех других, и никто не заметит его исчезновения... Мать заметит, говорит ему внутренний голос, та самая искра, что еще не погасла в глубине его глаз. Она тебе не мать, отзывается в его голове. Однако он поднимается и снова бредет наугад. А потом смеется безрадостным смехом - сам того не заметив, он вернулся к дому, как раненый зверь в свое логово. Вот только в свое ли? Почти вслепую, наощупь он всходит на крыльцо, но внезапно вместо ступеньки нога его касается чего-то мягкого... чего-то, что прежде было живым... и он вздрагивает всем телом. На крыльце валяется маленький трупик. Ну конечно. Мара. Знак, который оставляют тем, кто обабился. Могли бы подложить лошадиный череп или просто нарисовать кобылу на двери, но кто-то подошел к делу с выдумкой... Жеребенок неестественно мал, наверное, выкидыш. Да еще и шестиногий - как было не воспользоваться таким случаем и не приволочь уродца к его дверям. Подкинуть, как много лет назад подкинули его самого, такого же ненужного выродка... Он сгребает дохлятину в охапку, как ребенка, утыкается лицом в холодную склизкую шкуру и плачет. Плакать наверняка тоже недостойно свободного мужчины... Через какое-то время он спохватывается - нельзя, чтобы мать это увидела. Он оттаскивает жеребенка к сараю и копает яму в мягкой от дождя земле, а когда заканчивает работу, уходит в дальний угол двора и забивается за поленницу, где прятался в детстве. Только от самого себя не спрячешься. И когда на него накатывает обморочное забытье, он с радостью погружается в его ледяной провал. Когда он открывает глаза, он снова дома, в своей постели. Волосы у него сухие, одежда чистая, никаких следов грязи и слез, и на миг он надеется, что сегодняшний день ему примерещился. На огне мерно побулькивает вода в котелке, выпуская облачка пара с запахом мяты и ромашки. В углу колышутся серебристые нити, видно, какой-то паук решил зазимовать с удобством и раскинул свою сеть. Нитки мелькают и у матери в руках - она сидит у изголовья его постели и что-то шьет. Так хочется верить, что все по-прежнему, что ничего не изменилось... но он окатывает свои мысли холодной водой, выбрасывает себя из тепла и уюта. Травница замечает, что он очнулся, и ласково наклоняется к нему, однако он отстраняется и спрашивает хриплым, сорванным голосом: - Как ты меня нашла? Она улыбается грустно, устало: - Давно уже знала про твое потайное место. Все про него давно всё знали. Кроме него самого. - Я спрашиваю не об этом. Как ты нашла меня... тогда? Она меняется в лице. Понимает сразу. - Это старейшина тебе рассказал? Скажи мне, что он подшутил надо мной, молит он про себя, скажи, что солгал! Но вместо этого травница вздыхает и говорит: - Раньше мы жили не здесь, а в маленьком поселке, там, дальше, где начинаются горы. Это был не поселок даже, три двора. Теперь оттуда все ушли, перебрались в другие деревни - место было неприветливое, земля каменистая. Но и в горах я собирала целебные травы. Однажды дед мой раскашлялся, и мне понадобились иглы молодых сосенок для отвара. Вот там, в сосняке, я тебя и нашла. Ты лежал прямо на снегу, весь посинел от холода. Я схватила тебя, принесла домой, стала растирать, а ты... ты не заплакал, а улыбнулся мне! Хоть и была зима, у меня сразу на сердце потеплело. Не своим молоком я вскормила тебя, но с самого первого дня ты стал мне родным, будто я сама тебя выносила, и никому бы я тебя не отдала - ни людям, ни зверям, ни даже великанам, если бы они вдруг спустились с гор. Все это время он сосредоточенно глядит прямо перед собой, будто слушает не ее, а свои собственные мысли. - Ни одной живой душе об этом не известно, кроме старейшины, - торопливо добавляет травница, - а он поклялся молчать. - Значит, он теперь еще и клятвопреступник, - на его губах появляется кривая, некрасивая усмешка. - И все равно кто-то знает. Я ведь могу оказаться чьим угодно ребенком. - Конечно же, нет, - уверенно отвечает мать. - Ни у кого в долине больше нет такого цвета волос. - Еще хуже, тогда я и вправду сын какой-нибудь беглой рабыни. - Ты мой сын. И я всегда верила, что тебя мне боги послали. - Она гладит его по голове, будто и не замечая того, что он пытается отползти, увернуться от ее прикосновения, и печально говорит: - У тебя опять жар.