Arsonist's lullabye

***

      В обычный мартовский вечерок мэнор радушно принимает Поттера, Уизли и Грейнджер на чаек. Темный Лорд запаздывает, скоро от чашечки перестанет идти пар. Самая абсурдная картина в моей жизни. Ребят, вы правда оказались тупее егерей? Эшафот откладывался уже полгода, но, кажется, время настало.       Давненько не наблюдал столько динамики. Сивый уже слюнями истекает по Грейнджер, егери празднуют еще не полученное вознаграждение за поимку главных беглецов, тетушка млеет от мысли о похвале змееподобного.       Я искренне пытался, придурки. Даже умственно отсталый (ну то есть вам подобный) сразу бы узнал Поттера за этим жалящим. Моя актерская игра была на уровне, уж точно. Если бы я выдавил из себя что-то большее, чем «я не знаю, я не уверен», Станиславский бы не поверил.       Еще этот гриффиндорский экскалибур притащили. Понятия не имею, в чем его ценность, но кланяйтесь железяке в ноги (или в рукоять? Что там у мечей отвечает за конечности?). Хоть какая-то вам отсрочка казни. Тетке аж голову сорвало. Сильнее, чем обычно, я имею в виду. Так перепугалась, что начала разносить все вокруг. Из-за меча? Не успел насладиться представлением — весь пол уже был усыпан вырубленными телами.

***

       — Драко, убери отсюда этот сброд. Если самому их прикончить характера не хватает, оставь во дворе, я потом займусь.       Лучше бы ты своими прогнившими зубами занялась, стерва. Как же осточертело участвовать в этом цирке уродов… Ты, тетушка, гвоздь программы, кстати. Даже Сивого затмила.        — Не смей так разговаривать с Драко!       Ой, смотрите, кто проснулся! Мамуль, не кажется ли, что запоздало реагируешь на фривольность родственницы? Или в первый раз замечаешь, как сынулю обижает? Вы сейчас с Беллатрисой слишком похожи на лицо, так что не заглядывай мне в глаза заискивающе — противно.

***

      Надо было святой троице так оплошать? Салазар, кто же из них виноват — Отец, Сын или Святой Дух? Не хватало мне Лавгуд и Томаса в подвале для крепких снов — еще счастье в тройном объеме привалило. Так сказать, теперь могу считать не овечек, а пленных на ночь глядя. Хотя, черт возьми, я и овечек-то никогда не считал. Да и какова вероятность, что они доживут до ночи? И овечки, и пленные. У первых даже поприятнее судьба намечается, если праздничным обедом на день святого Патрика послужат.       Ладно эти двое, но ты, Грейнджер! Вместе с волосами лишние извилины повыдергивала? Извини, лично не могу поинтересоваться о причине вашего грандиозного фиаско — видишь ли, левитирую вырубленных егерей во двор. Не помню, чтобы нанимался чернорабочим, но, видимо, это прописано где-то в контракте с дьяволом.       Уродская наколка черепа (как безвкусно) зудит не переставая. Здравые мысли стоят титанических усилий, когда кажется, будто под кожей гельминт шевелится. Хочется разрезать прямо по очертанию змеиного изгиба и достать паразита, намотать на стержень, а после сжечь, чтоб ненароком не разносить заразу. Вот только темная магия не жидкая, не твердая, не газообразная. Это даже не плазма, черт ее дери. Такое не выдавить, не вырезать и не выпарить. Разве что отстрадать? И то не факт, что будет достаточно.       Столько времени я посвятил анализу расположения темной метки. Оказывается, что никакого таинства нет — лишь примитивное удобство. Так легче лорда призывать: палочкой в правой руке к левому предплечью. Но мне неудобно. Я левша.       Мне. Неудобно.

***

      Ну вот, теперь тела на траве в шахматном порядке. Если что-то и делать, то со всей педантичностью, да, Белла? Добьешь, кстати, сама: педантичность и кровожадность — синонимы лишь для таких психопаток.

***

      Ритмично отбиваю ботинками по кафелю в сторону большого зала. Никакого шарканья — я сам себе судья и свидетель дурных манер. Настороженно прислушиваюсь, хоть и не знаю, какие слова боюсь услышать. Любая весть в этом доме де-факто плохая.       —…Отведите пленников в подвал, Фенрир.       Не успел войти — сразу родной голосок le maman. Как много такта, даже на «Вы» к животному.       —…Постойте! Всех, кроме… Кроме грязнокровки.       А вот и дурная новость подоспела. Бел-ла хо-чет по-и-грать. Я тщетно избегал мыслей о таком контрастном магическом дуэте. Грейнджер и Лестрейндж — звучит кошмарно. Язык сломаешь. Такие звонкие «рррр» всегда сложно давались мне в детстве. Два накала, один из которых безоружный. Исход очевиден, и предчувствие струится холодным потом по идеально ровной осанке трусливого аристократишки — деятельного, педантичного, но унизительно беспомощного. Мне бы встать во весь рост, подобно Голиафу, защитить слабых перед вихрем хаоса. Или хотя бы сделать вид, что я на толику сильнее безоружных, для собственного успокоения.       —…Нет! Лучше меня, меня оставьте!       Треск. Треск моей гордости и последнего натянутого нерва. Бессознательно я выбрал себе амплуа, хотя знал, что на каждого Голиафа найдется свой Давид. Щуплый и безоружный, но достойный и воспетый. Кинет свой камень и разобьет голову потомку великанов, чье преимущество лишь в генах и доспехах.       Уизли сделал свой бросок и не промазал. Так унизительно осознавать, что в нем больше. Всего больше. Сил, уверенности, отважности. Заботы. Любви. Пока я думал, как МОГ БЫ БЫТЬ лучше, он просто БЫЛ, не растрачивая время на раздумья и сомнения. Осознание — петля на шее. Веревка была и раньше, а ныне же затянулась во имя нехватки кислорода (или нежелания дышать в принципе). Жалкий. Жалкий жалкий жалкийжалкийжалкий. Я такой жалкий, что даже сил жалеть или ненавидеть не осталось. Ни себя, ни вас троих. Вся энергия моего гниющего тела идет на щит из колкостей и слепоты перед страхом. Кажется, перегноя станет так много, что им впору будет удобрять землю. Но я давно не верю в чудо — из этой почвы не взойдет ничего, кроме вьюна. Уродливо и настырно он будет обвивать все, до чего дотянется. Обовьет и будет расти дальше, позабыв, кому закрыл собой свет солнца. Но чем выше будет вьюн, тем быстрее листья сгорят. И тление пойдет обратно, по стеблю. Дойдет и до обвитых.       — Если она умрет во время допроса, тебя возьму следующим. Для меня предатели чистокровных немногим лучше грязнокровок. Отведи их в подвал, Сивый, и запри хорошенько, но зубы пока не распускай.       Жаль, что ставка Рона не сыграла, — в первую очередь Беллатриса пускает грязную кровь.       Как же меня это злит. Кто придумал понятие грязнокровности? Салазар на вкус пробовал или что? Оттенки сравнивал? Чистокровные буквально веками адаптировали изобретения маглорожденных, чтобы внедрять в них магию и кичиться своей смекалкой. Да если отнять у Священных двадцати восьми палочки, они и месяца не проживут в базовых условиях людского существования.       Еще больше злит то, что я верил. Долго верил в превосходство. Но вера — признак неосведомленности. Пара украденных (у Грейнджер, кстати) магловских статей — и озарение снизошло: людской разум — единственная истинная магия, которую не отнять и не заблокировать.       Поток сознания прервал один из самых страшных воплей в жизни. Не только моей, а людской в принципе. Я даже не знал, что связки Грейнджер способны на такие звуки — наверно, так и звучала бы квинтэссенция боли, переведенная в ноты. Думаю про спичку — танцующие языки пламени всегда успокаивали. Но не сейчас. При каждой смене тональности крика воображение пускает искры от огня. Так дело не пойдет — все вокруг загорится, я загорюсь!       — …Спрашиваю еще раз: где вы взяли меч? Где?!       Какое тебе дело до меча, сумасшедшая?! У самой-то в руке клинок поинтереснее — наверняка блековская затхлая реликвия. Отбрось зависть — или что там тобою движет помимо поломанных извилин. Оставь уже в покое Гер… Грейнджер. Барабанные перепонки жалко. И нервы.       — Нашли… Мы его нашли… Пожалуйста, не надо!       Мерлин милостивый, ты что, умоляешь? Нетнетнетнетнет. Соберись, Грейнджер! Я пробовал непростительное от тетки на вкус — конечно, посильнее сломанного пальца ноет, но это импульсы! Импульсы в мозг, черт их дери! Понимаю масштабы, но… умолять явно не твоя прерогатива. И никогда ею не должна быть. Не вынуждай безысходность снова драть мою грудную клетку изнутри.       — ГЕРМИОНА! ГЕРМИОНА!       Уизли, заткнись. ЗАТКНИСЬЗАТКНИСЬЗАТКНИСЬ! Это я хочу кричать из темницы. Я хочу иметь на это право. Я хочу облачить мысли в голос хоть раз, чтобы он принадлежал мне. Говорил мое.       Ноги ватные. Впору упасть, если бы суставы не задеревенели. Любая попытка отвлечься взывает к крохам оставшейся совести — на мне не меньше грехов, чем на мною осужденных. Я должен смотреть, слушать и вспоминать, чтобы купить индульгенцию собственными муками. Я даже готов уверовать, если бы это имело смысл.        Но вера — признак неосведомленности.       А я-то знаю. Нет ни одной причины меня прощать. Я даже прощения-то ни у кого не просил.

***

      Грейнджер, видимо, вырубилась от болевого шока, потому что тишина начала давить сильнее крика. Тетка, не найдя попытки пытать человека в отключке целесообразными, принялась усиленно думать и грызть свои грязные ногти. Подобно фигурам на шахматной доске все обитатели зала не смели сдвинуться со своих мест — партия еще не завершилась. Ждут пробуждения спящей красавицы.       В вакууме концентрироваться еще тяжелее, чем при крике. Наивно пытаюсь заглушить подступающий приступ паники нейтральными мыслями, вот только в голову безостановочно лезут незваные воспоминания прошлого лета.       Я так и не смог убить. Кто бы сомневался, честно говоря. Нет смысла врать и оправдывать свою слабость неимоверной привязанностью к Дамблдору — этот дед был так же холоден к змеям, как и змеи к нему. Хотя… в запасах есть другое оправдание (не факт, что убедительное). Мне предоставили право выбора, а нужно было полностью лишить возможности его сделать. Если рассуждать философски, то, поставь они там мою мать и Альбуса со словами «убей одного, или умрут оба», я бы, очевидно, выпустил Аваду в старика. Эти байки про «все жизни одинаково ценны» — лишь еще одна попытка выглядеть лучше в глазах окружающих, а по факту — пустословие чистой воды. Как итог — ценность человеческой жизни определяется теми, кого лишили права не назначать ей цену.       Вот я и думаю: сейчас у меня выбор есть? Я просто делаю неправильный? Очевидно, что жизнь Грейнджер — чистая платина, мою — даже хирургической сталью не назвать, а бренное существование Беллы — вовсе железо. Самонадеянно приписав стоимость оценке не поддающемуся, правильным кажется убить всех, кроме нее. Дать сбежать. Дать исправить мир. Но я стою и смотрю, как она просыпается, чтобы снова потонуть в боли.       — Паршивая грязнокровка! Вы забрались в мой сейф в банке! Правду, говори правду!       Сумасшедшая идиотка, связки Грейнджер заняты криком, если ты не заметила! Что собираешься выпытать у нее в таком состоянии?       О нет. Кинжал. Кровопускание оказалось далеко не шуткой. Тетка принялась усердно вырезать на предплечье Золотой девочки рисунок. Или не рисунок? Так увлеченно, что даже позабыла об интересующих вопросах.       Детонатор моей нервной системы сработал, когда крик переродился в плач. Такой жалобный. Если бы я слышал до этого, как искренне плачут дети, вероятно, смог бы сравнить только с этим звуком. Осознание конца еще никогда не накатывало такой сокрушительной волной — цунами смыло все стены и барьеры, все плохое и хорошее, оставив лишь ожидание смерти.       И ее, и моей.       Я пошатнулся влево, еле успев выставить ногу, предотвращая падение. Нельзя было падать — слишком громко. Заглушать плач казалось богохульством, крайним неуважением к распятию святой. Один, два, три, четыре, пять… двадцать восемь тихих и неуверенных шагов к письменному столу. Сел и достал лист — открывал ящики сугубо в такт всхлипам. Перо — в левую руку, самоконтроль — в правую.        — Что еще вы взяли? Что еще вы там взяли? Говори правду, не то, клянусь, я тебя зарежу вот этим кинжалом!       Перо само ведет — на бумаге чернеет вихрь линий. Пересекаются и закручиваются, сливаются в пятно. Как на тесте роршаха вглядываюсь, надеясь увидеть ответ.       Но не вижу ничего, кроме сеновала.       Прошлым летом после пыток тетки я часто убегал в поля на западе от мэнора. В один из таких побегов гнев овладел мною сильнее, чем когда-либо, и я поджег сеновал в попытке успокоить демонов. Я смотрел на пламя, анализировал струю черного дыма над ним, думая, что подобно ему из меня выходит тьма. Я так безбожно жалел себя, что не сразу заметил птичье гнездо на верхушке стога сена. Тихий писк был свидетелем моего первого настоящего убийства. Я мог потушить огонь, левитировать гнездо или самих птенцов, но выбрал стоять и смотреть. Я сделал это своим наказанием и новым грехом, чтобы не иметь право на сочувствие к себе. Я обещал не повторять этого никогда, потому что клялся вновь и вновь: я отнял и так больше, чем мог бы дать этому миру. Лимит исчерпан. Но сейчас обхожу это порочное обещание. Да, я не повторяю ошибку, но позволяю новой свершиться.

***

      Где-то на фоне Грейнджер тише комариного писка клянется, что меч — подделка, и в игру вступает отец.       — Это легко проверить! Драко, приведи гоблина. Он скажет, настоящий этот меч или нет.       Встаю и последний раз читаю две единственные строчки среди хауса чернил: «Мне жаль, что сгорела». «Прости, что поджег, Гермиона».       Мольба о спасении трансформировалась в грязного и жалкого монстра — желание твоей скорейшей смерти. Потому что эта жизнь тебя недостойна. Хочу, чтобы ПОСЛЕ нее была следующая — ты единственная здесь, кто заслуживает второй шанс...