***
Уже пятнадцать минут я смотрю на полупрозрачного Бинса и думаю: благо ли это? Вечность мельтешить еще при жизни прогнившими извилинами, не давая отчета окружающей действительности… Ну серьезно. Старик даже не заметил, как УМЕР, — что говорить о полном безразличии студентов к его монотонным и усыпляющим лекциям? Повис в воздухе, вещает о битве кентавров с гоблинами. Пластинка крутится десятилетиями, лишь слушатели вырастают и заменяются новыми, еще менее заинтересованными. Призрака не заботят ни пища, ни деньги, ни карьерный рост. С годами он позабыл даже о единственном доступном благе — признании слушателями. Смысл его нахождения здесь, а не там попросту иссяк. Наверно, именно от полнейшего опустошения и так полого сосуда спасает безумство. В невыносимо полной п у с т о т е. Честно говоря, создается ощущение, что от него много плюсов (не от Бинса, упаси Салазар. От безумства). Во-первых, абсолютно без разницы, как другие тебя воспринимают. «Достаточно ли я галантен, умен, привлекателен?» Такие незатейливые вопросы в мыслях сумасшедших стоят где-то между желанием прилюдно снять трусы и воспоминанием о размазанном по тарелке завтраке, клякса которого напоминает портрет троюродной бабки Цереллы. Во-вторых, безумство — отличное оправдание для всего на свете. «Почему не написал доклад? Почему нагадил там, где не следует? Как посмел ударить кого-то?» — «Ну войдите в положение, я же с придурью малой. Ш А Р И К И З А Р О Л И К И». К слову, маглы ужасны во фразеологизмах. Какие шарики и за какие ролики? Ладно, сейчас не об этом. Третий плюс — индивидуальность. Ни капли иронии, сами посудите: каждая псевдоумная человеческая мысль — вторсырье. Идентичные нейроны выполняют идентичную работу в головах из раза в раз. Пора уже свыкнуться, что вся людская самобытность заключается в психических отклонениях. Тебя считают заботливым и внимательным, пока ты ласкаешь свое тревожное расстройство по ночам и вспоминаешь, как сказал кому-то лишнее слово или подышал не в такт. Ты ранимый и чувственный, если депрессия с недостатком химии в организме управляет твоими слезными мешочками. А какой творческий, если шизофрения каждый день проигрывает новые образы в затуманенном сознании! В контексте притягательности безумство вызревает подобно фрукту: высасывает соки, но дарует аромат. На него слетаются насекомые, сбегаются животные. Что важнее для них — здоровое дерево или сочные плоды? Ответ очевиден.***
Двадцать одна минута. Глазам надоело концентрироваться на прозрачном силуэте, и они без моих прямых указаний начали цепляться за любое движение в классе. Из плюсов последней парты — маленький мирок на ладони. Видно каждого. Но тебя — практически никому. Заметил, что часто выделяю плюсы. Вы посмотрите, какой оптимист. Стакан наполовину полон, но лучше не будем уточнять, чем конкретно. Справа Забини неуемно наглаживает бедро Патил под партой. Честно, я даже не разбираю, Падма это или Парвати. Может, они у него посменно? Так сказать, в зависимости от дня недели. И все бы ничего, вот только безостановочное мельтешение в пределах зрения напрягает. Не понимаю Блейза. Не то чтобы я ханжа, но секс и все его связующие кошмарно переоценены. Человеческое тело — инструмент. Шелковистая кожа, так слащаво описанная в романах, — просто еще один орган. Не сильно же людям нравится смотреть на желудок, легкие. А чем член или вагина приятнее? В теории, возбуждение должно отгонять рациональность вперемешку с отвращением, но со мной такие фокусы не проходят. Удивительно, что все мои попытки пересилить свою брезгливость и асексуальность (если так это можно назвать) не оканчивались стыдом и стояком на полшестого. Приятно? Ну, в целом да. Крышесносно? И даже не рядом. Может, все дело в чрезмерной осведомленности? Дети, к коим я пока себя причисляю, жуть как тянутся ко всему запретному. Проблема только в том, что эротика в кругах аристократических далеко не запрет. Всего лишь отличие в восприятии — не станут же в культурном обществе «Спящую Венеру» Джорджоне принимать за похабщину. А тут каждая вторая особа чистых кровей считается Венерой (что конкретно я уж точно поставил бы под сомнение). Так и вышло, что, подобно мальчугану, прячущему под подушкой порно журнал, я прячу нечто более сокровенное и запретное, «грязное», если так угодно, — магловское. Десятки статей о работе полушарий, медицинские справочники, химия «для чайников» (боже, опять эти ужасные фразеологизмы). Так успокаивающе — структурировать человеческое тело. Механические часы, — да что там! — маховик не так грандиозен и продуман, как переплетение тканей людских оболочек. Только задумайтесь: любое повреждение дает импульс боли в мозг, чтобы о нем узнали. ИСПРАВИЛИ. Какой еще объект может подобным похвастаться? Конечно, с такой системой защиты эксплуатационный срок людей поболе всяких пресловутых микроволновок и стиральных машинок. Вот только зная всю подноготную этого творения природы под названием «человек», автоматически теряешь любой интерес, помимо научного. Человеческое тело — инструмент. В нем нет таинственности, нет романтики и нет притягательности. Всем неосязаемо прекрасным обладает, к сожалению, только сознание, но с ним сексом не позанимаешься.***
Тридцать минут. Едва заметный поворот головы налево. Там поинтереснее. Тео. Тео, Тео, Тео… Скулы напряжены, взгляд в расфокусе. Очень уж знакомо. Из выделяющегося — снова руки. Пальцы, явно менее уверенные, чем у Блейза, крутят позолоченные карманные часы, беззвучно открывают и закрывают расшатанные створки, обнажая циферблат. Кому ты врешь, Теодор? Тебя не заботит время — ты смотришь сквозь цифры и стрелки. Я мог бы поверить, что тебя очень уж интересует механизм, вот только его не разглядишь через сталь и позолоту. Не рентгеновское же у тебя зрение (только вчера про Рентгена прочитал — нужно было похвастать назревшим в голове сравнением, Excusez moi). Я видел часы вблизи. Гравировка имени матери над шестеркой, отцентрована по точке вывода стрел. Кто-то страдает от переизбытка материнской любви, а кто-то от недостатка. Белая гвардия всегда будет завидовать черной — и наоборот. В чувствах подростков никакой серости, лишь активные контрасты. Конечно, я знал, что мать Теодора умерла. Ни разу это не становилось поводом для шуток или издевательств — даже у детской злобы должны быть границы. Однако тайно я завидовал, считал подобное синонимом свободы. Простая математика — один родитель меньше, чем два. Значит, и опеки меньше. В каком-то смысле это уродливая, но правда. Нотт младший не зависел от вечных наставлений и упреков. Точнее, они просто были сокращены в два раза. Но и счастье в его глазах делилось на два: когда мы собирались домой на каникулы, когда распаковывали посылки из дома с материнскими письмами, когда ложились перед сном и считали, сколько людей пришло бы на наши похороны. У Тео на них всегда одного важного человека не хватало, я уверен в этом. Я знал и то, что тайно, трепетно Теодор мечтает собрать собственный маховик времени. Усовершенствованный, перемещающий на десятилетия. Не трудно догадаться, для чего. Ребенку понятно, что воскрешения не добиться с помощью магии, но я самолично разобью лицо каждому, кто посмеет ткнуть Нотта в эту жгучую истину носом. Даже в слизеринской морали должны быть отголоски альтруистических сказок, ведь так? И сложился у нас с Теодором своеобразный дуэт «очумелые ручки». Он — над маховиком, я — над этим треклятым шкафом. И каждый делает вид, что не знает, для чего другой закупает материалы и посещает Выручай-комнату. Удобно, честно говоря. Даже какая-то иллюзия поддержки.***
Тридцать шесть минут. Глаза прикованы к силуэту за первой партой. До последнего я запрещал себе изучать это место, зная, что не увижу желаемого. Сидит. Сидит и буравит взглядом призрак. Да ты сама как призрак, Грейнджер. Лицезрея лишь твой растрепанный затылок, я воспроизвожу в голове вскользь увиденный перед уроком облик: бледное лицо (не говори, что в Англии не хватает витамина D), мешки под глазами (не говори, что из-за учебы), помятая форма (не говори, что не успела погладить), истерзанные зубами губы (не говори, что обветрились). Ничего не раздражает меня сильнее, чем твой нервный тик. Не тряси этой чертовой ногой с таким усердием — еще сдвиг земной коры ненароком вызовешь. Ты сдулась. Так быстро и так прозаично. Серьезно? Тебя сломало рыжее недоразумение, сидящее по соседству? Боже, я искренне ожидал большего от первой женщины, ударившей меня. И последней, к слову. Даже мать подобным ни разу не промышляла, а поводов за последнюю дюжину лет я давал достаточно. А Рона ты била? Ломала нос? Имею наглость предполагать, что в чем-то и я у тебя первый, ЕДИНСТВЕННЫЙ. Так непривычно называть его Роном в мыслях, но ведь заслужил. То, что он сломал тебя, — явное достоинство и превосходство наглеца. Жаль, что сам Уизли не осознает, не догадывается, какую аферу провернул. Вспоминается миф о бедной, б е д н о й Медузе. До «перевоплощения» она была привлекательной девушкой с красивыми волосами (ты такими, конечно, не можешь похвастать, Грейнджер, но для сравнения все равно пойдет). Посейдон (в нашем случае его рыжее подобие) изнасиловал Медузу (лишь морально? В других способностях Уизли сомневаюсь), за что та получила наказание от разгневанной Афины. Спрашивается, почему Горгона должна страдать? Где отрезание гениталий Посейдону? Сидит Грейнджер, стесняется своих змей. Никому не смотрит в глаза. Наверно, думает, что в камень превратит. Смотрите-ка, что-то новенькое. Наматываешь локон на палец. Наматываешь и дергаешь. Не со всей силы, но достаточно, чтобы по скальпу прошли разряды тока. Ты так фокусируешься? Или наоборот сбиваешь фокус? Отстраняешь пальцы — на них остается паутина из оторванных волос. Не вся прядь, конечно. Но д о с т а т о ч н о. Или все еще нет? Новая прядь и новый рывок. Ты издеваешься? Решила грядки на голове проредить? Грейджер, ты роняешь мой стакан оптимиста. Кто тебе позволил? Он, конечно, не разбился, но теперь скорее пуст, чем полон. Я всегда замечал, что Всевышний (или кто там у вас?) не поскупился на твою гриву, но зачем же так радикально? Просто постриглась бы… Третий локон. Третий чертов локон. Надо было тебе пробуждать гнев своей слабостью? Как ты смеешь падать с пьедестала, когда я столько лет был камнем в его основании? Я давал тебе фору в миллион шагов по дороге к Олимпу своими жалкими колкостями, но ты развернулась перед самыми вратами. Ты должна была их отворить. Для своего же чертового блага. Потому что любовь всему божественному противоестественна. Ты должна была. Стать. Божеством. Не жди жалости, сочувствия, даже принятия. Я годами верил в стойкость и людскую силу, глядя на тебя, осязая твой стальной щит, который не мог проломить. Каждый раз, когда слабость казалась константой моей сути, я видел, что МОЖНО по-другому. Что ты, вся ты — одно сплошное «по-другому». Но Уизли? Не Темный Лорд, не страх истребления маглорожденных — рыжий чудик. Засунул свой язык в рот Браун — погнул сталь. Знаешь, в чем отличие древнегреческих «трагедии» и «комедии», Грейнджер? Первое заканчивается смертью, а второе — женитьбой. Твоя трагедия слилась с комедией Рона, а я наблюдаю за появлением нового жанра и даже не знаю, смеяться или плакать. Поэтому выбираю немо следить за развитием сюжета. Четвертая прядь. Из вырванных волос впору свалять куклу-вуду и тыкать иголкой в твои неуемные руки. Чтобы остановились, онемели. Ты довела меня до крайности. Страшно даже задумываться, как близок я к непоправимому. Инсендио на самом кончике языка повисло гирей. Хватило бы и секунды, чтобы твои волосы вспыхнули подобно хворосту. Грейнджер, представь наше общее облегчение! Твой муторный ритуал трихотилломании* явно прибавил бы в скорости от моего пирошоу. Ты снова запустила видеоряд на обратной стороне моих век. Мозг — невероятный инструмент. Капелька фантазии — и я уже мог услышать запах гари. Сеновал твоих волос в моем воображении пылает ярче чучела на масленицу. Усмири пламя — пожалей мою сетчатку! Встань и завопи, возведи стальной щит снова, спаси то, что я (Рон) не успел выжечь…***
Сорок пять минут. И все же, может ли человек быть осведомлен о собственном безумстве?..