Пробудившись после 5 часов спасительного стазиса, с несдерживаемым смешком оценил ироничность первой сгенерированной мысли: в 0:00 мне исполнилось 16, а я усиленно мечтал умереть «на сон грядущий». Благодатная почва для культивации праздничного настроения, добавить нечего. Слышу, как дождевые капли динамично отбивают ритм на отливной планке, предзнаменовая стабильно серый день английского лета. Несуразные приглушенные звуки под окнами, отдаленно похожие на мурлыкание, свидетельствуют, что я не самая ранняя пташка — павлины всегда такие разговорчивые в брачный период, который, к слову, обостряется в дождь. Повезло же завести их в вечно мокрой Англии — практически ежедневная пернатая содомия.
Веки снова тяжело опускаются, но сна ни в одном глазу. Так смертельно не хочется рассеивать пелену, ювелирно сотканную Морфеем. А ради чего? Шестнадцатый раз 5 июня станет днем чужой радости за счет моего появления на свет (стоит уточнить: не совсем желанного, но зиготам не дают права голоса).
Будем честными, кто вообще вслушивается в поздравления? Кто удивляется подаркам, о которых сам же и просил? Кто проживает этот день так ярко, как ожидает того? Хотя во мне даже не осталось этих ожиданий. Во мне лишь чудотворное подобие вакуума, которое я стараюсь удерживать всеми возможными способами.
По выработанной схеме встану, косо улыбнусь, сухо отвечу «спасибо» на любые скомканные пожелания и буду немым наблюдателем упоения матери, отвлеченной хотя бы на сутки от отсутствия отца. Наверно, это и будет единственным плюсом этой праздничной даты. Но пока рассвет только назревает, разрешаю себе то, чего не разрешил бы в любой другой день. Это будет моим подарком самому себе — всего час наедине с правдой.
Кто бы что ни говорил, убегать от реальности легче легкого, но со временем иллюзорность так обволакивает, что деперсонализация становится единственным и самым верным другом. Извечный вопрос, что хуже: жить в страхе или вовсе потерять возможность испытывать что-либо? После нескольких лет пряток в просторах собственного сознания я склоняюсь ко второму.
Так, не стоит терять время. Лучше пройдусь по сухим фактам — живительным и бодрящим после статики нервной системы.
1. Я довольно жалок.
2. Но привлекателен (жаль, что это не компенсирует первый факт. Но упомянуть явно стоило!).
3. В моем доме живет обиженный жизнью убийца (и нет, я не про отца. Всего лишь Том «полукровкаочищающаямиротгрязнойкрови» Риддл).
Уже этого хватило для легкого всплеска адреналина. Но пока недостаточно. Продолжу.
4. Мать медленно сходит с ума от горя и страха (хотя многое подсказывает, что все семейство Блэков имеет предрасположенность к сумасшествию и без губительного влияния переживаний — тетушка яркий тому пример).
Вот, уже лучше. Кончики пальцев похолодели, челюсть рефлекторно напряглась. Страдания матери почти в каждом зародят тревогу. Идем дальше по списку.
5. Отец сидит в Азкабане (честно говоря, этот факт наоборот добавляет успокоения, но никто не отменял чувство вины за подобные мысли относительно кровного родственника. К сожалению, родню не выбирают. Хотя это и плюс — меня бы тоже вряд ли кто выбрал, имея более доброжелательную альтернативу).
Холод опустился до низа живота. Остался ключевой факт:
6. Мне необходимо убить человека, чтобы обезопасить свой сжатый до минимума мирок.
ОХУЕТЬ. Вот теперь-то осознания и эмоций мне хватит на год вперед: отступившая деперсонализация уже кажется оазисом, к которому охота бежать на последнем издыхании. Детское и наивное «почему я?» застревает в горле при каждом вздохе, хотя стоило бы уже проглотить его с концами, ведь ответ очевиден.
Это я, потому что отец оступился.
Это я, потому что так завещали корни.
Это я, потому что должен заслужить доверие для дальнейшего жалкого существования.
Это я.
И это просто еще один сухой факт.
Честно говоря, если бы угроза расправы нависала лишь надо мной, я бы с огромным удовольствием харкнул без надлежащей аристократичности в змеиную рожу лорда, даже не пытаясь выполнить приказ. И пусть после в мою сторону полетело бы одно из непростительных (лучше всего, конечно, Авада). Без лишнего притворства: было бы гораздо проще, если ответственность за семью не сидела бы на шее, свесив ноги.
Навещают ли меня мысли, что семья не стоит участия в этом параде абсурда? Ох, чаще чем навещала Пэнси в больничном крыле после казуса с гиппогрифом. Можно даже найти причины для этих самых мыслей, порывшись в грязном белье нашей семейной чистокровной идиллии.
Не касаясь, маменька всегда виснет на мне грузом стыда, что я люблю ее недостаточно, а она меня — чрезмерно (воспринимать как «болезненно» и «эгоистично»). От «я тебя не держу» до «я тебя не отдам» один остывший кофе или другая мелочь, злостно отказывающая нейронам в выработке эндорфина. Как итог, каждый желанный шаг в сторону стопорится не высказанным запретом, но мрачным взглядом или томным вздохом. Своеобразный язык жестов, которым я владею на уровне носителя. Видимо, знание передается через гены. Зачем тогда шагать? Зачем ДУМАТЬ о шаге? Проще перенести свой скудный мирок в зону досягаемости. Душновато, зато можно обустроить по вкусу, верно? Бывало, что я даже радовался второму пришествию этой полукровной гадюки в мантии: перекочевал от одного надзирателя к другому, менее удушающе-заботливому.
Из плюсов — слезливые мантры о том, что единственную женщину не ценят и не любят в этом холодном доме, закончились довольно давно. По правде сказать, они разбились о стену из неудачного брака и неумения воспитывать любимое чадо. Я бы с пониманием отнесся к появлению молодого любовника, лишь бы он мог вытеснить из ее графика (слишком уж свободного) ежедневные чаепития в гордом одиночестве, но с показательным недовольством. Любовь душит, особенно когда это единственное хобби.
С отцом же диаметрально противоположная история. Все взаимодействия ограничиваются его желанием утвердить свое главенство хотя бы в семье, а значит, строятся на слишком дешевом для такого богатея показушничестве. Вычленить из редких разговоров с Люциусом ответную эмпатию (уже не говоря о любви) невозможно: на нее просто не остается сил после дней, месяцев, лет под маской, которая велика размером — такую постоянно нужно придерживать. Его прошлое нельзя назвать безукоризненным (неплохо я смягчил углы, да?), но наличие даже «отрицательного опыта» он считает истинной причиной для существования привилегий. По мне, так ему смертельно повезло, что хотя бы происхождением он может похвастать — помимо родословной явно больше нечем.
Но самое смешное — я всю жизнь готов был простить ему несовершенство. Правильнее сказать, обменять прощение на скудную горстку внимания, однако бартер так и не состоялся. Если бы отец только мог меня видеть — но он всегда смотрел сквозь. А я же, неприкаянный, был одержим идеей заслужить то, что мне должно принадлежать по праву если уж не сына, то хотя бы единственного наследника.
С годами карточный домик безответных телячьих нежностей и надежд пошатнуло рядом комичных и трагичных обстоятельств, которым папенька был виной. Если память мне не изменяет, именно с одного из них все и началось.
С десяток лет назад, летний тихий вечерок показался Люциусу угнетающе спокойным. Пара бутылок огневиски, естественно, этому поспособствовали. Желание самоутвердиться заиграло новыми красками, а под руку подвернулся лишь шестилетний отпрыск — не слишком обширная аудитория, но отцу и этого хватило для идеи учинить представление в лучших гладиаторских традициях. Легко пошатываясь, но все же пытаясь сохранить аристократическую осанку, он повел меня в самую глубь лабиринта из живой изгороди, примыкающего к правому крылу Малфой-мэнора.
До сих пор помню, как воздух меж стен из монтеррейских кипарисов был настолько насыщен кислородом, что заставлял лёгкие сбиваться с отработанного ритма вдохов и выдохов. Хотя кто знает? Может, это было лишь свидетельством волнительного предвкушения шестилетнего существа, слепо доверявшего своему пьяному от азарта (и алкоголя, несомненно) сопровождающему.
Мог ли маленький Драко в зеленых подтяжках знать, что сопровождающий окажется минотавром, а сам он оставил нить Ариадны на выходе? Даже не думал ее прихватить на всякий пожарный, отправляясь вглубь. Не хочется преисполняться состраданием к бета-версии себя настоящего, но воспоминание ярче, чем того хотелось бы.
Оказавшись на просторном пересечении живых коридоров, отец принялся копаться в кармане мантии правой рукой, плохо принимающей сигналы от мозга из-за выпитого. Потратив больше 45 секунд и знатно пополнив мой словарный запас нецензурной лексикой, Люциус выудил резной свисток. По сей день высокие звуки, подобные исходящему из этого омерзительного предмета, пробуждают во мне условный рефлекс: зажать уши руками поплотнее, зажмуриться и досчитать до десяти.
На свист прибежал Люцифер — отцовскому доберману потребовалось ровно 25 секунд, чтобы отыскать в лабиринте источник зова. Прошло столько лет, а меня все еще пробирает на смешки из-за вычурной клички. Люциус, ну серьезно? Люцифер? Выбирая имечко, ты льстил и себе, и этому дорогостоящему, но до раздражения тупому животному, прожившему меньше, чем среднестатистический хомяк. Хотя легко, конечно, говорить об этом с такой иронией спустя время, когда причина ночных кошмаров давно сдохла и забрала с собой в яму худшие дни детства.
Ладно, не стоит ставить на паузу исходное воспоминание, чтобы уйти в другое. Последовательность. Мне не хватает последовательности. Вернемся в запах монтеррейских кипарисов и звук приглушённого рычания.
Я был уверен, что и сам отец не чувствовал себя комфортно с этим зверем, но точно зная, что Люцифер не тронет своего хозяина, он заряжался властью. Шестилетний я в такой обстановочке мог зарядиться разве что мочой в мочевом пузыре из-за слепого страха.
Как нельзя кстати из южного коридора грациозно выплыла компания павлинов. Медлительные и уверенные в своем превосходстве, они убедительно отыгрывали незаинтересованность в наличии наблюдателей. Стоило последней птице шагнуть на открытое пространство, как коридоры тотчас заросли ветвями кипарисов. Воздух сразу же загустел, готовый пропустить электрические разряды в образовавшейся ловушке. Я точно вжался в угол, непонимающий и потерянный, раз в памяти отложилось ощущение мелких веток, давящих на лопатки и ребра. Отец же тогда лишь слегка облокотился на живую изгородь, видимо, все ещё не совсем доверяя вестибулярному аппарату. Его косая ухмылка — по сей день гравировка на гиппокампе, а дальнейшее действо — плотоядный червь трупа моего детства.
Снова опустив руку в карман, Люциус достал палочку. Будучи в разы наивнее, я не осознал в тот момент, почему древко было чужеродным — не имело привычного серебряного наголовника в виде пасти змеи. Сейчас-то очевиднее некуда, что папочка слишком труслив для груза ответственности за свои поступки. Так что самый простой вариант — сделать вид, что поступок и не твой вовсе. Ему помогало. Раньше. Так вот.
Взмах палочкой, движение отцовских губ, которое только спустя годы прокруток сознанием сложилось в ныне понятное «Империо», — и игра началась.
Люцифер вытянулся по струнке и пугающе затих, чтобы через долю секунды обернуться падшим ангелом, сатаной с лоснящейся черной, как смоль, шкурой. Это был первый и последний раз на моей памяти, когда кличка добермана воистину была ему под стать. Столько жгучего безумия и густой ненависти никогда прежде (и после) я не видел в глазах животного (поправочка: в людских глазах я видел это не единожды).
Сорвавшись с места, обезумевший пес бросился на кучку опустивших хвосты в акте капитуляции павлинов. Те, забыв об общности и парадном строе, рванули в разные стороны, защищая собственные пернатые зады (никакого осуждения — все Малфои поступили бы точно так же на месте нарядных куриц, наплевав и на общность, и даже на семейные узы, если бы оно того стоило).
Это сейчас я могу позволить себе язвить и проводить параллели, проматывая воспоминания, ускоряя или замедляя в нужных местах, как магловскую кассету. Тогда же, в углу ловушки, даже не будучи мишенью чёрного демона под Империусом, я физически ощущал, как сердце раскачивается на паутине вен и артерий, чтобы с размаху пробить грудную клетку. Имея нитки и иголки, я бы прямо там заштопал собственные прорези глаз, но неведомая сила держала мои веки распахнутыми так широко, что глазным яблокам было впору вывалиться.
Я смотрел, не отрываясь, как в первые минуты Люцифер лишь гонял пернатых по углам, чтобы кровь тех закипела от страха, а метания стали более хаотичными. Сталкиваясь, павлины без чужой помощи ломали друг другу перья (не удивлюсь, если и косточки).
Удивительная вещь — инстинкт самосохранения. В попытках выжить существа готовы расстаться даже с основными причинами жить. Без капли былой величественности, общипанные и ободранные, как куры перед варкой, павлины пытались взлетать, но лишь бились об кипарисовые стены на уровне человеческой груди.
Вскоре Люциус едва заметно взмахнул древком, устав от затянувшейся прелюдии, и тем самым подвел представление к развязке. Доберман приметил самую уязвимую из птиц и молниеносно придавил ее передними лапами ко влажной почве. В тот самый момент я отказывался верить в то, к чему уже было готово мое детское, но склонное к анализу сознание. Верить-то конечно отказывался, а про себя начал обратный отсчет. Десять, девять, восемь, семь…
Семь. Именно на этой цифре желтоватые зубы-клинки Люцифера пробили шею бедного существа. Кровь, такая алая, совсем как человеческая, не оставляла лужу, а лишь просачивалась в землю. От тотального и дикого ужаса я даже не задумался тогда, челюсть пса ли так звонко клацнула или хрящи павлина дали трещину. Однако теперь этот вопрос время от времени всплывает в сознании, напрягая своим существованием как таковым.
После содеянного Люциус, удовлетворенный собственным перформансом, опустил палочку и тотчас потерял былой интерес и к доберману, упавшему без сил от резкого сброса заклятия, и к ободранным птицам, чей срок жизни явно сократился из-за пережитого стресса. Пару минут отец втягивал кислород через нос и мерно выпускал углекислый газ через рот — позволял себе насладиться вечерней забавой, так сказать.
Я заледенел на это время в своем зеленом углу и всматривался в Люциуса, пытаясь свыкнуться с мыслью, что я будто вижу его впервые. Глаза, нос, рот отца буквально не складывались в привычное лицо — существовали отдельно на холсте человеческой кожи.
Не в состоянии дать полноценный отчет эмоциям, будучи опасно юным, я находился кошмарно близко ко взрыву. Мое маленькое тело, неспособное закричать или двинуться, в тот момент тратило калории лишь на выработку шквала адреналина.
Когда передышка завершилась, Люциус снова взмахнул древком — открыл, наконец, проходы лабиринта. Сам он двинулся вглубь, полностью игнорируя мое существование в принципе. Я же, вынырнув из оцепенения, глубоко вздохнул, перенастроил ритм сердца на более жизнеспособный и помчался обратно, в мэнор. Всю дорогу до детской затылок холодило — страх дышал в спину и наступал на пятки. Я помню, как играл с ним в догонялки и сторонился мысли о летальности проигрыша. Захлопнув за собой дверь обители, я должен был оборвать ход игры, но даже при остановившемся в зоне безопасности теле сознание бежало дальше по инерции. Паника накрывала волнами, не давая спокойно сидеть, стоять, лежать, существовать.
Я — шестилетний, мать его, ребенок, сидел на детской кроватке и заполнял голову любыми мыслями, лишь бы отстало, забылось, хотя бы утихло.
Считалочки, песенки и стишки дрожащим голоском — гудение где-то на уровне диафрагмы никак не унималось. Последняя наивная надежда — музыкальная коробочка. Маленький дубовый коробок, укутывающий звучанием и проецирующий на потолок парад звезд.
Заведя ее тогда трясущимися руками, я неосознанно запомнил больше, чем мог бы: уши до сих пор слышат время от времени каждую смену ноты; глаза видят созвездия, рассыпанные над головой:
«Tonto el que no entienda
Cuenta una leyenda
Que una hembra gitana
Conjuró a la luna hasta el amanecer
Llorando pedía
Al llegar el día
Desposar un calé»
Дрожь унялась.
«Luna, quieres sermadre
Y no encuentras querer que te haga mujer
Dime, luna de plata
¿Qué pretendes hacer
¿
Con un niño de piel?
Ah-ah-ah-ah, ah-ah-ah-ah
Hijo de la luna»
Глаза больше не жжет, складка меж бровей разгладилась.
«Luna, quieres ser madre
Y no encuentras querer que te haga mujer
Dime, luna de plata
¿Qué pretendes hacer?
¿Con un niño de piel?
Ah-ah-ah-ah, ah-ah-ah-ah
Hijo de la luna»
Сознание затуманилось, усталость взяла свое.
«Y las noches que haya luna llena
Será porque el niño esté de buenas
Y si el niño llora, menguará la luna
Para hacerle una cuna
Y si el niño llora, menguará la luna
Para hacerle una cuna»
***
Вроде бы травмирующий день закончился, и маленький я провалился в сон, нежно посапывая. Что может быть очаровательнее, верно? Но нет, апофеоз лишь приближался.
Блуждая той ночью в потемках сновидения, я вышел на тропу меж густой поросли — такой высокой, что впору было ею проткнуть небосвод. Шагал и шагал в густой тиши, разбавляемой шарканьем ботиночек. Не аристократично, но какой смысл высоко поднимать ножки и плавно плыть, если никто не отслеживает? Что тогда, что сейчас манеры просыпаются, если от них действительно есть выгода.
Так вот, я шел и шел в этой ночной иллюзии подсознания, пока не начал различать громкое прерывистое дыхание позади. Не останавливался и не оглядывался, боясь приблизить неизбежное, — лишь искал спасение впереди, но поросль уходила за горизонт.
Дыхание из-за спины с каждым шагом становилось все громче, смешивалось с рыком, а ботиночки перестали шаркать — медленно, но верно тонули в трясине, лишая возможности сдвинуться с места. Я не мог идти дальше, не мог кричать — лишь резал душу острым ожиданием. Мышцы шеи одеревенели, руки не слушались — истинная беспомощность в своем непревзойденном обличии. Периферическим зрением увидел плавное движение оскала, далее последовала груда дельтовидных мышц, а спустя пару секунд — вот он, Люцифер. Все бы ничего, сердце выдержало бы пуд страха, как и днем, только размер обозленного спутника превышал все ожидания: холка черного кабеля была на уровне второго этажа относительно моего роста.
Я просто стоял и смотрел, крошечный, как из пасти зверя вытекают струи слюны, а глаза напротив наполняются кровью и ненавистью. На секунду я увидел в них отражение павлина.
Один, два, три, четыре, пять, шесть, семь…
Семь. Молниеносно пасть сомкнулась на моей шее. Не было боли — лишь ощущение, что сонная артерия извивается, как уж, норовя вылезти. Теплое и густое потекло: ниже от плеч к предплечьям, по кисти до кончиков третьей фаланги. Вот уже и штаны пропитались. Опустил глаза — дежавю. Кровь снова впитывается в почву, не оставляя лужи.
От хруста третьего (а может, и четвертого) позвонка маленький я очнулся — вот уже в своей комнате, все еще под проекцией звездного неба и покрывалом убаюкивающей мелодии. Только успокоения больше нет. Перистальтика пищевода угрожала вывернуть наизнанку, слезы текли и саднили щеки.
Ощущение влажности не растворилось, как другие иллюзии: кровать и вправду была мокрая. Осознание первого (и не последнего) акта энуреза сорвало оставшийся заслон — плотина повалилась. Энергия страха и стыда преобразовалась в магический импульс. Первое, что попалось на глаза (музыкальный коробок), вспыхнуло пламенем. Треск дерева — глушитель песни и внутренних демонов. Танцующее пламя — сублимация ненависти. Я — хозяин. Пламя — мое. Страхи — сожжены.
Вот оно, одно из звеньев цепи моих оков. Кто их создал? Отец, калечивший психику? Мать, которая больше оберегает любовь, чем объект, к которому ее испытывает? Я, слишком яро жалеющий свое прошлое, вечно просящий настоящее и будущее помолчать в сторонке? Кто знает.
***
Поток анализа прервал короткий стук. Нарцисса показалась в дверном проеме, нацепила улыбку на отекшее лицо и выдавила из себя: «С днем рождения, сынок».
Красивая маска, мам. Правда, уже в трещинах.
Час прошел — пора и мне надеть свою.
