Arsonist's lullabye

      О чем принято думать перед сном? Считать эфемерных овечек? Лишь напрягает мозг и заставляет проникнуться жизнью глупых и довольно жалких созданий. Какая разница, сколько их? Может, еще шкуру их детально представить и цвет глаз? На каждую все равно найдется свой волк. Или, может, перед блаженной отключкой нужно строить планы на будущее? Бред. Сколько из них кажутся жизнеспособными наутро? Пятиминутный выброс эндорфинов на ночь, который закончится фрустрацией из-за начала нового дня без единой достигнутой цели…       Планы, планы, планы… Я, вообще-то, чаще всего планирую умереть. Ну, не так буквально, конечно. Суицид либо для слишком смелых, либо для слишком трусливых, а себя я ни к тем, ни к другим не причисляю. Скромность ведь украшает, да?       Так вот. Смерть не самоцель. Я лишь хочу выжать самые крохи, понимаете? Удивительная мотивационная сила заключается в речах об усопшем. «Каким талантливым он был, каким умным и привлекательным!» Услышал бы 16-летний паренек в пубертате такое при жизни, глядишь, и тоскливым онанизмом перестал бы промышлять. А может, и дошел бы до великих свершений. Но раз единственный случай, при котором люди раскошелятся на похвалу, — это смерть, почему бы не помечтать? Это уже на корке сознания. Вот они, дорогие гости, стоят у глубокой ямки на территории родового кладбища и обдумывают, что бы такое душещипательное сказать. Правда, в самом начале моих фантазий они почему-то всегда молчат. «О мертвых либо хорошо, либо никак»?       Ну же, друзья, вы не стараетесь! Больше, больше слезливой патетики! Кстати говоря, какими дифирамбами они бы ублажали мое гниющее тело? «Был исключительно добр при жизни и до безумства альтруистичен»? Я вас умоляю. Боюсь, для перечня моих положительных качеств всем вынужденным участникам процессии хватило бы блокнотного листа, так что уповать приходится на их богатую фантазию и желание выделиться лучшим прощальным монологом.       А в целом, если задуматься, какой смысл драматического представления без участия основного действующего лица? Старина Бодлер утверждал, что все ждут чего-то, пока поднят занавес, но кажется, что упоительнее ожидание последних секунд его тяжелого опуска. Хочу увидеть зрителей, возможно, услышать хилые аплодисменты. Ох, какое бы блаженство вызвали слезы на лицах в первом ряду! Но учитывая отыгранный спектакль, на подобную эмоциональную щедрость раскошелятся либо безмозглые, либо приспешники Матери Терезы (что, в принципе, одно и то же).       А может, нанять плакальщиц? Своего рода эмоциональный эскорт. Я даже доплачу за нарушение закона двенадцати таблиц — причитания и вырывание волос от иллюзорного горя добавят претенциозности.       Мерлин, такое представление только с попкорном и смотреть! Можно вообще подобный сюр провернуть при жизни? Попрошу на день рождения своеобразное поздравление.       Ну вот, снова ушел в клоунаду. Слишком несерьезно для именитого наследника непонятно чего от непонятно кого. Ну хоть скудное чувство юмора не унаследовал от сердобольного папаши.       НЕ ОТВЛЕКАЙСЯ!       Визуализируй, визуализируй подробнее. Каждый дрогнувший мускул под глазом и каждый излом в приглушенном страданием по усопшему голосе. Будут ли соблюдать дресс-код пришедшие? Моя светлая (сойдемся хотя бы на серой) память будет явно омрачена в случае гардеробного самовольничества. Ну а что? Изысканный вкус и трупам не чужд.       Хотя о каких предпочтениях идет речь, если каждая фантазия сводится к этому каштановому сеновалу на ее голове? Силуэты у ямы сливаются в один единственный — угловатое подобие женственности. Она такая сгорбленная от горя или тяжести этого вечного двигателя в ее черепной коробке. Хочется вылезти из могилы только ради того, чтобы расправить ее хребет с мелодичным хрустом. Такое непонятное мельтешение в груди — упоение страданием этой кудрявой несуразности и горечь от него же. Но я знаю, как пресечь тревожность на корню. О, поверьте, я знаю об этом гораздо лучше каждого из вас. То, что невозможно стереть, нужно выжечь.       Подбрасываю топливо в лобно-теменную долю и продолжаю видеоряд на обратной стороне век. Пламя, зародившееся в ее стеклянных глазах, первым делом перескочит на сухие и измученные ежедневными выпрямляющими чарами завитки. Ниже, ниже от плеч к предплечьям, по кисти до кончиков третьей фаланги. На бедрах затормозит из-за плотности джинсы, но все же мерно спустится к щиколоткам.       Силуэт, охваченный самой упоительной из стихий, статичнее атлантов, стоит и держит над собой глыбу физической боли, агонию нервных окончаний, но с дымом выпускает все чувства — свои и мои.       А я же, убаюканный этой персональной колыбельной, сквозь пелену сна пытаюсь вспомнить, какой день можно обозначить началом конца.