В каком году — рассчитывай, В какой земле — угадывай, На столбовой дороженьке Сошлись семь мужиков
— Да, вот так вот в деревнях-то и было всё, — вставила свои пять копеек Шарманка. — И это знать надо! Ты сам из какой деревни? — Пахомовка! — ответил Пахом, чем мигом вызвал взрыв смеха в классе. Да, есть такая в Азовском районе, вот там-то было всё. В детстве — да, всё хорошо было. А потом они переехали в город, Пахом пошёл в школу, и всё заверте… — Какие мужики были? Какие мужики?! Пахом от волнения икнул, и почувствовал, что яга вот-вот запросится обратно. Прокашлявшись, он продолжил. Читал не совсем уверенно, запинался, но всё же — строго по тексту. И всё было бы хорошо, не дойди он до заветной строчки. — Старик Пахом потужился, и молвил в землю глядючи… — по классу тут же прокатилась волна смеха. Все давно знали, что в аське Пахом подписан, как Dead Pahom, потому из его уст поэма Некрасова звучала довольно двусмысленно. — Э… Ну… — Не «ну»! Что Пахом сказал? Кому живётся хорошо на Руси? — Ну, он скзаал: вот мы с вами стоим тута, спорим тута… А я всегда говорю: будьте ж людьми, ну все же мы… Все же мы люди… — Идиот блядь, — прошипела учительница. Эта поэма — на века! Это классика, бля! Она одна такая, а ты её в фарс превратил! Как мы её дальше разбирать будем? — Ну не надо…ну, не кричите, — умолял Пахом. Однако, Шарманка не хотела просто так оставлять в покое горе-ученика. Она устроила ему допрос: — Ты дома, что, все в «соньку» вторую играешь? Домашнее задание не выполняешь? Что ты вообще в школе делаешь? От волнения у Пахома всё перемешалось в голове. Он стал водить глазами по классу, надеясь, что кто-нибудь ему поможет вспомнить. К счастью, Епифан успел произнести громким шёпотом: «Пров! Пров сказал!» — А… А Пров сказал: Царю! Такой ли спор затеяли, что думают прохожие: знать клад нашли ребятушки, и делят меж собой. — Дальше, дальше! — подгоняла его училка. И Пахом, как загипнотизированный, продолжал рассказывать вступление. Он любил Некрасова, но вот из-за этой поэмы над ним теперь все смеются… У него и без того в школе жизнь — не сахар. — …когда б им баба встречная, корявая дурандиха, не крикнула… — Почтенные, куда вы, на ночь глядючи, задумали идти?! — вставила свои пять копеек классручка. Она так вдохновенно крикнула, что класс дружно на жопу присел. — Сказала, засмеялася… — Хлестнула ведьма мерина! — Шарманка от души саданула Пахома по заднице указкой, от чего тот завизжал, — и ускакала прочь! Пахом в голос заревел, а училка, подумав, всё же вывела в журнале четвёрку. Всё-таки она не до конца спятила, и знала, что такую поэму выучить — это вам не коников с говна лепить. — Так, ну мне щас «Чёрного русского» принесут, и мы с вами продолжим, — Шарманка указала Пахому на его место рядом с Епифаном. Для неё было самым обычным делом прибухнуть прямо на уроке. Вот тогда вдохновение из неё так и пёрло. А Епифан снова сходил с ума от когнитивного диссонанса: элегантная, милая женщина, но какая же поехавшая! — Бля, кто у меня русский ведет, охуеть, ебаный в рот… — беззвучно прошептал Епифан. Тем временем в класс вошел Маслов. В его руках был темный, непросвечиваемый пакет. — Светлана Юрьевна, коктейль. Он стоял, вытянувшись в струнку и смотрел в глаза классручке с щенячьей преданностью. — У Саныча брал? — спокойно спросила русичка. — Так точно! — с готовностью ответил староста. Светлана Юрьевна отхлебнула коктейль и, поморщившись, произнесла: — Моча какая-то. Шаг ко мне! Маслов покорно подошёл, и Шарманка тут же вылила на него всё содержимое. — Неси это Ссанычу и скажи, чтоб больше такой коктейль мне не продавал, иначе я на него ментам стукну, что он Самого не уважает и нарисовал в толчке его портрет. Ссыт на него сам, и посетителям предлагает. Уж кто-кто, а Светлана Юрьевна знала: менты не пошевелятся, даже если кого-то убьют. Им на всё насрать, но не дай боже ты посмеешь выразить недостаточное уважение к Самому при них… Вот тут-то они сорвутся, как цепные псы! Они будут землю носом рыть, но отыщут тебя, проклятый шпион! То же самое относилось и к Санычу, или, как его называла Светлана Юрьевна, Ссанычу. — И передай, что будет у него не рыгаловка, а толкан, и называться будет «У Зассаныча». Староста покорно развернулся, и, от испуга и позора, под хохот всего класса, пошел строевым шагом. — Так, на чём мы остановились… Ах, да! Епифанов, марш к доске! Продолжай. Епифан с видом покорности судьбе вышел к доске и продолжил. Он не отрывался о книги, пока его сосед читал наизусть и продолжил:«Куда?..» — Переглянулися Тут наши мужики, Стоят, молчат, потупились… Уж ночь давно сошла, Зажглися звезды частые В высоких небесах, Всплыл месяц, тени черные Дорогу перерезали Ретивым ходокам. Ой тени! тени черные! Кого вы не нагоните? Кого не перегоните? Вас только, тени черные, Нельзя поймать — обнять! На лес, на путь-дороженьку Глядел, молчал Пахом, Глядел — умом раскидывал И молвил наконец: «Ну! леший шутку славную Над нами подшутил!
— Какой, блядь, леший?! Какой, блядь леший?! — вновь резко озверела Шарманка. — Леший, блядь… Ходили себе, языками трепали… Леший, им, блядь, виноват… Класс снова рассмеялся, глядя на Пахома, а тот спрятал свои вновь заслезившиеся глаза за чёлкой. Ну почему они такие жестокие? Он же такой ранимый… Никто его не понимает! Разве что братишка… Да и того, походу, тяготит его общество. ему так одиноко… Хочется вставить себе бананы в уши, и под «Оригами» прыгнуть с крыши. Но сперва — попрощаться, как следует, с братишкой. Да, так он и сделает, но сперва поблагодарит за всё, что когда-то Епифан для него сделал — Епифан, какой Леший?! — А кто?! — рявкнул ученик. — Кто, бляяядь? — А ты сам как думаешь? — Шарманка схватила его за чёлку. — Дерьмо, блядь… Бродили, спорили, а им леший виноват… Так, что там было дальше? — Пьянка. — Я в стихах просила! — рявкнула Шарманка. Епифан продолжил. И вот, кульминация: — Роман тузит Пахомушку… — О-ой! — взвизгнул Пахом, когда его торчок Ромка чем-то уколол. Епифан же, не обращая внимания, продолжил читать. Читал вдохновенно, с чувством, пока Шарманка его не остановила. — Так, ну мы птичку твоему соседу оставим. Ему это точно понравится. «Вечно смеются надо мной», — Пахом вновь присосался к банке яги, и вскоре высосал всё, что осталось. Ну вот, и горе утопить не в чем… Мир жесток, жизнь — говно! Все шишки — ему! Только матуся в него верит. Он уже было хотел воодушевиться, вспомнив слова матери, но в память, словно брошенный в окно камень, влетела фраза отца «ты разъебай» В этот момент вернулся староста. побитый, с мокрой головой и со шматками лайна на своей чистой, отглаженной белой рубашке. Как и ожидалось, Саныч ему за такие слова вломил пиздюлей. Мало того, окунул головой в загаженный толчок, обвинив в краже пяти бутылок блейзера и заставил всё чистить вилкой. У бедняги аж плечо свело. Мало того, он заставил Маслова говном рисовать портрет Самого. И всю эту вакханалию он снял на камеру. Теперь, в случае чего, менты будут именно Маслова прессовать. Однако Светлану Юрьевну Саныч боялся. поговаривали, что он решил за ней приударить, потому старался не подавать ей всякую ссанину или отраву, которой охотно пичкал падких до дешёвых харчей и бухла школьников. — Иди мойся под струю. Чтоб чистый был, — спокойно произнесла Шарманка. А Пахом снова почувствовал, будто его укололи. Но не булавкой, или чем там его тот мудель с задней парты пырнул, а воспоминаниями о том роковом вечере, который, собственно, и свёл его с Епифаном, после которого матуся сказала: «Он хороший мальчик, ты с ним дружи».