Дефне Джувайрия

Как часто призраки прошлого всплывают в нашем сознании? Почему нам бывает плохо при упоминании самого обыденного? То нетронутое, глубокое, живущее в каждом человеке, вырываясь наружу, может уничтожить его? В 1520 году Сулейман стал султаном. Мы переехали во дворец Топкапы, оставив прежние места. В том же году появилась Хюррем. Это имя должно вызывать радость и смех, но при его упоминании мне хочется плакать. Мне безумно жаль эту женщину, эту мать. Она была красивее, чем Махидевран. В ней было все то, чего не доставало черкешенке — харизма, веселье, очарование. Огненного цвета волосы, изумрудные глаза, неизменно светящиеся — мне бы не хватило слов, чтобы описать всю красоту этой женщины. Хюррем была очень хитра и изворотлива. До самой смерти она пленила Сулеймана, он растворялся в ней, казалось, лишь в присутствии Хюррем Султан мог дышать полной грудью. Она считала меня врагом. Я же её за таковую не держала. Нужно было очень постараться, чтобы стать моим врагом. Её дети были младше моих, она никогда не трогала моих сыновей — повода для вражды попросту не было. Но, в отличие от меня, Хюррем устраивала сцены ревности. Как и Махидевран. Обе они вступили в жестокую войну, закончившуюся смертью. Я же держалась в стороне, чем очень радовала и Сулеймана, и Валиде. Стычки между женщинами за сердце повелителя целой империи — разве не вздор? В его руках огромная страна с кучей самых красивых женщин. Его сердце не знает верности. Я выбрала другой путь. Я боролась за будущее моих детей. Могу сказать, что проиграли все — все мы окончили дни в могиле, пострадав от тех, кого любим. В 1520 году родился мой второй сын — Каган. Он был полной противоположностью Левента. Черноглазый, с кудрявыми темными волосами, в нем бушевала кровь моих восточных предков. С самого детства его глаза вспыхивали красными огоньками. Я не могу вспомнить этого ребёнка. Мне даже кажется, что он им никогда не был. И если нужно винить кого-то одного в моей смерти — я виню Кагана. Это была самостоятельная, но очень требовательная личность. Когда я думаю, что могло на него повлиять — вспоминаю смерть Абдуллы. Это был второй сын Хюррем, близнец её дочери Михримах. Махидевран была очень огорчена его рождением, поэтому не испугалась отравить младенца, обагрить свои руки кровью. И я бы не судила её, если бы в этот момент мой Каган не держал младенца на руках. Изо рта Абдуллы пошла пена с кровью, лицо искривилось судорогой, и он захрипел, задыхаясь. Нетрудно представить события того дня. Бедная Хюррем была безутешна, повелитель разгневан, Валиде взволнованна, а мой Каган — потрясён. Это и стало началом его безумия. Со смертью маленького брата в нем исчезли все чувства. Он не улыбался и никогда не играл, был спокоен и суров. На его детском лице появились морщины, а в глазах — ярость. Он долго винил себя в смерти Абдуллы, не зная человеческой жестокости. С этого момента я стала презирать Махидевран. В тот день она убила не одного ребёнка, а двоих. Я уверена, что ей был зачтен этот зверский грех — детей у неё больше не было. Моя главная ошибка была в том, что я вовремя не поговорила с Каганом. Его нельзя было утешить, успокоить — с ним нужно было разговаривать, как со взрослым. Я не избавила хрупкую душу Кагана от тяжкой ноши, от ужасающего зрелища, и он ожесточился. Признаюсь, что тяготилась обществом этого ребёнка. В четыре года он умел читать, в пять — имел собственную библиотеку. Он был чрезвычайно умен. Кагана интересовало все — от истории до землеописания, от фехтования до сочинения. С утра до вечера проводил он за изучением карт, чтением книг, и я не могла не понимать этого порыва. Так Каган уходил от реальности. Трепетно любивший своих братьев и сестёр, он перестал к ним подходить, не то что брать на руки. Они же никогда его не любили и братом своим не считали. Сулейман видел в Кагане своего отца — Селима Явуза, но время показало, что внук оказался намного страшнее знаменитого деда. Не зная, как утешить сына, я нанимала ему учителей, покупала книги и делала все, чтобы заполнить его открытую рану чем-то отвлеченным. И я воспитала опасную личность. Умственно развитый, но духовно бедный, Каган был чужд любви и дружбы, чести и верности. В душе его царили гнев и злоба, ненависть и порицание, которые он не показывал никому. Всё это было сокрыто за оболочкой его пустой души, его ожесточенного сердца. И глядя на младенца, играющего моей золотой прядью, я бы никогда не подумала, что этот ребёнок станет моим главным врагом, моим убийцей. И всплывает передо мною образ — два брата — солнце и луна, два брата — ночь и день, стоят, столкнувшись копьями, хватая воздух, целясь друг другу в сердца, не понимая, что давно разбили другое сердце — сердце матери.