Советы для "овощей" со стажем

      Сегодня Мироздание решает в очередной раз меня удивить – когда я открываю дверь на кухню, там обнаруживается Эллери. И правда неожиданно, учитывая, что сейчас закат.       – О, привет! – говорит она со странной удивлённой интонацией.       – А что ты тут делаешь? – спрашиваю я вместо приветствия. И, тут же поймав себя на этом, закатываю самой себе оплеуху. Можно, было, конечно, сделать скидку на плохое настроение, но оно настолько ужасно, что даже жалости к себе нет. – Обычно в это время суток ты предпочитаешь более интересные места.       – Обычно. А сегодня я нашла себе халтуру, – Эллери выразительно кивает на свой верный ноутбук, отчего фетровая шляпа цвета охры делает попытку упасть с её головы на клавиатуру. – Плюс у нас не такой уж и скучный дом, оказывается. Можно посмотреть на твои сеансы самобичевания, например. Жалко, что они не имеют никакого отношения к статье о концерте.       – Которую ты, конечно же, пишешь, даже на нём не побывав? – усмехаюсь я, распахивая ящичек, в котором кофейная братия этого дома хранит пакеты со своим любимым напитком. Вообще-то в такое время дня ни один нормальный человек кофе глушить не стал бы. Но с каких пор я считаюсь нормальной?       – Почему это не побывав? – оскорбляется Эллери. – Ещё как я там побывала. Даже заметки делала. Вот только мой собственный почерк местами становится абсолютно недоступен моему пониманию. Да и вообще. Вот ты знаешь, что значит слово «репа», если оно записано в заметках о концерте?       – Понятия не имею, – честно признаюсь я, засыпая кофе в гравированную турку, хранящую следы многих лет использования (что-то неуловимо подсказывает мне, что принадлежит она Джету). Только покончив с этой процедурой, я осознаю, что вещь это не моя. Потом я вспоминаю, что Джет не пьёт кофе, а потому, вероятно, простит мне пользование прибором для его варки.       – И я не имею, – тяжко вздыхает Эллери. – Но явно не «репортаж», хоть один вариант отпадает, и то хлеб… Слушай, - неожиданно предлагает она, бросая на меня тоскливый взгляд, - стукни себя ещё раз, пожалуйста? Мне очень надо посмотреть на что-то забавное.       – Заседание партии зелёных тебя устроит? – с надеждой спрашиваю я, продолжая издеваться над своим будущим кофе.       – Не-а, не устроит. Я ими уже так налюбовалась, чтобы склепать что-то остроумное для нового выпуска, что даже их попытки подражать демократам меня больше не радуют.       Вопрос о том, зачем дочери редкостно богатого человека забивать себе заслуженный летний отдых подработками в разносортных газетах и журналах, да ещё и исправно снимать выпуски собственных видео с комментариями к самым разным событиям и новостям, уже перестал меня занимать. Теперь я задаюсь немного другим:       – И чего ради в это так вкладываться?       – Дорогая, - пафосно произносит надежда современной журналистики, – к сожалению, в моей аудитории остаётся всё меньше тех милых людей, которые смотрят выпуски только из-за того, что их ведёт девушка с синими патлами и в странных шляпах. Приходится выкручиваться. За счёт материала, само собой. Поэтому даже тот украинский мужик с неспособностью сказать более двух связных предложений меня больше не радует. А вот люди, бьющие сами себя по голове – это что-то новое.       – Да далось тебе, – недовольно бурчу я. Чего ради она ко мне цепляется? Свои проблемы на её голову я всё равно вываливать не буду. Нужно же делать перерывы от бесконечного подслушивания чужих разговоров, узнавания чужих секретов и выкладывания своих – эта околомагическая дребедень мне уже изрядно поднадоела.       – Ну ты и непробиваемая, – совсем внезапно вздыхает Эллери, укоризненно покачивая головой. – Сколько ещё можно игнорировать мои попытки развести тебя на разговор? Ты что, наивно полагаешь, что я стану тысячу раз повторять одну шутку просто так? Я не зря всю старшую школу забивала себе мозг всем адским объёмом теории!       Я прерываю её тираду совершенно тупым вопросом:       – Какой разговор?..       – А на интервью ты тоже так отвечать будешь?! Сейчас-то мне просто интересно, почему ты мрачнее, чем консультант магазина электроники в конце рабочего дня, но при этом делаешь вид, что ты в порядке и даже живее, чем обычно. А вот среднестатистический несчастный автор пятистраничной стенографии потока своего и чужого бреда сразу обрадуется и нафантазирует из головы бог знает чего. И что ты тогда будешь делать, дорогая моя?       Процесс обработки этого потока информации и вычленение из него полезных деталей занимает у меня приблизительно секунду. Ещё несколько я трачу на тихое внутреннее возмущение подобным вторжением в мою жизнь. Иногда Эллери с её проницательностью хочется нежно и любовно закопать – неважно, заживо или нет – вогнав в крышку гроба столько же гвоздей, сколько раз она заставала тебя врасплох.       – Моя родня решила грубо напомнить мне о том, что она существует, – выдыхаю я под конец.       – Оу, – произносит Эллери, изображая сочувственно-удивлённую гримасу с помощью весьма странных движений мимических мышц, отвечающих за движение бровей и уголков рта. Потом возвращает лицо в нормальное состояние. – Хочешь совет?       – Ну? – Я уже успела сердито развернуться, давая понять, что разговор окончен, а потому мне приходится экстренно проводить обратную процедуру.       – Катись-ка ты отсюда на свежий воздух. Прогулки на закате весьма полезны для здоровья. А свой кофе отдай мне.       – Ради этого всё и затевалось, да?       Ничего умнее этой фразы моим мыслительным процессам родить не удаётся. Идея простой прогулки в компании плеера неожиданно кажется мне захватывающей и притягательной. Кажется, с этим надо что-то делать.       – Именно, – обаятельно (ну, во всяком случае, задумывалось это точно так) ухмыляется Эллери, успевшая, видимо, напрочь забыть про своих музыкантов. – Мне его мно-о-ого понадобится, - Судя по тоскливому вздоху, её голову они всё-таки покидать не собираются. – Не передашь сессионную кружку?       – Какую-какую? – снова переспрашиваю я с ещё более тупой интонацией, чем раньше.       Эллери душераздирающе и очень драматически вздыхает, закатывает глаза и начинает медленно, страдальчески выбираться из-за стола. Справившись с этой, бесспорно, невероятно сложной задачей, она начинает наугад распахивать дверцы кухонных шкафчиков, ища среди них посудный – сразу видно, что дома бывает нечасто. Я, как истинная домоседка с любовью к кухням и тому, что в них можно найти, освоилась здесь меньше, чем за неделю. Но местонахождение искомого шкафа я решаю не сообщать – просто так, из вредности. Ну, и из педагогических соображений – иначе ведь так и не научится ориентироваться в принадлежащем себе же помещении.       – А, точно. Логично же, что шкаф с посудой находится рядом с местом, в котором моют посуду?.. – спрашивает Эллери с такой интонацией, словно и сама не уверена в своём рассуждении. Совершенно зря, на самом деле: кухню проектировал отнюдь не гениальный безумец, а самый обыкновенный штатный дизайнер интерьеров с самой заурядной долей фантазии. Суровый глава семьи Корли, безусловно, мог бы позволить себе оплатить и большую одарённость, но не стал: этот джентльмен ради дочерей готов на многое, но не на принесение в жертву собственного безбедно-роскошного существования. По-моему, очень разумная позиция.       Пока я размышляю о столь высоких материях, юная наследница столь уважаемого мной господина ловким движением натренированной фокусницы извлекает из того самого шкафчика (и вправду вполне логично расположенного над раковиной) титанических размеров чёрную кружку, рассчитанную как минимум на литр любого из божественных напитков. Затем она хватает с плиты турку и резко опрокидывает её содержимое в кружку, но та оказывается столь неприступна, что брызги оседают на её стенках, не перелетев через край.       – Ты в этом раскаешься, - совершенно утвердительно говорю я, наблюдая за сиим священнодействием. Кажется, в моём голосе сквозит даже некоторое недоверие.       – Знаю-знаю… – рассеянно тянет Эллери в ответ.       – Ты из чайного братства, – напоминаю я. – Не боишься, что Джет воспримет тебя как предателя, изменяющего светлому идеалу?       – Он меня иначе и не воспринимает, – фыркает она, нервно озираясь по сторонам. Я догадываюсь, что ищет она сахар, но подсказывать его расположение не желаю. Вместо этого я отчаянно гримасничаю, давая Эллери понять, что желаю пояснений к фразе о восприятии Джета. – Потому что он пьёт исключительно зелёный чай, исключительно без сахара и исключительно с церемониями, присущими слегка обленившемуся и лишившемуся слуг китайскому аристократу, аж благоговением проникаешься… А я, как ты прекрасно знаешь, согласна на какую угодно бурду из пакетика, главное – четыре ложки сахара, ни больше ни меньше. Видела бы ты, какими глазами на меня смотрит наш драгоценный миллионер, когда я пью вышеописанный живительный эликсир в самые поздние из наступающих для меня утр…       – Миллионер? – недоумённо перебиваю я, уцепившись в потоке изобразительно-выразительных средств за нечто достойное внимания.       – Сами удивляемся. Но факт есть факт: об отсутствии работы ты и сама знаешь, но при этом на его месте я бы тратилась точно не на еду, книги и съёмную комнату… Хотя есть сведения, что в недалёком прошлом он этот метод уже пробовал.       По общему мнению всех знающих её людей, Эллери – совершенно гениальная сплетница. В отличие от своей сестры, имеющей невероятно высокие представления о достоинстве, она не гнушается копанием в чужих секретах. Впрочем, «не гнушается» - конструкция в данном случае очень мягкая, правильнее сказать «обожает копаться в чужих секретах». Её занятия психологической археологией приносят потрясающие результаты – на каждого знакомого у неё есть досье, причём из содержащихся в нём фактов половину составляют те, за сохранение которых в тайне объект с радостью отдал бы что угодно. Большинство из них Эллери сохраняет в тайне и так, но особо нравящиеся ей может бесконечно рассказывать и обсуждать до полного износа, до последнего приукрашая всё новыми подробностями, не особо искажающими факты, но делающими повествование в тысячу раз интереснее. С такими ухватками не стать журналисткой было бы выбрасыванием талантов на ветер. Но узнать подобное о Джете – признак абсолютной, потрясающей одарённости.       Но вслух я этого не говорю. Только задумчиво хмыкаю и покачиваю головой.       – Ты всё ещё здесь?.. – нарочито меланхоличным голосом спрашивает Эллери, наконец, обретя вожделенный сахар и теперь пытаясь его размешать с помощью какого-то очень длинного подобия ложки, извлечённого из наугад открытого ящика. – Почему, о, почему ты не слушаешь свою мудрую тётю?..       – Которая младше меня на семь месяцев, - ухмыляюсь я.       – Как будто подобные мелочи когда-либо мешали мне называть всех вокруг «бедными детьми», а себя – разными мудрыми пожилыми дамами, - смеётся моя подруга (да, насчёт того, что к ним относится только Винни, я явно погорячилась, надо бы, если встречу Макса-Ванду ещё раз, ему это объяснить, да и не только это). – Нет, правда, выметайся. Живительный напиток богов я у тебя отобрала, это да, но свежий вечерний эфир – который воздух, если что – даже лучше. Чего же ты ждёшь?       – Уже ничего, просто контролировала судьбу своего кофе, пока не убедилась, что он в надёжных руках, - это я безбожно вру: мне страшно себе представить, сколько ложек сахара (даже ведь не тростникового) растворятся в горячей жидкости, превратив её в сироп. Раньше бы я, пожалуй, не стала так льстить и высказала бы своё мнение в лицо, но сейчас подобные действия у меня в списке запретных. Поэтому, чтобы не искушать себя, я уверенно направляюсь к выходу из кухни.       – Эй, а ну стоять! – неожиданно орёт Эллери и на манер гигантской кошки подлетает ко мне, хватая за капюшон толстовки забинтованной ладонью (никаких травм нет и в помине, просто есть у неё почему-то такая дурацкая привычка).       – Кто мне там говорил выметаться?..       – Конца работы моей мысли всегда надо дожидаться, – наставительно отвечают мне, – у меня только что появилось кое-что, что я обязана тебе высказать вот прямо сейчас… Так, развернись сейчас же и смотри мне в глаза!       Я покорно выполняю сии инструкции и даже слегка наклоняюсь, чтобы наши глаза были уж точно расположены на одном уровне (на низкий рост сия прекрасная леди уж точно пожаловаться не может, но почти полголовы разницы у нас всё равно имеются). Эллери и Ножик, сёстрам-близнецам, достался одинаковый генотип, а, значит, и абсолютно одинаковые светлые голубоглазые лики истинных северянок. Впрочем, различить их всегда было довольно легко: ртутная живая подвижность Эллери против царственно-неторопливой грации Ножик, разнообразнейшие рубашки и брюки против платьев, вечно слегка растрёпанное подобие каре против изящно заколотых шпильками волос. Ещё легче задача стала с того самого дня, когда Эллери впервые пришла в школу с терново-синими волосами. Но сейчас её от сестры я бы точно отличить не смогла – такими суровыми серьёзными глазами она на меня смотрит.       – Слушай, – не менее сурово и серьёзно говорит она, не выпуская из рук мой капюшон, - мне, конечно, очень нравится эта прелестная весёлая слегка остроумная девочка, которой ты зачем-то притворяешься. За одним минусом: это не ты.       – Чего?.. – Эта тупая интонация, судя по всему, скоро станет моей фирменной.       – Можешь, конечно, считать, что ничего, но к сведению всё равно прими, – После этих слов мой капюшон, наконец, обретает утраченную свободу.       – Я уже упоминала, как мне нравится твоя логика?       – Это ровно сорок второй раз. Всё, теперь я уже вообще видеть тебя не желаю. Кыш.       – И тебе кыш, – отвечаю я, уже сделав шаг из дверей, и иду обуваться. Вечерний эфир так вечерний эфир.       Пока я стою на одном колене, завязывая шнурки, по лестнице бесшумно соскальзывает Мирт и, остановившись на уровне моих глаз, внимательно смотрит на меня.       – По-моему, мой хищный друг, все вокруг сошли с ума, – доверительно шепчу я, стараясь, чтобы с кухни не донёсся страшный вопль «я всё слышу!». Это мне удаётся. Но с идейным содержанием моего сообщения кот вряд ли согласен, судя по его суровому взору. – Ну, или я, тем лучше.       Обувшись, я решительно открываю дверь и выпрыгиваю на крыльцо, встречающее меня шуршащим переругиванием ветра и листвы, а также одиноким чириканьем нервной птицы, которая моментально смывается с белоснежных перил, едва я оказываюсь рядом с ней.       Сзади до моей ноги дотрагивается мой молчаливый мохнатый спутник, как бы спрашивая, нуждаюсь ли я в его сопровождении. Иногда мне кажется, что кошки предназначены именно для того, чтобы быть оберегами и сопроводителями, хоть их работы зачастую и не видно за их своенравием. Но сейчас мне не нужно никаких охранников и тем более собеседников – исключительно одиночество.       – Не надо, – вслух говорю я, и Мирт молча (кто бы сомневался) скрывается в недрах дома. Я закрываю дверь и спускаюсь на садовую дорожку. С этого момента я полностью предоставлена самой себе. Это значит, что я начинаю думать, обретаю память и утрачиваю даже тень своего хорошего настроения.       Я не соврала Эллери о причинах своей сегодняшней апатии – всего полчаса назад мои добрые родственники произвели попытку снова ворваться в мою жизнь. Весьма коварную, надо сказать, попытку – подключив к этому самого невинного человека.       Так, хватит интриг. Нужно же хоть иногда договаривать всё до конца.       Совершать тактические ошибки случается всем, как бы ни была велика сила их ума. А уж самая заурядная я уж тем более не смогла избежать этой участи. Мне, конечно, относительно повезло: до сегодняшнего дня моя ошибка не давала последствий. Но даже в тот момент, когда я говорила своей сестре «звони, если что», мне казалось, что это плохая идея и что рвать нужно все нити. Окончательно я убедилась в этом, когда сегодня на экране моего мобильного высветилось имя моей сестры.       Вроде бы ничего особо плохого мне Милли и не сказала. Ну, ругаются родители, ну, в школе чёрт знает что, ну, «о тебе они не говорят». Ничего необычного, совсем ничего. Но это всё равно плохо. Потому что я до последнего надеялась, что о моём существовании уже давно забыто. Что я могу остаться на привале, на который устроилась, далеко опередив семью, навечно, потому что они меня никогда не догонят. А теперь они снова появились на горизонте, а значит, мне надо снова бежать. Вряд ли географически – вот, на другой край города уехала, а они всё равно нашли. Но тогда куда?       Ответа снова нет. Это невыносимо и доводит до бешенства. Больше всего я хочу встретить кого-нибудь, кто всё мне объяснит. Кто покажет мне направление, в котором я должна двигаться, расскажет главное: как дальше жить?       И куда бежать?       Но хотеть я могу чего угодно. В реальности же никто не принесёт мне всё необходимое ни на блюдечке с голубой каёмочкой, ни даже в «сессионной кружке».       Значит, надо самой. Вот только непонятно, как именно.       – Как?.. – меланхолично интересуюсь я у ближайшего дерева, насколько я помню школьный курс биологии и рассказы учителей-пейзажистов, ясеня. Тот, естественно, молчит, не желая снисходить до моих проблем. Хотя что вообще можно понять по одному-единственному слову, жалкому обрывку полного рассуждения? Тем более если ты ясень.       «Какой-то абсурд» - думаю я, сдавленно смеясь – по-другому у меня никогда и не выходило.       Я уже успела выбраться за пределы края коттеджей, даже посматривая по дороге по сторонам – то на заборчики, дивясь их разнообразию, то на выбравшиеся за ворота цветы, то на машины, от которых приходилось уворачиваться, а один раз, подчинившись неведомому порыву храбрости, даже ободрала со свешивающейся на дорогу ветки полную пригоршню полуспелых слив. Эти плоды (за это я готова даже заявить, что сад, из которого я их нагло украла, принадлежит самим Гесперидам, а то и вовсе Господу Богу) вернули мне способность здраво мыслить и помогли задвинуть все вопросы в дальний уголок сознания. Благодаря этому я теперь точно знаю, куда хочу.       Идти пешком в парк на другой конец города, почти к своей старой съёмной квартире, мне не очень хочется, а потому, распихав остаток божественных плодов по карманам, я направляюсь к автобусной остановке и, смиренно дождавшись автобуса, отправляюсь в вожделенное место. В наушниках играет музыка, певцы жалуются мне на жизнь, призывают к чему-то, а я иногда задумчиво киваю им в ответ, потому что возражать никому не хочется.       Парков, спасибо доброму правительству, у нас в городе предостаточно, есть даже те, что спускаются прямо к заливу. Но они расположены далеко, а потому никогда меня не интересовали. Теперь-то я потенциально готова забить на свои привычки и пойти исследовать новые места. Но прямо сейчас мне хочется в столь хорошо знакомое мне место, полное живописных прудов, пожилых деревьев и обладающее – вот ирония – прелестным японским садом. Но главное – абсолютно спокойное место. То, что надо.       В окне автобуса как раз появляются ворота парка, а потому я встаю с места и, дождавшись остановки, выхожу. Задумчиво провожаю автобус взглядом. Он не вызывает у меня особых эмоций, а потому мне не понять Винни, которая относится к этому виду транспорта с благоговейным умилением, как к большому животному. Впрочем, по мнению Винни, на свете не существует ни одного предмета, который нельзя назвать живым и обладающим характером. И, если честно, чем дальше, тем больше я готова с ней согласиться. Как видно, этот мир волшебней, чем кажется. Или странней. Или загадочней. Или всё вместе.       Парк, как я и ожидала, встречает меня тишиной и практически полным отсутствием людей. На закате обычно много охотников выбраться из дома, но почему-то никогда не в этом месте. За это я его и ценю: раньше – из-за презрения к роду человеческому, сейчас – из-за простого желания побыть одной.       Я просто иду по дорожкам, флегматично отмечая местные красоты: спокойную воду прудов, поздние летние цветы, небо, похожее у горизонта цветом на апельсиновый сок, почти чёрные изящные силуэты сосен, лучи низкого солнца, просвечивающие сквозь листву и словно покрывающие всё вокруг позолотой. На какой-то миг я жалею, что не взяла с собой альбом и краски, но это быстро проходит: по мнению моего рассудка, я пришла сюда не за этим.       Ведущие меня дорожки бесконечно петляют среди кустов, прудов, цветников и деревьев, а я всё слушаюсь их и описываю круги по парку, глядя по сторонам и продолжая слушать жалобы певцов. Я веду себя настолько тихо, что время от времени мне даже перебегают дорогу обнаглевшие белки. К сожалению, у меня нет ничего, что могло бы их заинтересовать – ведь вряд ли эти милые зверьки питаются сливами.       В конце концов, подойдя к одному из прудов, окружённому невероятно старыми, огромными и разлапистыми японскими клёнами (которые, несомненно, с осенней ярко-алой листвой выглядят в тысячу раз эффектнее, но я на редкость неприхотлива), я совершенно иррационально решаю, что именно сюда мне и надо. Но своего разума я предпочитаю слушаться, а потому осторожно спускаюсь к воде и присаживаюсь у одного из деревьев. Судя по россыпям ряски у берегов, работники здесь – не самые трудолюбивые люди в мире, но мне, в общем-то, совершенно всё равно.       Повинуясь всё тем же иррациональным позывам, я выключаю музыку и достаю из ушей наушники. В первое мгновение вокруг царит кристальная тишина. Потом до меня доносятся далёкие разговоры птиц. А затем я совершенно неожиданно слышу человеческий голос.       Голос кажется мне негромким и исходит, судя по всему, из весьма неожиданного места – кроны соседнего клёна. Я настолько удивляюсь, что мне не приходит в голову даже посмотреть на источник звука.       А голос тем временем ведёт речь:       – Мечты у тебя, конечно, красивые. Только в них слишком много логических допущений. Да и уровень эгоизма превышен.       – Ну-ну. Назови мне хоть одну не-эгоистичную мечту, – обиженно отзываются голосу в кроне откуда-то снизу. Второй голос кажется детским, но свойственным не совсем маленькому ребёнку, а почти подростку, девочке лет двенадцати. Это создаёт диссонанс с произносимыми им словами.       – Не могу, - честно признаётся голос с дерева. – Даже от мечты о спасении людей и счастье для всех и даром так и веет желанием прославиться, или помочь самому себе, или ещё боги Глдык знают какими мотивами, но все связаны с собой. Это, наверное, даже не удивительно и не сказать, что очень предосудительно. А про первую часть что скажешь?       Чем дальше я слушаю эту речь, тем более знакомым мне кажется голос. Явно принадлежащий совсем молодой девушке, но звонкий и чуть грубоватый, с совершенно недевичьими интонациями. Где-то я это уже слышала.       И, естественно, я уже не помню, что хотела тишины и побыть в одиночестве.       – Боги Глдык?.. – хихикает голос из корней, и я почему-то слышу тихий звон.       – Боги Глдык, - слегка раздражённо отвечают сверху, - Чего ради ты спрашиваешь, у самой же обороты похлеще моих? По существу давай.       – Зачем так грубо? И, кстати, не «самой».       – Ну, оговорилась, ну, бывает, - в этом голосе я слышу интонации, напоминающие мои собственные, и с трудом удерживаюсь от сдавленного смеха. – Ты на вопрос отвечать будешь?       – Не хочу, - наигранно капризно говорят снизу. – Мы с тобой об этом говорим уже… в какой раз?       – Да хоть в сорок второй.       Вот это уже совсем неожиданно. С чего бы вдруг и Эллери, и незнакомке с дерева полюбилось это число?*       – Ну вот, в сорок второй. А ты всё продолжаешь повторять одно и то же, да так, что я начинаю сомневаться, что у тебя все чашки в буфете… нечего на меня так смотреть, видно же, что всё поняла!       – А мне, может, нравится об этом разговаривать. И опровергать всё мне нравится. И спорить нравится. Так что терпи.       – Во имя психоделической рыбы-лягушки, после этого кто-то ещё утверждает, что я эгоистичный…       – Нет, правда. Вот получишь ты себе в распоряжение мир, где всё каждый день меняется. Ведь даже не по твоему усмотрению – просто меняется. С места, где раньше был непроходимый лес, взлетают космические корабли. Там, где раньше были реки, внезапно так начинают жить скорпионы и верблюды. Вместо гигантского мегаполиса – тихая деревушка. Там, где можно было купить лучший кофе в городе, теперь антикварная лавка. Кленовые аллеи неожиданно превращаются в сосновые. Так?       – Так, – мечтательно-умилённо отзывается голос снизу, и что-то снова едва слышно звенит.       – А теперь представь, каково обычным обитателям этого твоего мира. Которые хотят каждый день пить лучший кофе, ходить в лес и ловить рыбу в реке. А?       Сторонница перемен (или стоит говорить «сторонник»?) некоторое время мучительно пытается найти аргумент, и в итоге заявляет:       – Тогда люди этого мира должны любить такие условия, само собой!       – А как ты заставишь их любить что-либо насильно? Сестрёнка моя душевная, обычно это называется «диктатура».       – Если это от рождения – нет. Знаешь, зря ты стараешься. Я ведь всё равно найду способ устроить всё так, чтобы было удобно и мне, и жителям.       – Какие радужные прогнозы, - ухмыляется голос сверху. – А на самом деле обычно либо вовсе не могут создать реальность, либо она становится не такой, как хочется, либо диктатура. Если за семнадцать лет жизни можно сделать хоть один верный вывод, мой звучит так: в реальности нет ничего сложнее, чем устроить всё так, как тебе хочется. Такие дела.       – Как не стыдно! Реалист! – восклицает голос снизу. Вроде бы интонации и шутливые, но обида всё равно заметна. И опять звон, да.       – Как не стыдно… Но всё же советую на меня не обижаться. Я же всего лишь делюсь своим мнением.       – Несёшь просветление в массы, как один индийский принц, ага…       – За исключением того, что меня никто не придумал.       Снизу раздаётся презрительное фырканье. Мол, как вообще можно быть уверенной в чём-то подобном?       – Надейся-надейся…       – Я для этого недостаточно злобная и ужасная тварь и недостаточно прекрасная безупречная героиня. Попробуй такое выдумай.       – Вообще-то, теоретически, хорошо придуманный персонаж неотличим от живого человека. Но, с другой стороны, среди людей часто расхаживают совершенно непродуманные односторонние персонажи. Так что ещё неизвестно, кто кого выдумал.       – Эти твои персонажи просто недостаточно хорошо изучены. С другой стороны не открылись.       – Знаешь, - задумчиво говорят снизу, - с тобой совершенно невыносимо спорить. Ты можешь быть права, можешь вообще бред нести – какая к Вишну разница, ты будешь стоять на своём, упорно изобретать новые аргументы, а когда кончатся, начнёшь по второму кругу. Ты опровергаешь вообще всё и, по ходу, можешь делать это бесконечно. Это тебе зачем?       В кроне глубоко и надолго задумываются.       – Просто не люблю сдаваться, вот и всё.       – С дерева бы слезла, орлёнок ты мой, – неожиданно предлагает голос снизу. Крона дерева негодующе шуршит. – Ладно, ладно, ты не мой орлёнок, ты моё Анзудово отродье, только я всё равно не горю желанием говорить с кем-то, кого не вижу.       – А мне бывает смешно наблюдать, как люди делают что-то, что не желают делать. Но ради тебя я могу даже спрыгнуть отсюда. Прямо на ближайший торчащий из земли штырь.       – Откуда здесь торчащие из земли штыри? – неожиданно для самой себя спрашиваю я и тут же прикусываю язык. Вот так гений скрытности и, главное, мастер тактичности!       Оба голоса тут же затыкаются, испуганно и настороженно.       – Ух ты, это что, местный дух?! – радостно вскрикивает нижний голос.       – Скажи ещё, что это глас с небес… – растерянно говорят сверху, почему-то идеально соблюдая стихотворный размер вроде шекспировского.       – А, может, и он.       Что ж, поддерживать беседу, так поддерживать.       – Хотелось бы мне быть и тем, и другим. Но нет. Я так, погулять вышла.       – А у вас тело есть? – спрашивает голос, похожий на детский. – Если да, то выходите к нам – слышали же, что неудобно говорить с теми, кого не видно?       – Слышала, - подтверждаю я, выползая из-за ствола своего дерева. То ещё, наверное, зрелище. Но моим глазам открывается нечто ещё более потрясающее.       Босая девушка на вид семнадцати лет, устроившаяся в корнях древнего клёна, настолько потрясающе костлява, что сложением напоминает кузнечика, а признаков женственности её фигура практически лишена. Апельсиново-рыжие волосы пострижены абсолютно несуразным образом: на левой половине головы они спускаются на плечо и обрамляют лицо, а с правой обкорнаны так, что едва прикрывают ухо (возможно, где-то на затылке можно пронаблюдать плавный переход между этими двумя стадиями, но у меня это узреть не выходит). В отросшей части волос имеется тоненькая прядь, обвитая разноцветными нитками до состояния чего-то искусственного. На конце этого украшения имеется нитяная кисточка и небольшой бубенец (который, видимо, и издаёт тот самый звон). Одета девушка в белую футболку с рисунком, изображающим тукана, расстёгнутую тёмно-шоколадную жилетку с яркими зелёными пуговицами и весьма крупными накладными карманами и самые обыкновенные светлые джинсы. Но больше всего внимания привлекает не одежда, а руки, представляющие собой такую выставку самодельного ювелирного искусства, что даже Джет, пожалуй, испытал бы зависть. Браслеты занимают руку вплоть до середины предплечья, и разнятся настолько, что начинают слезиться глаза. И бледно-пастельные, и тёмные, и яркие, и нитяные, и собранные из бусин, и сплетённые ещё из чёрт знает чего, даже, кажется, вырезанный из дерева экземпляр есть. Видно, что вкуса у девушки нет совершенно, но впечатление отталкивающим всё же не назовёшь.       С секунду она пристально таращится на меня (пока я таращусь на неё), а потом вдруг вскакивает на ноги и с воплем «какая чёлка!», сопровождающимся душераздирающим звоном бубенца, оказывается рядом со мной и даже смотрит прямо в лицо, благодаря чему у меня выходит заметить, что у неё круглые глаза цвета чая (почему-то кажется, что медового), острые черты лица, в правом ухе серьга с самой эффектной частью павлиньего пера, а на шее две нити цветных бус, монетка на шнурке и висящая на редкостно волокнистой верёвке композиция, состоящая из маленького вырезанного из дерева птичьего крыла, нитяной кисточки и нескольких крапчатых перьев.       – А теперь давайте все дружно помолимся Ктулху, чтобы несчастный человек не упал в обморок, - говорит голос с дерева. Ветви и листья начинают душераздирающе шуршать, а потом раздаётся тяжёлый звук приземляющегося на землю тела. Спрыгнувшая оказывается невероятно похожей на мальчика девушкой в мешковатой серой с зелёными полосами по рукавам толстовке, явно мужской и с чужого плеча, обрезанных до колена поношенных и кое-где заплатанных джинсах, и, так же, как её подруга, без обуви. В её вещах есть несомненные признаки не «вопиющей нищеты» и даже не «красноречиво молчащей бедности», а, скорее, старающегося не подавать вида недостатка средств.       Девушка подходит к нам, и я неожиданно её узнаю:       – Лей?..       Та недоуменно замирает, глядя на меня стремительно округляющимися глазами. Затем ей удаётся совладать с собой, и она, предварительно придав лицу нормальное выражение, ухмыляется одним уголком рта:       – По-моему, вы совершенно потрясающий человек. Вы не просто знаете моё имя, хотя не похоже, что мы знакомы, но знаете именно в том варианте, который мне нравится! Вы мне теперь скорее тоже нравитесь. Наверное…       – Вообще-то, - нерешительно говорю я, шокированная всем происходящим, - я просто не знаю иных вариантов. Кроме фамилии, но это невежливо.       – Леонора Эрика Йорк, - рапортует вторая девушка, до сих пор восхищённо любовавшаяся моими волосами. – Ну что? – возмущённо спрашивает она в ответ на гневный взгляд Лей.       – Бесит же, – ответствует та, демонстративно отворачиваясь от подруги и обращая свой взор на меня. – Если бы не… эм… около десяти тысяч обстоятельств, я бы тебя прибила. Честно.       Пользуясь случаем, я рассматриваю её подробнее. Она гораздо меньше своей сестры, причём явно отчасти из-за более тонкого костяка. Несмотря на это обстоятельство, у неё весьма крепкое и сильное для девушки её возраста тело, а также отмеченные мной ранее широкие плечи. У неё нет ни единой манеры, свойственной среднестатистической девушке, но, несмотря на это, мне всё ещё не ясна причина своей давешней оплошности (об обстоятельствах которой мне напоминает пластырь на переносице Лей). Волосы её оказываются не просто обкорнаны, но обкорнаны на подозрительно знакомый манер (перебрав в голове множество моих знакомых, я узнаю стрижку Макса-Ванадия). Кожа несколько темнее, чем положено при её русых волосах. Лицо у неё оказывается практически идеально похожим на лицо её сестры: овальные очертания, миндалевидные глаза, длинный нос с горбинкой, тонкие, но довольно яркие губы. Только радужка у Лей не тёмная, а ярко-зелёная, цвета той самой замеченной мной сегодня листвы, сквозь которую просвечивают закатные лучи, с заметным золотистым ореолом вокруг зрачка. Но главное в её глазах - не цвет, а свет, происходящий откуда-то изнутри, отражающийся в глазах лишь искрами и бликами, но совершенно яркий и ослепительный, даже не как солнце в летний полдень, а, скорее, как Солнце, если к нему подлететь поближе, так, что станет заметен огонь и пульсация расплавленной поверхности. Пожалуй, даже неудивительно, что люди с подобной концентрацией внутреннего света стараются его скрыть под разнообразными масками, потому что в чистом виде он смертельно опасен.       – Я прямо вижу, как ты врезать хочешь мне**, - ехидно напевает пёстрая девушка, возвращая меня к действительности и избавляя от смерти по причине воспламенения. При этом выясняется, что у неё полностью отсутствует не только художественный вкус, но и музыкальный слух.       – Ладно, ладно, я перед тобой когда-нибудь даже извинюсь, только не пой! – взвывает Лей. – Простите, – продолжает она, обращаясь уже ко мне, – неужели вы пытаетесь заглянуть мне в душу? Я знаю только одного, – слегка запинается она, – человека, который так умеет.       Взгляда она при этом от меня всё же не отводит. Подобное всё же признак слабости, а демонстрировать слабость точно не в её характере.       Вторая девушка, чьего имени я почему-то до сих пор не знаю, смотрит на нас с любопытством. Мне кажется, что она похожа на ящерку – возможно, из-за пестроты, по какой-то причине ассоциирующейся у меня с цветными чешуйками, переливающимися на солнце, а потому никогда не сохраняющими навечно один и тот же узор.       – Вовсе нет, – ответствую я в том же нарочито светском тоне, спешно переставая пялиться Лей в глаза. – Просто я художница, и для меня свойственно подолгу смотреть на людей, подмечая их черты.       – Вот как, – безэмоционально замечает она, - ну, моя сестра, возможно, вас бы поняла. Может даже с удовольствием пообщалась бы. Как-никак, собственный талант подарил ей пятидесятипроцентную скидку на институт, а это уже показатель.       – К сожалению, мы с ней перекидывались всего парой слов, и они были не об искусстве, – отвечаю я, постепенно осознавая, что проговорилась. Естественно, ругаю себя если не последними, то уж точно предпоследними словами.       Лей снова демонстрирует удивлённо распахнутые глаза и поднятые брови.       – А вот это, – говорит она, явно изо всех сил сдерживая рвущиеся из горла восклицания, - уже интересно.       – Очень интересно! – с непередаваемой, даже пугающей радостью уточняет вторая девушка.       Недолго обе смотрят на меня, а потом внимательно переглядываются. На секунду я думаю, что они общаются телепатически, но понимаю, что нет: просто они обе думают об одном и том же, и слова им без надобности.       – Рассказывайте, – наконец просит Лей, присаживаясь так, что её босые ноги оказываются в воде. – Желательно на моём уровне. Во всех смыслах этого выражения.       – Только при одном условии, - иронически говорю я, устраиваясь рядом. – Если вы, леди, - киваю на рыжую, - представитесь. Бывает, что людям неудобно говорить с невидимками, а мне вот неудобно говорить с безымянными.       – Ра. Александра. Достаточно? – улыбается она, садясь рядом с Лей на корточки. Сокращение кажется мне гораздо более подходящим, чем полное имя, но я молчу.       – Вполне, – выдерживаю паузу. - Итак, для вас всё должно начинаться с того, что однажды в кафе я совершенно случайно подслушала разговор вашей сестры, – кивок в сторону Лей, – и некой девушки, которая называлась Ивушкой.       – О, – произносит Лей, как-то напрягаясь.       – Ваше знакомство прошло так, как я думаю? – уточняет Ра.       – К сожалению, я не знаю, о чём вы думаете… хотя нет, догадываюсь. Да, именно так.       При этих словах Лей почему-то хмурится.       – Не пугайтесь, – практически просит она. – Просто есть люди, у которых слишком тяжёлый взгляд. Ивушка из них.       – Ну-ну, – почему-то говорит Ра, явно адресуя эти слова своей подруге.       – О чём они говорили, я, пожалуй, и без вас знаю, – продолжает Лей, игнорируя это абсолютно непонятное мне замечание. – Но, чисто из интереса: о чём вы говорили с Кейд?       – О хранении секретов и эстетике смерти, – усмехаюсь я.       – Да, мы с ней можем… Продолжайте.       – Неделю спустя я повстречала некого Макса, который также звался Вандой и Ванадием…       – О! – восклицает Лей.       – …причём не где-нибудь, а в своём собственном доме.       – О! – уже одновременно восклицают обе подруги, обмениваются короткими смешками, радуясь столь чудесному совпадению, но тут же снова становятся серьёзными.       – Он туда зашёл? Добровольно?       – К незнакомому человеку?!       – Серьёзно?       Они продолжают восклицания друг друга, сплетая их в единую фразу. Я даже немного им завидую: даже с Винни мы не можем говорить, как один человек. Мы с ней прямо противоположны, а эти девушки, хоть и различаются, всё же очень похожи друг на друга. У них есть что-то неуловимо общее, и я даже больше не удивляюсь странному обороту про «душевную сестрёнку», использованному Лей.       – Если вас это успокоит, он дрожал, заикался и иногда даже позволял себе покоситься на дверь.       – Да, - облегчённо вздыхает Лей, – тогда всё не так страшно. Но, всё-таки, что он там делал?       – Вы мне, возможно, не поверите, – я, в отличие от потрясённых поведением Макса девушек, почему-то искренне веселюсь от этого допроса, – но он заказал у меня картину.       – Во имя всех валькирий! – восклицает Ра, от избытка чувств одним прыжком изменяя положение на лежачее (это действие, естественно, сопровождается тихим, но истерическим звоном).        – Ого, – говорит Леонора (хотя не стоит, пожалуй, называть её ненавистным ей именем), – нет, Кейд, конечно, постоянно перегибает палку, но надо отдать ей должное, её методы всё же приносят успехи.       – Какую картину? – с неподдельным любопытством спрашивает Ра.       – О, это тоже отдельная история. Вообще-то, там должна была быть просто рысь, а получилась рысь, которая иногда становится котом… Я чисто из-за нежелания перерисовывать спросила, устроит его так или нет, а он почему-то обрадовался и согласился…       – Ещё бы он не обрадовался и не согласился. Мальчику некая рысь-которая-кот постоянно снится, и он для сохранения остатков своего душевного спокойствия вбил себе в голову, что это его телохранитель, – Слова Лей почему-то напоминают мне о моих сегодняшних мыслях насчёт кошек, которые предназначены для работы оберегами. Но меня больше занимает не это. Откуда, ну откуда у меня во сне существо из чужого сна?!       Но вслух я этого, естественно, не высказываю. Нельзя.       – Потом не так интересно. Две недели назад я случайно подслушала на улице ваш, - кивок в сторону Лей, - разговор с некой Мэрион… Мэй…       – Мэрион Мэй, – поясняет она. – Это имя и фамилия. Но они так чудесно сочетаются, что грех было не воспользоваться.       – А потом пришла сюда, а тут вы. Вот и всё, – сумбурно заканчиваю я.       – Что думаешь? – спрашивает Лей у своей подруги с таким видом, будто та – величайший в мире эксперт по подобным историям.       – Это судьба, – вдохновенно отвечает Александра, запутывая решительно всё.       – Чего? – переспрашивает Лей, специально стараясь придать голосу как можно более тупую интонацию. Но я ей за это благодарна, ибо в моей голове звучит тот же самый вопрос тем же самым тоном.       – Судьба, говорю. Так надо, – отвечает Ра, всем своим видом демонстрируя, что не понимать просто нечего, но, глядя на наши с Лей недоумевающие рожи, всё же считает своим долгом прояснить детали. – Ну, видимо, вам… простите, но вы, хоть говорите, что не любите непредставленных, сами не представились. Нехорошо!       – Ни, – представляюсь я, и вправду чувствуя себя немного виноватой.       – От «никель»? – в один голос спрашивают подруги. И, снова понимающе переглянувшись, синхронно разражаются хохотом. Просто чтобы выразить радость, я так понимаю. Смех их, однако, звучит совсем по-разному: у Ра совсем детский, звонкий-колокольчиковый, но при этом не тонкий, а у Лей почему-то глуховатый и сдавленный, направленный будто куда-то внутрь, и звучащий гораздо выше её обычного голоса.       – Нет, от кое-чего другого. Можете спросить у Ванадия, если уверены, что он вам расскажет.       – Не уверены, - выдыхает Лей. – Но, вообще-то, ты, Ра, начинала что-то говорить… начинал, не смотри на меня так!       – Да, начинал. Так вот, я считаю, что вам, Ни, просто необходимо зачем-то с нами познакомиться. То ли так угодно кому-то свыше, то ли так написано в книге вашей жизни, – я даже вздрагиваю, услышав это определение, – то ли просто такова ваша удача. Но это точно неспроста.       – С каких это пор ты придерживаешься концепции фатализма? – скептически фыркает Лей.       – Я придерживаюсь исключительно тех взглядов, которые мне нравятся в данный момент! – гордо ответствуют ей.       – У тебя, душевная моя сестра, самые пластичные принципы, которые я когда-либо видела. – Почему, интересно, Ра соглашается со словами о сестре, хотя всегда поправляет окончания глаголов? Хотя, пожалуй, она сама не сможет это объяснить. И я вовсе не удивлюсь, если, встретив её через полгода, узнаю, что она больше и вовсе не придаёт значения роду, от которого говорит. Мне кажется, её поведение подчиняется лишь нескольким константам, а всё оставшееся и вправду меняется, хоть и не по воле хозяйки. Удивительно.       – Да нет, мне вот тоже начинает казаться, что это кому-то надо, – вздыхаю я. – В таком случае, как вы думаете, кого ещё я могла бы встретить?       Подруги снова внимательно переглядываются.       – Тави, – с уверенностью говорит Ра, а Лей кивком подтверждает её слова. Я недоуменно смотрю на них, ожидая пояснений. Это птичье имя мне не говорит ровным счётом ничего.       – Однажды, – говорит Ра, пуская в свой голос специфические плавные интонации профессиональной рассказчицы, - вы увидите её на улице, или в парке, или где ещё вы обычно нас встречаете. Вы сразу узнаете её по белоснежным волосам до пояса, причём в них обязательно будет цветок, или бабочка, или ещё что-то, потому что мы с ней считаем, что в волосах обязательно должно что-то быть. Она непременно будет в юбке, но точно не наденет красного, жёлтого или оранжевого. А ещё она, возможно, будет с гитарой или мандолиной. Таковы приметы обыкновенной Тави.       Смеющаяся девушка у магазина?       – Ничего себе ты загнула, – усмехается Лей; кажется, она всё не может перестать веселиться. – И с такими-то замашками ты всегда бросаешь книги?       – А я уже понял, что нужно сделать, чтобы точно дописать книгу, которую жалко бросить. Не надо писать пролог!       Лей недоуменно смотрит на свою подругу, а затем всё же начинает смеяться, покачивая головой. Ра присоединяется к ней.       – Интересно, - задумчиво говорю я, – а Мэрион входит в число тех, кого я должна встретить?       Обе синхронно затыкаются и снова переходят на язык взглядов.       – Не думаю, - наконец говорит Лей. – В компанию наших друзей она не входит.       – Хотя могла бы, - замечает Александра.       – Могла бы. Если бы не решила, едва меня увидела, что я отлично подхожу на роль её злейшего врага и соперницы, просто потому, что мы обе любим технику… Плюс мне как-то трудно простить человека, из-за которого мне почти проломили череп… ну что? – огрызается она, перехватив осуждающий взгляд Ра. И тут я замечаю деталь, которая раньше ускользнула от моего внимания: под длинной чёлкой Лей, спускающейся на её левый глаз, по виску протянулся весьма широкий шрам.       – Всё ещё? – только и спрашивает Ра.       – Да, всё ещё! И вообще, Ни подтвердит, что я с Мэй даже общаюсь сложными длинными предложениями. Это же прогресс.       – Ну-ну.       – А как же вам удалось выжить? – интересуюсь я; шрам у неё остался знатный, настолько, что удивительно, что только им дело и ограничилось.       – Просто я – везучая тварь, – говорит Лей, смеясь. Невесело, правда, смеясь.       Нерадостный смех обычно долго не длится, и мне становится как-то не по себе от внезапно наступившей тишины. К которой я, по идее, и шла. А ведь раньше я наивно полагала, что отличаюсь постоянством…       – Я вам всё ещё нужна? – уточняю я.       Обе поворачиваются ко мне.       – Мне нравится, как вы поставили вопрос, – снова сдавленно смеётся Лей. – Ответить «нет» теперь будет верхом грубости… Но вообще, мне кажется, что наш разговор окончен.       – В таком случае, мне, наверное, надо уходить. Но у меня есть один вопрос. За что вы не любите своё имя?       Лей хмурится и некоторое время сидит молча, хотя, судя по всему, ответ знает уже давно.       – Образ противный. От него так и веет эгоизмом, духами, болтовнёй, вымогательством и постоянным враньём – в общем, всем тем, что я терпеть не могу. А из таких, как я, светские львицы не вырастают… Ра, я знаю, что это не от слова «лев», но куда ты мне прикажешь девать ассоциации?!       – Куда угодно, – обиженно фыркают ей в ответ.       – Ясно, - задумчиво произношу я, поднимаясь. – Скажу вам по секрету, я тоже ненавижу своё полное имя, а потому прекрасно вас понимаю… Что же, до свидания.       – Нет, подождите! – Ра, во время нашей беседы свернувшаяся на земле в клубочек, мгновенно вскакивает на ноги. – Я только что тоже придумала вопрос!       Я, уже успев сделать шаг в сторону, резко останавливаюсь и разворачиваюсь, показывая, что я вся внимание.       – Вы же слышали наш спор о мечте, так? – Я киваю. – Скажите, пожалуйста, на чьей вы стороне?       Лей, до этого задумчиво шарившая вокруг себя в поисках камешков, явно намереваясь закидать ими мирную гладь пруда, оглядывается на нас и смотрит внимательно и настороженно. Ра смотрит не менее пристально, но скорее с любопытством.       – Понимаете, я тоже, пожалуй, не могу долго сидеть на одном месте, хотя всегда предаюсь этому занятию с удовольствием. Рано или поздно приходит время, когда я просто больше не могу оставаться. И тогда что-то случается. Но я не думаю, что желание переменить место должно затрагивать других людей. И не думаю, что какой угодно мир способен сам собой перевернуться с ног на голову. Поэтому я обычно просто бегу. Чем дальше, тем лучше.       – Реалист? – спрашивает Ра.       – Как не стыдно! – восклицает Лей.       И обе восхищённо смеются.       – Не стыдно, - подтверждаю я.       Мы прощаемся, и я начинаю шагать прочь. Уходя, я чуть не спотыкаюсь о две пары обуви, лежащие в корнях их дерева. Понять, кому принадлежат весьма потрёпанные бежевые кроссовки, а кому – светло-лавандовые кеды, особого труда не составляет.       «Хорошие девочки», - думаю я. На душе у меня одновременно чувство неловкости и лёгкости, смесь, которую совершенно невозможно описать словами. Я иду по дорожкам парка, потом по улице, и чему-то усмехаюсь, будто я всё ещё слышу их разговор.       На автобусной остановке, любуясь лиловыми сумерками, почему-то напоминающими мне по цвету лепестки колокольчика, я осознаю, что больше не думаю о том, куда бежать. Может, фаталистом быть тоже стыдно, как и прочими -истами, но слова Ра насчёт судьбы меня успокоили. Люди обычно здорово пугаются, когда понимают, что вот-вот наступит что-то неотвратимое, и на него никак не повлиять и не избежать. Но мне, наоборот, невероятно легко и спокойно, и кажется, что я как-то выкручусь, и бежать будет больше никуда не надо. Собственная по-подростковому категоричная концепция о том, что надежда – глупое чувство, кажется мне до невозможности неправильной.       Я просто верю, что рано или поздно всё получится.       В дом я захожу так решительно, что даже упрямая входная дверь пропускает меня без особого сопротивления.       – Ну что? – спрашивает Эллери, когда я переступаю порог кухни; «сессионная кружка» наполнена заново сваренным кофе. – Пошёл тебе на пользу вечерний эфир?       – Я бы сказала, побежал, - усмехаюсь я, выкладывая так и не съеденные сливы на стол.       – Ну вот, а ты не верила своей доброй тёте… - говорит Эллери, видимо, искренне уверенная, что я в этом сомневалась; воистину, работа её разума зачастую совершенно непостижима.       – Ты мне, добрая тётя, вот что скажи: почему у нас большой город, а ощущение такое, что все друг с другом знакомы?       Мне на самом деле интересно, что по этому поводу скажет моя давняя подруга, верх присутствия странных событий в жизни которой – Флэйм.       – А ты не помнишь ту книгу? «Несмотря на свои размеры и густонаселённость, сохраняет дружелюбие и гостеприимство маленьких городков»… – смеётся она.       – Действительно, - рассеянно говорю я вслух, хотя на самом деле вовсе не согласна с таким объяснением из книги о городах нашей страны, которую мы с Эллери вместе штудировали в школе для какого-то то ли доклада, то ли проекта. Дело здесь совсем, совсем не в городе.       Такова моя судьба, вот и всё.