Советы для "овощей" со стажем

      Этой ночью боги на редкость постарались с небосводом. Абсолютно чёрное небо усыпано таким количеством звёзд, словно в нём внезапно решила отразиться вся Вселенная, и знакомые рисунки созвездий теряются среди бесчисленных новых крохотных светил. Хаотическая россыпь блестящих точек кое-где затянута бирюзовыми облаками, тонкими и почти прозрачными, как газовый шарф. Красота сегодняшней ночи настолько пронзительна, что невольно тянет впасть в тоску – не столько из-за излишней сентиментальности, сколько из-за осознания, что это – явление, которое, отпечатавшись в твоей памяти, скоро потухнет там, пока не растворится совсем.        Поэтому неудивительно, что я пытаюсь её запечатлеть. На бумаге, конечно – что ещё остаётся глупым людям, которые в свои годы до сих пор относятся к умению хорошо фотографировать как к сверхъестественному дару? Впрочем, кажется, моя консервативность имеет оправдания: за несколько часов мучений мне наконец-то удаётся подобрать идеальное сочетание красок, позволяющее отразить заоконный пейзаж на холсте. По-хорошему, над картиной нужно работать ещё несколько дней, а лучше – недель, но это на случай, если я захочу превратить её в венец своих творений.       А пока я откидываюсь на спинку стула и думаю, что с утра точно покажу результат моего труда Винни. Я даже знаю, как Винни отреагирует: сначала восхитится, будет многословно меня хвалить (гораздо больше, чем я заслуживаю), продемонстрирует полотно всем домочадцам, а потом вспомнит об очень важной детали и гневно воскликнет: «Почему ты меня не разбудила?! Я же такую красоту проспала!». А я отвечу, что я, конечно, та ещё тварь, но не настолько же, чтобы в два часа ночи людей на уши поднимать.       Сегодня у меня приступ бессонницы. Она случается со мной очень редко – один день в сезон, никогда не больше – но всегда выбивает из колеи. Я понятия не имею, чем занимаются обычные люди по ночам, а потому меня всегда ждут долгие часы беспощадной, терзающей нервы скуки, иногда сопровождающиеся головной болью, хорошо хоть, что не сегодня.       На картину я уже больше даже смотреть не могу – я устаю от рисования медленно, но жестоко, в случае с заказными у меня хоть как-то получается заставить себя работать до полного отупения, а если для себя творю, никакой мотивации не хватает. Да и стадию «работать до отупения» мы уже прошли: после того, как я в третий раз обмакнула кисточку в кофе, Винни и Ножик начали силой отрывать меня от мольберта, чтобы напоить, а когда я использовала для этой же цели яблоки, время, проводимое мной за работой, немедленно подвергли жёсткому контролю. Остальные обитатели дома относились к этому представлению со смесью сочувствия и испуга, и только Эллери – просто с сочувствием: высшим его проявлением, на мой взгляд, стало присоединение к моему нервному хохоту, когда Шелл поведал мне, что я пошатнула его представление о спокойной, размеренной и немногочисленной деятельности фрилансера.       Но все те работы уже доработаны в срок, гонорар греет душу, но делать мне теперь решительно нечего, и это отвратительно. Отвратителен компьютер, отвратительны все сайты Всемирной Паутины одновременно, отвратительны книги, отвратительно рисование. Отвратительно, чтоб его, всё.       Особенно же отвратителен мне собственный разум, который упорно хватается за идею о том, что сегодня ночью случится что-то ужасное, настолько, что всё пережитое прежде померкнет в свете этого события. По какой причине это должно случиться, не ясно совершенно, а сердце тем временем стискивает странной глухой болью.       «Стресс, - злобно думаю я. – Чёртовы картины, чёртовы ценители искусства, чёртовы сны…»       Ах, да. Сны. Как же можно было забыть.       С того самого случая в художественном магазине, когда я рухнула с сонного утёса в сонный пожар, прошло уже порядочно времени. Все эти дни я вижу огонь по ночам. Точнее, начать я могу где угодно – от города со странными плоскими акварельными трамваями до тёмного зала с летающими футуристическими креслами – но рано или поздно всё равно натыкаюсь на лазейку, ведущую в пожар.       Признаю, просто огонь я бы пережила. Но в этом огне кричат люди. Я не представляю на собственном опыте, какую боль причиняет огонь, но испытываю перед ним естественный животный страх, даже во сне. И разрываюсь от того, что не знаю, как помочь этим фантомам, застрявшим в аду.       А ещё меня терзает пугающее ощущение того, что кто-то из заточенных здесь людей близко мне знаком. Я не хочу понимать, кто. И не хочу думать, что слышу и его крик… чёрт, я действительно его слышу.       Вопль, в тишине звучащий, как сирена, хоть и приглушённый стеной, врывается в моё сознание, окончательно парализуя всякую возможность соображать. В течение нескольких секунд я думаю только об одном: как же я хочу, чтобы это страшное, нечеловеческое завывание на одной мерзкой ноте прекратилось. Затем оно и вправду прекращается, резко обрываясь, будто его выключили.       «Флэйм. Его комната» – односложно думаю я, отнимая от ушей неосознанно зажавшие их ладони. Нет, он, конечно, нервный, но не настолько же. Что это, простите, было и почему во время размышлений об огненных снах?!       Надо бы сходить, убедиться, что всё в порядке. Даже не «надо бы» – это практически священный долг. Тем более, что это возможность скоротать время – нечего себя обманывать, не засну.       Крик продолжает звенеть в ушах – кажется, он стал неотъемлемой частью картины мира и будет звучать всегда. От страха перед такой перспективой руки дрожат так, что мне с трудом удаётся натянуть джинсы, а застегнуть их – тем более. Даже когда я выхожу в коридор, включив на телефоне фонарик, чтобы ни во что не врезаться, пятно света не ложится на темноту стен и пола ровно, а беспорядочно, бессмысленно пляшет.       Заставляю себя сделать несколько шагов до нужной двери. Выдох первый, мысленный. Вдох. Выдох второй, с непрошеным подвыванием. Вдох. Выдох третий, «да возьми ты себя в руки наконец». Вдох. Считая себя полностью подготовленной. Стучусь. Пресловутая дрожь в руках продолжается, в результате чего дробь в дверь получается гораздо более частой и долгой, чем надо бы.       Из-за двери доносится едва слышный стон вперемешку с рычанием. Потом глухой звук падения и тихая ругань. В результате этих манипуляций дверь открывается (практически мне в рожу), и из образовавшегося проёма высовывается Флэйм, напоминая кукушку из часов, только с беспорядочным кустом волос на голове. Одной рукой он пытается что-то сделать с рубашкой – то ли застегнуть, то ли просто запахнуть, – другой держится за дверной косяк, видимо, чтобы не упасть. Взгляд его направлен мне прямо в лицо, и я вижу, что глаза у него совершенно дикие – широко распахнутые, горящие, как у больного в жару, и странно блестящие. Потом я осознаю, что блестят у него ещё и щёки – и, как ни парадоксально, у меня уходит некоторое время, чтобы понять, с чего бы это. Плохо мне, говорю же.       – И какого же… – Фраза некрасиво повисает в воздухе, поскольку эпитеты он внезапно решает придержать при себе. – Чего тебе надо, ты, дятел, из ума выживший?!       – А что, в следующий раз, когда я услышу дикий вопль из-за своей стены, мне надо полностью это игнорировать?! – уточняю я, надеясь, что он просто не до конца проснулся.       – Буду очень тебе благодарен…       – А мне, может, совесть не позволит.        – Плевать мне на твою совесть, в самом деле! – праведный гнев даже позволяет ему отлепиться от двери, чтобы замахать на меня руками.       – Ты плачешь. Или плакал.       – Дааа?! – крайне неприятным тоном орёт он, всплёскивая руками. – А я-то и не знал! И все вокруг не знали, вот это упущение! Заткнись ты хоть на секунду и свали отсюда наконец!       Несколько секунд я ещё размышляю. Удивляюсь тому, что человек, с которым обычно общение было не особенно ровным, но вполне приятным, позволяет себе на меня орать. Упорно не понимаю, почему он не хочет принять мою помощь. Проносятся несколько посторонних мыслей – «чёрт, у меня скоро альбом для набросков кончится...».       А потом мой разум окончательно перестаёт выдавать сколько-нибудь здравые мысли.       – Нет, – чеканю я. – Я. Никуда. Отсюда. Не. Уйду. Пока ты, чтоб тебя, не успокоишься и не расскажешь мне хоть что-нибудь! – краем сознания отмечаю, что фраза сорвалась на некрасивый визг. – Я хочу тебе помочь, я хоть раз в жизни хочу сделать что-то нормальное, стать нужной – а ты! Ты!.. – Продолжение я так и не придумываю. Что, наверное, к лучшему, потому что мерзкие слова, уже покинувшие пределы моего рта, уже сделали достаточно.       – «Я»! – передразнивает Флэйм. – «Я хочу тебе помочь», «я хочу»… Ты ведь даже не осознаёшь, какая ты эгоистка! Ты видишь только себя! И винишь ты кого угодно, кроме себя! И строишь из себя добренькую, чтобы тебя больше любили, рассказываешь, какая ты забитая, чтобы тебе спускали все косяки! А я тебе ничего прощать не собираюсь! И мне не нужна твоя помощь, и никогда не нужна была, мне ничья помощь не нужна, ничья, ничья! – Последнее слово обрывается каким-то странным всхлипом. – Потому что всё равно никто не поможет, никто не пойдёт против этой твари, тем более ради меня…       – Ты что несёшь?.. – в ужасе спрашиваю я, чувствуя, что его речь начинает сползать в откровенный бред. Край сознания удивляется, что я ещё способна говорить. После этой фразы мне начинает казаться, что воздуха в лёгких уже не осталось. Вокруг я вижу совершенную, абсолютную темноту: ни контуров коридора, ни лица Воплощения, ни звёздного и фонарного света в окне – ничего, кроме сплошной чёрной завесы.       – Уходи! – вместо ответа Флэйм предпочитает начать громогласную атаку на мои барабанные перепонки, потенциально способную поднять на ноги весь дом. – Катись отсюда, вали, убегай, улетай, уползай! Исчезни!       – Лучше бы, – совершенно неосознанно вырывается у меня, – ты мне врезал.       Пауза. Я зажмуриваюсь в ожидании удара, но ничего не происходит. Резко открываю глаза. От этого мир немного проясняется, и я вижу перед собой лицо с ещё более безумным, жалким и блестящим взглядом. Всё ещё неосознанно пытаюсь протянуть вперед руку, но тут Флэйм выходит из ступора, резко отпихивает меня и убегает, хлопая своей дверью так, что штукатурка только чудом не трескается.       – Что я наделала? – хрипло интересуюсь я у окружающего мира. При этом я ощущаю, что ноги отказываются меня держать, а потому делаю несколько шагов назад, прилепляясь к пустой стене. Опираюсь на неё спиной, переношу центр тяжести, откидываю голову, прислоняясь затылком к шершавой холодной поверхности. Пытаюсь перенестись в свой разум, найти ответ на собственный вопрос – но мысли только разбегаются в стороны, и я некстати представляю, что я – кошка, охотящаяся на рыбок в ручье, но они, слепя серебром чешуи, только разбегаются, расплываются, играют – но не даются в лапы… в руки… В руки, думаю я, прижимая ладонь к лицу. Потом думаю, что лучше пока не думать вовсе, потом осознаю, что это только что тоже была мысль. Нервно, истерически хихикаю – неестественно, понимая, что мой смех лжив, как и всё остальное, включая стену, людей, время суток, ночное небо, весь мир… Список бесконечен.       Сквозь пелену истерики в сознании каким-то образом пробивается проблеск, и я невероятным усилием воли беру себя в руки. На всякий случай ощупываю лицо, боясь почувствовать под пальцами влагу. Не чувствую. Вздыхаю с облегчением. Значит, мой запас уже был выплакан, как я и полагала раньше, во время Великого Скандала.       «Мне нужен чай», – мелькает в голове совершенно идиотская посторонняя мысль. Я же хватаюсь за неё, и, поддаваясь её влиянию, быстрым шагом направляясь к тёмной, невидимой в черноте лестнице. Меня несколько пошатывает, я даже натыкаюсь на стену, но отказываюсь замедляться – я боюсь находиться в коридоре. Откровенно говоря, я себе вообще не представляю, как я буду сюда заходить. Более того – я вообще не представляю, как жить дальше. Как каждый раз, заходя в коридор, слышать брошенные мне обвинения? Как спать, слыша в ушах чужой крик?       В момент, когда я поворачиваю ручку двери на кухню, я докатываюсь до мыслей о том, куда мне бежать теперь. О доме – в смысле, том, из которого я уже сбежала, – нечего и заикаться, а договор о найме той старой квартиры уже расторгнут…       – Договор расторгнут… – бормочу я, заходя в кухню и отчаянно щуря глаза от внезапно обрушившегося на меня света. Постояв немного, моргаю. Потом ещё раз, и ещё. Возникает странное ощущение того, что я беспричинно тяну время.       Может, я бы ещё долго простояла на пороге, но таинственное шестое (кто знает, может, двенадцатое или тридцать пятое) чувство вдруг ловит чей-то пристальный взгляд. Всё ещё щурясь, всматриваюсь вперёд и вздрагиваю от неожиданности: за столом сидит Джет, ещё более взлохмаченный, сутулый и мрачный, чем обычно, и смотрит на меня с вопросом, настолько ярко выраженным, что становится ясно, почему ему не хочется тратить время, чтобы задать его вслух. Ради этого он даже отрывается от книг, которые читает почему-то три за раз, делая пометки целым набором цветных карандашей. – Договор, – повторяю я со странным насмешливым выражением, непонятным даже мне самой, – расторгнут.       Джет издаёт неопределённый звук (что-то вроде «угу») и быстро наклоняется к книге с таким видом, будто, произнеся эти два слова, я исчезла, а, поскольку никогда и не была особо важной, меня можно забыть. Обычно, во всяком случае, именно такое ощущение создаётся, когда он, уделив тебе пару секунд своего драгоценного времени, снова возвращается к делам. Но сейчас он как-то напряжён. Я бы сказала, заинтересован. С некоторой (весьма малой) долей уверенности, я могла бы даже утверждать, что он косится на меня краем глаза.       Я внезапно обнаруживаю, что так и застыла на пороге вольной вариацией на тему Лотовой жены (к сожалению, безнадёжно одинокой вариацией), а потому подхожу к столу, где я уже успела заприметить почти полный чайник. Осторожно трогаю его стеклянный бок костяшками пальцев. Горячий.       – Ого, – флегматично удивляюсь я, – ты даже отрываешься, чтобы его заварить?       – М-хм, – отвечает Джет. Очень информативно, мой дорогой друг, очень. Можно, конечно, предположить, что он настолько увлечён чтением, что не воспринимает окружающее. Но ведь очевидно же, что человек хочет завязать разговор!       На пути от обеденного стола к шкафчику с чашками и обратно я осознаю, что начинаю внутренне закипать, и невольно задумываюсь, не это ли является глубинной целью местного постояльца. Хотя нет, вряд ли ему так уж хочется вообще кого-либо бесить, учитывая, что он морщится каждый раз, когда кто-либо в его присутствии вообще повышает голос. При этом на его лице презрение читается в куда большей степени, чем страдание. Непохоже, впрочем, что он в принципе способен страдать.       Чай не успокаивает, поскольку это не способно сделать ничто. Да что уж там, я даже вкуса не чувствую – и, вероятно, не почувствую в течение N времени. Это похоже на эффект контузии – все чувства будто притуплены.       – Советую перестать отрицать.       Тихий, спокойный голос резко прорывается через вату, обмотавшую моё сознание.       – Чего?..       – Ты слышала, – с тенью раздражения, о котором я знаю очень много, отвечают мне. – Сцена безобразная, но в ней намёк.       Он слышал. Он, чёрт побери, всё слышал.       Я немедленно начинаю заниматься тем, что мне так категорически запретили – отрицать. Разумеется, на меня накатывает волна гнева, направленная на что угодно, кроме сути сказанных мне слов, что символизирует уход разума от дел.       – Ты можешь начать говорить полными предложениями хоть для разнообразия, ты!..       Я захлёбываюсь так и не придуманным оскорблением – по этой причине, а ещё потому что гнев постепенно уходит.       – Я – что? – с лёгким интересом спрашивает Джет. Странно, я толком даже не успела осознать, что со мной разговаривает именно он… и что он вообще разговаривает, тем более о столь приземлённом.       – Уже ничего, – выдыхаю.       – А слова тратишь. Самый ценный ресурс…       – …который будет создаваться в неограниченных количествах, пока на Земле живы хотя бы два человека, да и при одном ещё что-то найдётся.       – Впрочем, само обсуждение этой проблемы – уже трата слов. Тем самым ты снова отрицаешь. Собственные проблемы.       – Мне даже интересно, что вы на это скажете, доктор. Это лечится? - Трата слов продолжается и продолжается, поскольку нет лучше способа, чтобы оттянуть момент, когда на тебя обрушится неприятная правда, тем более о тебе. И чтобы скрыть, что предложение «само обсуждение проблемы траты слов – уже трата слов» вызывает у меня острую логическую боль.       – При условии, что ты помолчишь и начнёшь слушать.       – Прости.       Он пожимает плечами. Принято, не принято? У него не спросишь.       – Главная проблема здесь – твой эгоизм. Точнее, эгоцентризм – наш друг не силён в терминологии.       – Маленькая поправка: твой друг, мой «мог бы быть кем угодно, в том числе и другом, но я разрушаю всё к чему прикасаюсь, так что нет».       – Этими словами ты подводишь меня к сути одной из твоих проблем. На протяжении всей жизни, кстати.       Уже интересно, думаю я, но не говорю ничего вслух, потому что это будет совершенно неуместно. В таких случаях не перебивают.       – Каждый свой провал ты воспринимаешь так, будто он на всю жизнь. Будто его невозможно исправить, и связанная с ним дорога для тебя закрыта.       В жизни не слышала настолько правильных слов о себе. Пути я обрубала всегда. Поссорившись с человеком, стараюсь его избегать. Обхожу стороной место, где сделала что-то глупое. Просто потому что ничто не имеет надо мной большей власти, чем стыд и вина.       – Это глупо, – продолжает Джет, –потому что, насколько я знаю, ни один из твоих поступков не привёл к чьей-то смерти…       Кажется, на этом месте его голос вздрагивает. Удивительно.       – …и, следовательно, всё поправимо, – уже ровно заканчивает он.       – Даже мои родители? – Я даже не сразу замечаю, что столько времени терзавший меня вопрос наконец покидает пределы моего сознания и стремительно несётся отравлять действительность. А когда осознаю, в лицо бросается кровь. Чёрт, как я себе позволила вообще?!       – Даже твои родители. Если ты приложишь усилия, само собой. Потому что, насколько мне известно, они хотели для тебя лучшего. Перекладывали на тебя собственные желания, само собой. Были слишком настойчивы в их исполнении. Но, как правило, после таких акций, как твой побег, злость и желание сделать всё по-своему когда-нибудь уходят. И остаётся только раскаяние в том, что их попытки пошли не так. В том, что они тебя потеряли, действуя так, как считали нужным.       Всю свою сознательную жизнь я прожила, обвиняя своих родителей во всём, в чём в принципе могла их обвинить. В том, что они плохие люди. В том, что пошло не так в истории их предков. Во всех моих провалах, недостатках, неудачах.       Похоже, я была неправа.       И сознавать это очень больно.       Поэтому я задаю один вопрос.       – Откуда ты вообще знаешь историю с моими родителями?       – Услышал, как ты её кому-то рассказывала на кухне. Твой заказчик, кажется. Он ещё заикался, а в итоге тоже начал рассказывать о своих страданиях тебе. При этом я вроде бы не слышал, чтобы вы пили что-то крепче чая. Странно вообще.       Он говорит это настолько серьёзным тоном, что я издаю редкостно странно звучащий истерический смешок. И мысленно замечаю, что больше никого не приглашаю на чай. Или наоборот, приглашаю, чтобы был материал для дальнейшего психоанализа.       Хотя он, собственно, и так есть.       Выдав мне достаточно долгий взгляд, чтобы он был эквивалентен фразе «и чего смеётся, непонятно, ненормальная какая-то», Джет говорит:       – К слову, я начал с эгоцентризма. Ты меня отвлекла, – Суровый взгляд «извинись немедленно, а то родителей в школу вызову».       – Прости.       – Видишь ли, тебе по какой-то причине кажется, что всё должно тебе подчиняться. Вести себя так, как ты захочешь. Исполнять твои желания. Вообще как-то тебе способствовать. Любая формулировка, но суть одна. Вот только есть одна деталь: у Вселенной нет на тебя времени. Максимум пара минут. На всю жизнь, учти. Есть ли на тебя время у тех, кого ты знаешь, и кто знает тебя? Возможно. Но далеко, далеко не всегда. И, знаешь, может по каким-то социальным меркам ты и повзрослела, с твоими-то условиями жизни, но нет. На самом деле – нет. Быть взрослым – значит осознавать, что никто тебе ничего не должен. Не только в материальном плане. Никто не обязан быть твоим другом. Доверять тебе. Любить тебя. А требовать от других того, что тебе не обязаны давать – привилегия… примеры ты приведёшь сама.       Я думаю, что лучше бы он продолжал говорить в среднем по пять слов в день.       А больше ничего не думаю.       Вообще вакуум в голове.       – У неё получается! – наконец говорю я, и мне совсем не нравится, что последнее слово приобретает предательскую интонацию «нытьё ещё вроде не началось, но всё ещё впереди».       – Так ты, – один уголок его рта ползёт вверх – видимо, планировалась усмешка, хотя выглядит скорее как оскал, – пытаешься следовать её примеру?       Я отвечаю что-то вроде «угу».       – Я тобой потрясён.       Чёрт возьми, он что, радуется?       – Копировать кого-то в данной ситуации – уже достаточно глупо. Копировать Винни – это поступок, которому я не могу подобрать описания. Не лучшая ролевая модель.       А, нет, показалось.       – Я не знаю, каким образом Винни пока удаётся этого избежать, но на практике жизнь, как правило, стремится утопить таких солнечных девочек как можно глубже. Если уж кого-то и копировать, то самого незаметного человека в твоём окружении. Лучше впишешься.       – Чего?! – молчаливый шок, наконец, прорывает. – Ты что несёшь вообще?! Я такой циничный бред в последний раз слышала от себя же! В той фазе, когда тебе шестнадцать, а ты хочешь притвориться, что шестьдесят!       – Технически, я намного ближе к шестидесяти, чем ты…       – И что?! – я во второй раз за день официально перехожу границу, за которой человека можно остановить. – Это не отменяет того факта, что ты уже несколько минут как перестал говорить что-то разумное! Какой у тебя повод вообще так смотреть на жизнь?       Судя по его лицу, я сказала лишнее.       Пожалуй, мне можно ставить двойку.       Молчание длится столько времени, что мне начинает остро хотеться встать, собрать вещи и убежать из этого дома куда глаза глядят. Если я уже всё испортила. Потому что я всегда так делаю – при малейшем признаке опасности бегу в любом направлении. Смешно размахивая руками.       – Я, – говорит Джет так внезапно, что я даже вздрагиваю, – случайно создал мир Флэйма. Обречённый на провал. По условию.       Вселенная окончательно перестаёт иметь какой-либо смысл.       – Как, прости?..       – Случайно. Бар, ночь, говорю со знакомым физиком-теоретиком, условия примерно представляешь. Разговор зашёл в религиоведение, а он был воинствующий атеист. Я ему идею пантеона, а он мне «бога нет». Он начинает утверждать, что не существует мира, где присутствие Бога было бы жизненно необходимо. А я ему взял и описал концепцию. Где люди полностью зависимы от божеств. И что, если божественную силу убрать, они не смогут выжить просто потому, что без неё не чувствуют воли что-либо делать. Как-то так. Было это несколько лет назад, но я помнил. И однажды, в первый месяц моей жизни в этом городе, мы с Винни сидели здесь на кухне, и к нам через окно вошёл человек. Утверждал, что из другого мира, телепортировался по желанию, выпускал огонь из рук. Винни заявила, что никуда не отпустит, пока всё от него не узнает. Ну, он и остался. Потом привык к нам заходить. Мы с ним практически подружились, насколько я умею дружить. О литературе говорили, истории, политике, лингвистике. Он вообще в физику временами уходил, в жизни от гуманитария такого не видел. А однажды он рассказал о своём мире. Что его там выбрали божеством, а от их пантеона зависит жизнь людей, потому что, когда богов пытались убрать, население чуть не вымерло, потому что для них вообще невозможна мысль о том, чтобы жить самим. И строение пантеона оказалось абсолютно таким же. И идея с выборами божеств та же.       Он делает паузу. Зачем-то встряхивает чайник, будто от этого он, давно остывший, согреется. А я размышляю о том, как отличаются его принципиально правильно, книжно выстроенные фразы от того, что я сейчас слышу. Джет в кои-то веки звучит похоже на живого человека.       – Но ещё Флэйм рассказал о том, что выборы в Воплощение – это очень болезненное событие. И что выживают немногие. Но этого я не придумывал. Правда не придумывал.       – Никто бы не смог придумать, Джет, – От внезапного обращения к нему по имени вздрагиваю даже я. – Не хочу верить в существование такой твари. Надеюсь, Флэйм тоже не поверит, когда ты ему расскажешь.       – Не расскажу.       – Когда-нибудь должен. Не убегать от проблем, не так ли?       Злобный взгляд.       – Не знаю, зачем я тебе это рассказал.       – Сама не знаю.       – Ты почему-то похожа на человека, которому можно доверять. Странно.       – Странно, – автоматически повторяю я, не способная отвлечься от сути рассказанного.       – Мне лучше уйти, – с утвердительной интонацией говорит он. – Спокойной ночи.       – Вообще, уже утро.       – Неважно. Ключевое слово – «спокойной».       – Спокойной.       Всё ещё не способна отвлечься.       Джет долго возится, собирая книги и карандаши, и жаль, на самом деле, что не дольше. Потому что, как только за ним закрывается дверь, на меня наваливается…       А я и не знаю, как определить то, что наваливается. Одиночество, усталость, жалость, стыд? То ли ничего из этого, то ли всё вместе?       Я внезапно вспоминаю про «вроде ничего крепче чая не пили», и не к месту начинаю хихикать. Через несколько секунд это перерастает в нервный смех. Ещё через несколько я понимаю, что у меня щиплет глаза. Потом смешки смешиваются со всхлипами.       Я абсолютно без понятия, почему (по кому?) плачу. Это не один случай в отдельности. Кажется, на меня просто в кои-то веки упал весь вес происходящего. Весь багаж того, что я ношу в себе, и что не приносит облегчения, даже когда я рассказываю. Все чужие проблемы, которые мне по какой-то причине доверили за это лето.       От всего этого устаёшь. Но существует усталость, которая проходит после дня ничегонеделания. Это не тот случай. Это – усталость, которая раздражает до слёз и истерики.       Ненавижу рыдать, на самом деле. Поэтому практически никогда это не делаю. От этого ещё неприятнее становится, когда «естественная реакция на боль» меня, собственно, догоняет.       Жаль себя, конечно. Но ещё больше жалко всех, кого мне теперь посчастливилось знать. Умных вроде людей – и при этом самых несчастных дураков, каких себе можно представить.       Чтобы перестать плакать, мне нужно двадцать минут, чтобы успокоиться – время до утра в классическом понимании.