Советы для "овощей" со стажем

      Человеческое прошлое ни в чём не испытывает недостатка. У него много имён, у него много путей, а ещё у него много упорства. Если однажды тебе пришло в голову родиться и начать нормальную человеческую жизнь, с первых же дней прошлое, невидимое человеческому глазу, вцепляется в плечи и не слезает уже никогда. С каждым годом оно тяжелеет и тяжелеет. Если честно, я вообще не представляю, как люди в старости вообще поднимаются с постели под тяжестью прожитого. Прошлое даже может не быть неприятным – вполне достаточно самого факта его присутствия.       Мне всего двадцать, но почему-то именно такие мысли с завидной регулярностью начинают сверлить моё сознание. Тяжести моему прошлому придаёт тот факт, что непонятно, кто был прав, а кто виноват в том, что произошло.       Я, конечно, всегда рассказываю, что вина была на родителях и только на родителях. Большинству людей гораздо проще обвинить других, чем себя. В этом плане я, как ни прискорбно это признавать, абсолютно позорное большинство. Но в последнее время мне всё чаще приходит мысль о том, что я слишком увлеклась окраской мира в чёрное и белое.       Странно много вопросов вызывает у меня один, казалось бы, неважный день в те прелестные времена, когда я всё ещё жила под родительской крышей.       Мне было шестнадцать – возраст, принадлежащий к тому промежутку времени, о котором люди самым бессовестным образом врут, что это лучшее, что может с нами случиться. Нет ничего хорошего в том, чтобы метаться в промежутке между ребёнком и взрослым, притворяясь то тем, то другим. Чаще всего взрослым, само собой.       В шестнадцать лет у меня не было крашеных волос, зато были неограниченные запасы невидимого яда под языком, пессимизма и тёмной одежды. Ещё у меня было то, что пропасть никуда не смогло: талант и, по общему мнению, самая странная компания, которую только возможно завести, пока ты учишься в школе.       В тот прелестный весенний день мне, казалось, не помогало ничего из вышеперечисленного. С утра я обнаружила на своём белом свитере следы фломастеров (не моих), а на уроке в школе получила весьма мерзкую выволочку и обещание звонка родителям. Впрочем, в глубине души я до сих пор считаю, что рисовать на уроках той учительницы было намного интереснее, чем слушать её восхитительные истории.       Так или иначе, этих двух неудач вполне хватило, чтобы оставшийся день тоже пошёл не так. Вернувшись домой, я решила экстренно разругаться с младшим братом Райаном по вопросу рисования на чужой одежде. Мелкий, существо хитрое не по годам, долго изворачивался, пытаясь доказать, что цветные полосы – это иллюзия. К сожалению, я допустила ошибку, продолжая настаивать на своей правоте, и в конце концов мальчик решил перейти к прямой атаке на мои чувства и барабанные перепонки. На его крики прибежала Милли, средняя сестра, и попыталась нас разнять. Разнимать, впрочем, было некого, потому что я стояла, привалившись к стене, и усмехалась, а буйствовал только Райан, дошедший до утверждений о том, что я бесполезна в хозяйстве, никому не нужна и ненавижу родителей. Есть много вариантов, откуда он мог это услышать, но я предпочла не задумываться.       В конце концов, так и не получив от меня никакой реакции и осознав, что о свитере уже благополучно забыли, он удалился к себе, топая так, что трясся пол. Милли же удостоила меня взглядом, полным вселенской печали, и после этого тоже ушла.       На самом деле, мне её безумно жалко. У Милли нет каких бы то ни было средств, чтобы существовать в такой безумной семье как наша. Две ветви родни отца пытаются задушить друг друга, две ветви родни матери объединились против них. Бабушка по отцу ненавидит обоих моих родителей, родители считают, что с моим воспитанием что-то пошло глубоко не так. Углубляться в споры о расовых различиях, братско-сестринских отношениях и взглядах на чужую карьеру вообще бесполезно – их столько, что перечисление всех подобных историй займёт как минимум сутки. А Милли, вообще-то, добрая девочка с мягким характером и нелюбовью к ссорам. Не представляю, как она, бедная, живёт.       Посвятив некоторое время размышлениям о том, что меня в этом доме ненавидят, я удалилась к себе, упала на кровать и уснула.       Многие, кому я рассказываю подобные эпизоды, искренне удивляются подобному методу решения проблем. Некоторые даже смеются. Но правда в том, что сны для меня всегда равняются походу в кинотеатр. Похоже, фазы медленного сна для меня вовсе не существует – всё время заполнено странными сюжетами, сценами и персонажами. Более того, я неплохо могу приказывать моему подсознанию поменять происходящее или разбудить меня. То есть, сон для меня – способ отвлечься, такой же, как все остальные.       В тот день мне, кажется, снился долгий бег по крыше поезда, несущегося по выгоревшим на солнце лугам. Во всяком случае, до тех пор, пока меня не начали отчаянно трясти за плечи.       Глаза я открывала с неохотой. Всё равно вполне очевидно, что я там увижу. Сердитое лицо мамы, на котором от буйства эмоций ещё сильнее видны морщины, её тусклые серовато-русые волосы, выбивающиеся из неаккуратного пучка. Блузка всегда застёгнута под самое горло – когда она меня отчитывала, я почему-то всегда смотрела ей в шею и думала, как её не душит воротник.       – Зачем ты спишь? – строго поинтересовалась она. Подобный вопрос и сейчас бы меня поставил в тупик, а тогда мне понадобилось весьма продолжительное время, чтобы хоть как-то отреагировать.       – Какого, прости, ответа ты от меня ждёшь?       – Хоть какого-нибудь. Придумала бы. У тебя же такая богатая фантазия! А потом они удивляются, почему же я всё время язвлю.       – Зачем ты наговариваешь на брата?       В ответ я молча подняла с пола увечный свитер и продемонстрировала матери. Аргумент ей пришлось подбирать долго. К несчастью, моей маме почему-то свойственно упираться даже тогда, когда это в принципе бесполезно.       – Ну и ладно, другой бы тебе купили. Но брат-то у тебя один!       Тогда я, кажется, мысленно задалась вопросом, к сожалению это или к счастью.       – Больше не буду, – очень неубедительно заявила я.       – Ты, кажется, всё время что-то такое обещаешь.       – Не замечаю за собой.       – А надо замечать!       Мама помолчала, а потом внезапно горестно вопросила скорее у пространства, чем у меня:       – Как же ты будешь жить, кто же тебе подскажет, кроме родной матери?..       – Как-нибудь выкручусь.       Эта моя реплика неожиданно спровоцировала у мамы резкое возвращение памяти:       – Сегодня придут гости с моей работы. Почему бы тебе не убраться куда-нибудь?       Неожиданное было предложение, крайне неожиданное.       – Зачем?       – Чтобы ты не путалась под ногами.       – Каким образом? Я, вообще-то, у себя в комнате закрыться могу.       – Они всё равно вспомнят, что у нас ещё дочь есть. Познакомить попросят. А ты же вечно что-то не так делаешь, опозоришь себя, и нас всех.       Некоторое время я посидела, обрабатывая эту информацию. Затем пожала плечами:       – Как пожелаешь.       Мама, посчитав себя исполнившей обязанности преданного опекуна слабоумных, удалилась. Некоторое время я сидела, тупо пялясь в противоположную стену и не желая признаваться самой себе в том, что происходящее меня по-настоящему задело.       К тому моменту, как я, обувшись и захватив с собой рюкзак, оказалась на улице, мне начало казаться, что камень у меня на душе принял размеры, несовместимые с жизнью. Смешно вспоминать, на самом деле. Есть много поводов убедиться в том, что я, к своему огромному сожалению, пережила и не такое.       «К сожалению» – это я не вполне серьёзно. Как бы романтична ни казалась юнцам мысль о ранней кончине и всеобщем сожалении, в глубине души мне хочется прожить долго. У меня слишком много планов и, как ни парадоксально, слишком много привязанностей.       Так вот, я вышла на улицу.       Почему-то такая простая мысль, как написать Винни, мне пришла только снаружи. Ответ от неё поступил в тот момент, когда я уже покинула кафе неподалёку от дома, гордо держа картонный стаканчик. Одной рукой я достала телефон из кармана и прочла там сообщение о том, что Винни съедена очередным конкурсным исследованием и, скорее всего, в течение всех выходных будет оставаться обглоданным скелетиком. Именно так, в уменьшительно-ласкательной форме.       Вяло усмехнувшись этому заявлению, я убрала мобильный обратно и направилась в сторону парка. Как раз устоялась тёплая погода, и там вполне можно было переждать первые часы маминого общения с гостями. Как показывает практика, далее они, наконец, поддавались действию вина, а потому я вполне могла незаметно проскользнуть в дом.       Так или иначе, через некоторое время я уже сидела на скамейке в парке и рисовала – в рюкзаке у меня всегда на всякий случай лежал походный блокнот и набор карандашей. На бумаге медленно, но верно вырисовывались дорожки, стриженые газоны, фонари, ранние цветочки на клумбах… и всё перечисленное безумно меня раздражало.       Мне сложно было понять, по какой причине именно я из нас троих так подвела родню своим существованием. Я анализировала своё поведение и видела там потрясающе выверенные стратегии и тактики, невероятно остроумные и полезные ответы, абсолютную моральную чистоту – и виной тому, что они были проигнорированы, лишь неправильная среда.       Смешно сейчас об этом вспоминать, конечно.       Я внимательно посмотрела на набросок, вздохнула и перевернула страницу. Не то настроение, чтобы рисовать с натуры.       Из головы же немедленно полезло что-то странное. Кирпичная стена (каждый кирпич в отдельности штриховался с невероятным яростным упоением), сквозь пролом в которой прямо зрителю в лицо тянулись щупальца – почему-то не восемь, а тринадцать. Закончив оттенять и посмотрев на данное непонятно что, я вздохнула и вырвала страницу совсем.       За щупальцами последовала страница с совой. Пернатое смотрело кровожадно и держало в клюве череп быка, ухватив его за рог. Данный сюжет мне неожиданно понравился, и вскоре сова обрела рисунки на перьях, уселась на толстый сук сосны, а за её спиной прорисовались силуэты деревьев. Я подумала о том, что на рисунке не хватает крови. Тут же задумалась, откуда ей, собственно, браться, если на рисунке имеется лишь череп. В итоге, охваченная неожиданным приступом креативности, я изобразила в пустой глазнице быка веточки клюквы. Часть ягод была раздавлена, и вниз по черепу, подобно слезе, стекал клюквенный сок. Или, учитывая, что набросок был сделан простыми карандашами, тёмно-серая субстанция.       Главное, подумала я, не показывать этот рисунок психологу. Никогда ни при каких обстоятельствах. А теперь, время от времени натыкаясь на неё, раскрашенную, в глубинах моей онлайн-галереи, вздрагиваю и порываюсь удалить, поражаясь пропорциям, нарушающим все законы природы. Что-то меня, правда, каждый раз останавливает.       В тот момент, когда я рассматривала сову, пытаясь понять, как её вообще смог породить мой разум, сзади меня вдруг зазвучал негромкий голос:       – Раскрасишь потом?       Сначала мне показалось, что со мной решил заговорить мой разум. Затем я приняла здравое решение всё же обернуться на голос и обнаружила там Шелла.       Шелл – или, официально, Шелтон Окмен – существо прекрасное и в высшей степени поэтическое. Настолько, что даже задаёшься вопросом, где его светлые кудри и голубые очи. Но, поскольку реальность жестока и не следует общепринятым нормам, волосы у Шелла каштановые и короткие, а радужка каряя. Ещё больше от классического образа его отдаляет вечное выражение удивления на лице – при взгляде на его круглые глаза и постоянно приподнятые брови так и считываешь с лица вопрос: «Кто я, где я и что вообще со мной происходит?». Хотя, по-моему, Данте, спускающийся в Ад, именно так думал и с такой же рожей смотрел по сторонам, просто отказался в этом признаваться.       Итак, я недоумевающе смотрела на Шелла, а он недоумевающе смотрел на меня.       – И что ты здесь забыл? – я, наконец, нашла самую вежливую из возможных реплик. Это уже о многом говорит.       – Погулять вышел, – пожал плечами Шелл. – Случайно тебя нашёл.       – Из всех возможных скамеек во всём городе?       – Именно. Как считаешь, я вовремя?       Почему-то именно этот вопрос Шелла интересует в мире больше всего. Рассматривая картину мира, он постоянно задумывается: приносит ли он пользу своим нахождением в том или ином месте в то или иное время или лишь вредит?       Что интересно, мания на то, чтобы быть вовремя, вовсе не мешает ему безбожно опаздывать. Он просто уверен, что у него были более важные дела в более важном месте и что, игнорируя надрывный писк будильника, он спас кому-то жизнь. Очень удобная позиция.       – Более чем вовремя, – вздохнула я. – Так и будешь стоять?       – Почему бы и нет, – пожал плечами Шелл, усаживаясь рядом со мной.       – Да уж, логики тебе не занимать.       – Я – лирик, я презираю сухой язык фактов!       – Естественно.       Мы помолчали.       – Что-то случилось? – неожиданно решил спросить Шелл.       – Случилось ли? Да, собственно, ничего не случилось. За исключением того, что меня выставили из дома, потому что считают идиоткой.       – Навсегда?       – Нет, на вечер. Буду потом проскальзывать в дверную щель, как ассасин.       – Что ж… – грустно начал Шелтон. Некоторое время я ждала продолжение, потом осознала, что его не будет.       – Ну?       – Тогда я не буду тебе жаловаться на свои якобы проблемы, – заявил он, смиренно переводя взгляд себе под ноги.       Общаясь с Шеллом, всегда крайне сложно понять, когда он устраивает представление, а когда по-настоящему страдает. В тот момент мне пришлось приложить для этого порядочно усилий. Затем я осознала, что, кажется, спектакля не будет.       «Нашёл самого страшного садиста-тирана всех времён и народов, блин», – хотела сказать я, но промолчала.       По какой-то причине меня охватило чувство злости. На жизнь в целом, но родителей, но больше всего на себя.       Наверное, я просто не понимала, почему кто-то всерьёз считает меня настолько уж несчастной.       – То есть, ты серьёзно полагаешь, что я, которую общество ко всем чертям шлёт со всеми проблемами, скажу тебе идти туда же?       – Ну… да?       – И по какой причине?       – Вообще-то, – очень серьёзно заявил Шелл, – ты можешь попытаться подняться за мой счёт по социальной лестнице. Все так делают.       – Когда это я была похожа на всех?       – Надо же когда-то начинать.       – И не собираюсь. Так что там у тебя?       Я, конечно, не буду пересказывать всё, что Шелл мне тогда поведал. Во-первых, не уверена, что точно помню, во-вторых, это было бы грубым нарушением данного мной слова держать всё в секрете. Лучше спросите у него самого – может, он и расскажет.       Зато по окончании данной исповеди он, окрылённый вниманием и страшно сверкающий глазами, заявил, что у нас с ним потрясающе пустые сердца, и он просто обязан написать об этом песню. Этого он так и не сделал – видимо, опасаясь оказаться в тени небезызвестного Элиота.

***

      Если кто-то, покорно выдержавший весь этот эпизод, мало отличающийся от стандартов обычной жизни обычного человека, ещё помнит его начало, он может задуматься: какие же у меня вопросы к этому дню? Что, казалось бы, мне может быть в нём непонятно?       На самом деле, весьма и весьма многое. И главный вопрос звучит так: если я испытываю чувство вины за то, что кажусь несчастнее, чем это есть на самом деле, почему это не остановило меня во время Великого Скандала? Почему я всё равно сбежала от того, что вполне могла бы пережить?       Наверное, если бы не ссора о моём образовании, я бы нашла другой повод. Всё равно оказалась бы за дверью, утверждая, что во всём виноваты мои родители. На все сто процентов.       Когда-нибудь я узнаю причину, по которой мне не следовало так думать.       Пока у меня остаются только вопросы.       И спасибо окружающим меня людям за поводы их задавать.