Сказ о Вторжении

      Если не считать недавней драки, то процесс адаптации к новому месту у нас с Майком прошёл вполне сносно.       Во многом мне помогла Джессика, с которой мне пришлось связаться перед окончательным переездом. Она заверила меня, что обязательно присмотрит за Майком, когда тот поступит в новую школу, и это добросердечное обещание заставило меня вздохнуть с облегчением.       Женская ласка и забота — это то, чего мой сын не может отныне получить, мы оба это понимаем. Вот почему Джессика, будучи матерью двоих детей, с пониманием относится к Майку. И, возможно, ко мне. Она не первая и не последняя, кто пытался узнать о том, как нам приходится без Элен, но и не та, кто получил ответ на этот вопрос.       Честно говоря, я и сам не мог бы ответить на то, как мы справлялись вдвоём первые полгода. Не до того было.       Под конец этой недели погода наконец-то налаживается, и утром пациенты со всех отделений выходят на улицу, чтобы подышать свежим воздухом. Внутренний двор небольшой, тут практически нет цветов, лишь скучные лужайки, правда, в глубине двора растёт пара-тройка больших каштанов. Я и Кевин стоим в тени одного из них, присматривая за нашими подопечными.       Хелен сидит на скамейке и неприязненно косится на Генри, который впал в её немилость после того, как хотел покуситься на Оуэна. Последний ходит сонный, тише воды и ниже травы, но лишь потому, что на него так действует медикаментозная терапия. Шизофреник остался в палате, под присмотром медсестры. А Мона стоит рядом с Кевином, которому симпатизирует, но упрямо молчит.       На этой неделе она говорит мало, постоянно смотрит в окно, за которым цветёт апрель, и о чём-то думает. Так усиленно думает, что даже не замечает нудного бормотания Хелен в палате. А между тем её соседка по палате подходит к зеркалу и начинает возмущаться, что вон та женщина напротив украла её одежду и не отдаёт. Какое же безобразие.       — У них похоже началось обострение, старик, — шепчет мне Кевин. — Мой пациент недавно распорол подушку ногтями и принялся выкидывать оттуда всю набивку. Сказал, что это — конфетти. Второму показалось это забавным и он решил пожертвовать своей подушкой. Кинул её и сшиб лампу с тумбочки, а она возьми да разбейся.       — Твои хотя бы едят как следует, — вполголоса замечаю я и обращаюсь к Моне, пытаясь вытянуть из неё хоть одно слово. — Мне сказали, что у тебя ухудшился аппетит. Ты и без того только царапала еду вилкой, а сейчас совсем перестала есть.       — Невкусно, — коротко говорит Мона и отворачивается. Мы с Кевином переглядываемся.       — Рассказ? — предлагает психиатр, наслышанный о наших беседах.       — Какой ещё рассказ? — недовольно бурчит женщина и косится вверх, на то, как колышется листва каштановых деревьев.       — Про Вторжение, — напоминаю я. — Мы договорились о том, что ты каждую неделю будешь рассказывать мне о своих друзьях, помнишь?       — Я бы тоже хотел послушать, — добавляет Кевин, очаровательно улыбаясь хмурящейся Моне. — Ты никогда не рассказывала мне про своих друзей. Говорила про мёртвую королеву, которую воскресили по приказу тёмного колдуна; про ниндзя, которых превратили в механических киборгов и, кажется, про принца Горо. Ну, про того, у которого восемь рук.       — Не было такого! — ещё сильнее сердится наша собеседница.       Я с недоумением таращусь на обоих и не понимаю, то ли Кевин сам придумал эту ахинею, то ли это на самом деле ему рассказала Мона.       — У принца шоканов по имени Горо было четыре руки! Четыре, а не восемь! — продолжает злиться Мона.       — Четыре, так четыре, — примирительно говорю я, украдкой толкая Кевина, чтобы он перестал доводить психически больную женщину. — Расскажи мне про принца Горо. Ведь все герои твоих рассказов — мужчины?       Стоит мне только спросить об этом, как Мона прямо-таки приходит в бешенство. Её глаза сужаются, взгляд темнеет. Женщина громко фыркает:       — Чушь собачья! Среди нас была и та, кто могла бы врезать вам обоим похлеще любого парня! Почему все недооценивают женскую силу?!       — Успокойся, Мона. Не рассказывай, если не хочешь, мы не заставл…       — Да чтоб вы знали, из всех Защитников Земного Царства она была самой… самой…       Меня удивляет то, что Мона внезапно задумалась, а её пламя её гнева стихло. Взгляд женщины растерянно скользил по гуляющим пациентам, затем устремился в небо.       — Я не знаю, как описать её, — наконец признаётся она. — Слово «сильная» слишком банально, а «впечатляющая» не передает всей сути. Если сравнивать с предметом, то Соня была, как… нож с изящной гравировкой на клинке и острым лезвием. Ха! Забавно вышло! Острое лезвие, она и есть лезвие.       Ни я, ни Кевин не понимаем при чём тут лезвие. А когда Мона снова заговорила, то я начал жалеть, что мы вообще подняли эту тему.       — Светлые волосы, мягкие-мягкие. Она убирала их в хвостик или в пучок. Глаза у неё сверкали под тонкими бровями, а губы были красивого красного цвета, хоть она и не красила их помадой. Представляете? И вот такая девчонка могла надрать зад любому засранцу…

***

      Ибо ещё до дня своего спасения из Внешнего мира эта смелая женщина задалась целью одолеть заклятого врага, чья корысть и коварство разгневали справедливый дух. Целеустремлённости бойцов можно было позавидовать, ибо враг убегал, а она — преследовала.       И она настигла врага, словно коршун добычу, а случилось это на вершине небоскрёба, раскрашенного красным сиянием. Но мольбы настигнутого соперника не умалили решимости Сони Блейд, готовой сражаться за правосудие, жарким пульсом отдающимся в её мыслях.       Пусть вокруг неё витали лишь прах и пепел от разрушений, это не позволило Избранной потерять веру в силы свои.       Смогла она вызвать на бой преступника, носившего знак Чёрного Дракона и грязно порицающего соперницу. Сумела она столь же быстро одолеть врага, ощутив прилив душевных сил и праведной ярости.       После победы целью Защитницы Земного Царства стало восстановление родного мира и сохранение покоя. И вместе со своим другом стала искать она других людей, способных защитить мир от Вторжений.       Поскольку нерушима женская вера в то, что весь её мир заслуживает лучшей судьбы.

***

      Мне не хочется это слушать. Кажется, я понял, кого имеет в виду Мона. Я уже встречал такую женщину, которой тоже хотелось изменить мир к лучшему, вот только она ушла от меня слишком рано. Странное чувство поднялось внутри груди — наверное, это смесь тайного горя и забытой нежности.       — Помнишь, какого цвета у неё были глаза? Синие? Карие? — спрашивает Кевин, поддавшись профессионализму врача, проверяющего память.       Этот вопрос ещё больше портит настроение нам обоим. Мона морщит лоб и смотрит на меня, словно ищет подсказки, но я молчу.       — Не помню, — наконец бормочет моя пациентка, чуть не плача, — вроде бы карие.       Ветер треплет редкие волосы Моны и она с каким-то наслаждением подставляет исхудавшее лицо к потоку свежего воздуха. Слезинка скатывается по выпирающим скулам и женщина вытирает её. Рука у Моны тонкая, словно плеть. И она ещё утверждает, что побеждала в армрестлинге того полицейского? Стреляла из индейского лука? Отжималась вместе с тем парнем, у которого были железные руки?       Солнце светит нещадно, распаляясь к обеду. Пациенты начинают потихоньку уходить в здание, спасаясь от палящих лучей.       Кевин не замечает, что со мной что-то не так, в отличие от Моны, которая часто косится на меня. Когда мы возвращаемся в корпус женского отделения и проходим мимо палаты, то она дёргает меня за рукав халата. Приходится остановиться.       — Что такое?       — Кевин этого никогда не поймёт, но женщины меняют мир гораздо изящнее, чем мужчины. В нас есть нечто такое, что мы и сами объяснить не можем. Это бурная истерика, когда кругом царит спокойствие, и холодная решимость, когда весь мир плачет от испуга. Мы можем укачать Вселенную на руках, как родного ребёнка. Мы можем найти решение, веря в неосуществимое. Глупо считать, что Соня не была такой же.       — И тем не менее ты, будучи женщиной, не смогла найти нужное прилагательное, каким можно было бы охарактеризовать другую девушку.       Мона фыркает, но сменяет гнев на милость, видя, что моё высказывание беззлобно. Кевин замечает, что я отстал от него и до меня доносится его голос, но я не отрываю взгляд от собеседницы, которая продолжает:       — Это сложно. Такая амазонка, как Соня, не поддаётся описанию. Её надо увидеть в бою один раз. И этого будет достаточно.       Я машу рукой Кевину, чтобы он шёл дальше и не ждал меня, а Мона мрачнеет на глазах. Она, видимо, вспоминает, что находится в больнице, а не на боксёрском ринге или в октагоне, огороженном сеткой. Я каждый раз замечаю, что в её рассказах мелькают предпосылки к спаррингам или неким боям. Это странно. Я спрашивал об этом, но Мона каждый раз упрямится и говорит, что не хочет вспоминать всю ту жестокость, а раз так, то и отвечать бессмысленно. И всё тут.       Зато она не стесняется спросить меня о том, каким бы я словом охарактеризовал Соню. Я задумался над тем, как бы мне поточнее описать ту девушку.       — Независимая, — наконец говорю я после недолгого раздумья, но мой ответ почему-то не радует Мону.       — Ты описываешь другую, — вздыхает она и следом задаёт ещё один вопрос. — Как её звали?       — Элен.       — Эрик и Элен… — задумчиво говорит Мона, словно пробуя наши имена на вкус, — красиво…       К моему удивлению, она не спрашивает меня о том, что случилось, и скучаю ли я по жене. Мона задаёт другие вопросы, интересуется тем, какие цветы любила Элен, какой у неё был смех, чем она гордилась и хорошая ли у неё была память. На эти странные вопросы отвечать намного легче, чем на те сочувствующие, которые задавала Джессика.       Вот почему я иногда думаю, что сумасшедшие чувствуют мир куда тоньше, чем здоровые люди.       — Так значит Элен никогда не говорила, что она сильная? — переспрашивает Мона и тут же хмыкает. — Потому и не говорила. Она же не дура, чтобы доказывать это. И не идиотка, чтобы скрывать. Жаль, что такие люди рано уходят из жизни… очень жаль.

      ***

      Когда я приезжаю домой, то Майк уже там, пыхтит над домашним заданием вместе с бэби-ситтером. Айви внешне нескладная, угловатая, как и все подростки, но понимающая и ласковая. Ребята сразу понравились друг другу и сдружились сразу же, да и мне не приходится переживать за своего ребёнка. Получив оплату, девушка вежливо прощается с нами и уходит, оставляя за собой лёгкий запах вербены.       — Мне назначили наказание, — сообщает сын, после того, как мы провожаем Айви. — В понедельник будут стричь школьные лужайки и я буду помогать в уборке двора.       — Вот так совпадение, — поднимаю я брови, — ну ты с этим справишься, правда?       — Ну конечно, пап, — довольно хмыкает Майк, — ты же меня научил работать в саду. Это было очень кстати. Я бы ещё хотел научиться стрелять из лука, как профессионал.       — Всё впереди, малыш. У нас с тобой ещё всё впереди.       Я ласково взъерошил густые волосы на мальчишеской голове, и подумал о том, что мне ещё многому предстоит научить Майка. Очень многому… В одиночку. Увы, но таков мой удел — воспитывать сына без той, в чьём сердце жила непоколебимая вера в лучшую судьбу нашего мира.