Волчьи песни

Ночь стояла над Хаафингаром, как надгробие над могилой. И Ассу, неслышно скользящая в этой ночи, чувствовала себя призраком старого, никому не нужного кладбища. Или, если учитывать цель ее ночных прогулок, призраком сильно запущенного зверинца. Уже далеко позади остались огни Солитьюда. Воздух полнился стрекотом и зеленоватым светом светлячков; вдали кричали птицы и шумел в кронах деревьев холодный ветер с моря Призраков. Земля немного пружинила под ногами - а как бы она пружинила под лапами? Неужели ради этого оборотни и отказываются от своей человечности? Ассу вздохнула, замедляя шаг и, наконец, останавливаясь и присаживаясь на большой серый валун, так вовремя подвернувшийся на пути. Темные доспехи сливались с общей окружающей чернотой, поэтому нордка чувствовала себя в относительной безопасности. Издалека ее не увидят - разве что учуют. Она помнила, как сама стала оборотнем. Помнила, как пришла к Соратникам неопытной девчонкой, жаждущей денег; помнила, как радовала ее каждая победа, как смягчались с каждым днем взгляды бывалых воинов. И помнила, как после очередной такой победы она, опьяненная своей силой, отпила из кровавой чаши в тайном зале под Небесной кузницей. И после этого уже никогда, никогда не радовалась приобретенной мощи. Другие жили с этим, как с величайшим даром. Эйла не раз пыталась успокоить Ассу, когда та металась по подвалам Йоррваскра, хватаясь за стулья и крича, срываясь на утробный звериный рев. Сама Охотница никогда не считала ликантропию проклятьем, конечно. Фаркас и Вилкас не очень-то стремились обсуждать свою волчью натуру, а остальные... просто не знали. Лишь Кодлак, старый Кодлак, равных которому по мудрости не сыскать, пожалуй, и на Высоком Хротгаре, мог ее понять. Но он вел Соратников, их большую стаю, и все, что он мог сделать - печально вздохнуть, когда Ассу снова убегала к лесам возле выжженного драконом Хелгена. Как многих оборотней она знала вне Йоррваскра? Пожалуй, только Арнбьорна, да и тот покинул торжественный дом Соратников. И его, как и всех других, вела нечеловеческая жестокость. Придя в Темное братство, он занялся убийством не ради славы и безопасности, даже не ради денег, а просто ради удовольствия убивать. Вгрызаться в чужую плоть, чувствуя, как из нее с каждой каплей крови уходит жизнь. Так чем же Ассу, если подумать, отличалась от Арнбьорна? Или от диких оборотней, которых выслеживала этой ночью?.. Где-то вблизи закричала пролетающая ночная птица, а далеко на северо-востоке вдруг раздался до боли знакомый волчий вой. Так кричат оборотни, когда выходят на охоту. Значит, расчеты Ассу были верными. И значит, жизнь одной из гончих Гирцина скоро оборвется - и неважно, какой именно, хотя стоило бы надеяться, что это будет не она. Стоило бы. Она почти судорожно дернулась, стаскивая с себя форменные сапоги и перчатки. С броней было труднее, и нордка, проклиная создателя этой скампьей брони и саму броню, стала распутывать многочисленные застежки и завязки; освободившись от доспеха, Ассу осталась босая, лишь в тонких холщовых штанах и рубахе. Холод легко проходил сквозь ткань, заставляя девушку ежиться и покрываться мурашками. Но еще большего эффекта достиг очередной вой, раздавшийся уже восточнее. Нордка как можно быстрее сложила все доспехи и оружие в заранее подготовленный мешок, поставила его у камня и затихла. И это значило, что пришла и ее пора. Никто из знакомых ей оборотней не мог сказать, что они делают для превращения, да и сама Ассу вряд ли понимала, что делает. Она напряглась и просто невидяще уставилась в темноту, чувствуя, как постепенно сводит мышцы и появляется солоноватый привкус во рту. Голова снова загудела; где-то опять закричала птица, где-то сломалась ветка, сорвался с куста предпоследний лист, а вокруг так надоедливо, так нескончаемо, так остро заплясали светлячки - и откуда их столько? - и их треск раскалывал девушке череп. Очередной порыв ветра прозвучал железной пилой вроде тех, которые вечно разбросаны по камерам пыток, прозвучал - и тоже потонул в оглушительном скрежете. Ассу почти неверяще смотрела на свои руки, обрастающие длинной черной шерстью, на удлинняющиеся и искривляющиеся ступни, на пролетающих птиц, смотрела изнутри на свою тугую, темно-алую боль, бьющуюся внутри тела. Эта боль ломала ей кости, уничтожала преграды, и девушка чувствовала, как плавится и умирает в волне приходящей силы. Что-то внутри уже было голодно, оно вечно было голодно, и оно пожирало душу, как волк пожирает зайчонка. В легких внезапно кончился воздух, и Ассу закричала - яростно и обреченно, то ли от боли, то ли от нечеловеческой пустоты в груди, и после этого крика окончательно потерялась. И сердце остановилось на долю секунды. А потом зло и требовательно ударилось о ребра, начиная новый путь. Она лежала на земле, давая себе отдых и настороженно принюхиваясь. Ночь пахла землей, близкими болотами, льдом, тревогой и старыми мертвецами. Но это были мертвецы давно истлевшие, пыльные, лежащие глубоко под землей. Неопасные. Не добыча. Пусть лежат. Ветер дул с северо-востока. Холодный, серый, как вода, с которой он приходил. Злая вода, которую нельзя пить. В ней водится такая же серая рыба, такая же холодная серая рыба. У рыб холодная кровь. У людей - горячая. Где-то хрустнула ветка. Волчица напряглась. Этой ночью она охотилась на охотников, и похоже, что охотники уже пришли. Надолго ли? У волков кровь еще горячее, чем у людей. Это будет славная охота. Она осторожно встала, чувствуя, как ломит лапы. Ей хотелось бежать, бежать, прыгнуть и убить уже наконец, утолить свой голод, и от одной только мысли об этом кровь закипала в жилах. Но не сейчас. Не время. Добычу нужно выследить и загнать. Добыча никуда не уйдет. Она кралась на жестких лапах, высматривая и вынюхивая хоть какое-то движение. Кто говорил, что движение не пахнет, тот слеп и мертв. Движение - пыль, земля, мерзлый воздух, потревоженная листва и осторожность того, кто крался за ней. Когда осторожность превращается в страх, волк нападает - и движения больше не будет. Никогда. Наконец туман над камнями чуть колыхнулся и волчица заметила его. Брат. Нет, не брат; чужой ей сейчас, он тоже выслеживал ее, сливаясь с темной землей. Он даже не боялся, шел, чувствуя себя охотником, а не жертвой. Он искал человека, искал его запах. Но что будет, когда он найдет запах волка? Вскоре он оказался совсем близко. Огромный, совсем черный, он искал ее, но не нашел. Не найдет. Он больше, сильнее, но она - волк, а он - жалкий щенок. Волчица прижалась к земле, готовая напасть. Видимо, пришелец почувствовал это; отступив назад, он утробно заревел, но ничего не смог сделать, когда с таким же рычанием на него обрушилась смерть. Они дрались остервенело, яростно и насмерть. Он рычал, не замолкая, нанося удар за ударом, полностью полагаясь на силу своих лап; она же отбивалась молча, лишь изредка коротко рявкая на противника. Жалкий щенок. Он ударил особенно сильно, и волчица отпрыгнула, оскалив зубы. Он замешкался, потому что видел в этом победу, но в следующий момент она прыгнула снова, вцепившись чужаку в глотку. Он заревел, пытаясь стряхнуть ее с себя, но она держала его мертвой хваткой и била, била, била, чувствуя, как кровь стекает по шерсти - его кровь. От ее запаха мир плавился, делался еще глубже, и с неба так нестерпимо-ярко скалилась половинка луны. Глупая луна. Волк напряг горло, но из него вырвался только бессильный хрип. Она в последний раз полоснула лапой, стискивая челюсти изо всех сил, и тело под ней ослабело, обмякло и опустилось на землю. Оно еще жило, но волчица, припадая к земле, опустилась к разорванному горлу противника. Рыча от удовольствия, она погрузила зубы в еще недавно дергавшееся горло, отрывая ошметки кровавой плоти. Но, проглотив один кусок, она с недовольным ворчанием отошла. Это брат. Брат по гону. Он - не добыча. Не еда. Опасно засвистел воздух, и волчица отпрыгнула, когда в землю рядом с ней вонзилась стрела. Волкам не нужны стрелы. Обернувшись, она увидела двоих, бегущих к ней. Один стоял поодаль, держа лук. Добыча. Коротко зарычав, она бросилась к ближайшему противнику. Человек - не волк; хватило двух ударов, чтобы хрупкая тварь в тяжелых доспехах упала на землю с отвратительным звоном. Второй, мечник в теплой шкуре, повалился наземь с перегрызенной глоткой. Внезапно хребет обожгла острая стальная боль. Волчица зарычала и дернулась, поворачиваясь к опасности мордой, но следующая стрела вонзилась уже в плечо. С глухим ревом она рванулась вперед, стремительно сокращая расстояние между собой и лучником. В ближнем бою человек оказался не сильнее тряпичной куклы; но, падая, он успел всадить третью стрелу - в живот. Захрипев от боли, волчица изо всех сил ударила противника лапой, и тот отлетел, ударившись спиной о камень. Мир стремительно мутнел. Краски размывались, уступая место алым разводам и проблескам. В воздухе пахло кровью - своей и чужой. Волчица грузно осела на землю, тяжело дыша; ей было слишком больно подойти и наконец утолить свой голод. В темноте опять дрожали светлячки, и от их треска она снова бессильно заревела. Звук глухо разнесся над землей и затих. Она лежала на земле, пытаясь собрать силы для нового рывка, но голод был слишком силен. Услышав новый звук, она смогла только поднять голову и сфокусировать взгляд. Совсем близко от нее стоял человек. Другой человек. Он был без брони, но с оружием, и он держал в руках окровавленный мешок. Волчица точно знала, что этот мешок был важен, но не могла вспомнить, почему. А человек заглянул в мешок и закричал, закричал громко и страшно, не боясь быть услышанным. Крик ударил по черепу как кувалда, и волчица слабо зарычала. Шум привлек внимание человека. Шагая как можно медленнее, он подошел к укрытию зверя. - Это ты... ты убил... Слышащую. Вы все убили. И сожрали. С косточками, о да. Или уже утащили. Я понимаю. Но за это, - человек хрипло засмеялся, и от этого смеха она в ужасе прижала уши, - Цицерон убьет тебя. А потом найдет ваше гнездо, малютки-волчатки, и спалит его дотла. И попляшет на ваших костях! Продолжая смеяться, он подошел ближе и вдруг метнулся вперед. Грудь волчицы снова пронзила боль, страшная боль, но куда сильнее был ужас. Где-то трещали сверчки, с неба скалилась в немом восторге луна, а человек все смеялся, смеялся, смеялся, нанося один удар за другим. - Ты будешь служить Ситису, волчонок. Ты будешь служить Матери. Ты будешь служить костям Слышащей, и она будет говорить с Матерью твоим отвратительным воем. Скажи мамочке, что Слышащая мертва! Что Слышащая жива! Скажи это Матери, скажи это Цицерону! Волчица прижала уши и попыталась отпрыгнуть, но лишь упала снова. Но человек шел за ней, и она поднялась на негнущихся ногах. Луна была высоко, человек был так близко - и она побежала. Побежала, не в силах обернуться. Она знала, что умирает, но бежала и бежала, а луна скалилась с неба, а светлячки мелькали перед глазами, а человек все продолжал смеяться. Голова раскалывалась на множество кусочков, смешиваясь с ночным шумом, и волчица уже не знала, соберет ли она их потом. Лапы ломило от напряжения, раны жгло огнем, и сильнее всего жгло раны от кинжала этого страшного человека. "Цицерон". Волчица знала, что и с этим словом что-то связано, но оно осталось позади, в глубоком мешке, над которым кричал страшный человек, и нельзя было понять, что произойдет дальше. "Цицерон. Слышащая." "Ты убил Слышащую." "Я убил Слышащую?" "Я убила." "Ты убила Ассу." "Я убила Ассу." "Я - Ассу?" Волчица бежала, оставляя позади брата по гону, добычу, человека с кинжалом, мерзлую землю, болота, рыбу, горы, небо, воду, всю жизнь и вся смерть. Лишь трещали светлячки, скрежетал тупой пилой ветер да заливалась безумным хохотом луна. Хохотом страшного человека. Убийцы. - Слышащая!..

Дорогие читатели! В этой главе очень много ООС, непонятных фактов из жизни оборотней и неимоверных страданий из жизни людей. Я не уверена, что светлячки могут трещать, но вполне уверена, что оборотню гораздо логичнее превращаться без одежды, потому что одежда сама собой не пропадет. Также я могу предположить, что Цицерон просто окончательно сошел с ума и не заметил пары фактов, доказывающих всю абсурдность ситуации. Того требовал сюжет, извините. Надеюсь, хоть дальше все будет немного логичнее. Всегда ваша. Автор.