Семья – это навсегда.

Зима приходит со шквалом белого снега и резким понижением температуры. Мальчики с удовольствием устраивают «перемены» и бегут на улицу, лепить снеговиков, снежных ангелов и устраивать бои снежками, не поддающиеся физике, и каждый раз, когда они устают, Ванда встречает их у двери с кружками горячего шоколада и волной волшебного теплого воздуха, чтобы растопить снег в их волосах. Наступает зима, а Ванда по-прежнему каждый вечер без остановки отправляется на встречу с Человеком, единственное, что изменилось, — это количество слоев на одежде. Каждый вечер он ждет ее, и каждый вечер они разговаривают часами, пока солнце не начинает окрашивать небо в розово-желтый цвет, и Ванде приходится идти домой до того, как проснутся мальчики, чтобы самой уснуть. Она рассказывает воспоминание за воспоминанием — их первые дни в Безансоне; их вторая встреча в Афинах в конце декабря и Новый год, проведенный в разлуке; то, как ее чуть не поймали люди Росса в Белграде; то время в Бурсе, где она так ужасно заболела от пищевого отравления, и он провел весь пятидневный визит, ухаживая за ней; то время в Варшаве, где он помог ей уничтожить группу торговцев людьми; то, как ее чуть не поймал Стив в Бухаресте, а на самом деле поймала Наташа в Минске. Славные две недели в Лондоне, которые они провели на конспиративной квартире, почти не выходя из спальни; гораздо менее славное время, когда им пришлось отменить встречу в Брюсселе, когда кто-то узнал ее, и они не могли восстановить связь почти три месяца. Чем дальше, тем сложнее. Ей почти невозможно вспоминать о последних днях, не замыкаясь в себе, но она как-то продолжает. Она говорит об Эдинбурге. О Ваканде. А потом она говорит и о «После». После Таноса. После Щелчка и возвращения. После потери Вижена. После потери себя. Это помогает, удивительно. Высказать свою боль. Это помогает, когда Мужчина смотрит на нее добрыми, понимающими глазами, которые никогда не отрываются от ее лица, и когда он не вздрагивает, когда она вспоминает все ужасные вещи, которые совершила, и обнажается перед ним. Ночи с ним начинают казаться ей спасательным кругом. Как надежда. Как — как нечто, на что она больше не имеет права. Как что-то, что она потеряла на лесной поляне в Ваканде. (День за днем Мужчина приобретает немного больше цвета. Он начинает походить на себя. Ванда делает вид, что не замечает). И вот наступает день, когда она вспоминает, как они пробрались в Тромсё, потому что хотели увидеть северное сияние, всего за несколько месяцев до Эдинбурга. Она говорит: «Это было самое холодное место, где я когда-либо была — я думала, что замерзну до смерти еще до того, как нам удастся увидеть эти чертовы штуки, но мы проделали такой путь, и местные жители заверили нас, что это лучшее место, чтобы увидеть их, поэтому мы вышли ночью и просто… ждали. Вижн не чувствовал холода так, как я, но он ненавидел снег, поэтому мы укрылись одеялами, и он…». И Мужчина говорит: «Я обнял тебя и нагрел свою кожу до 45,5°С, чтобы согреть тебя». И Ванда застывает, глядя на него в полном шоке. Он никогда раньше не использовал это слово, когда они говорили о прошлом. Я. Самое большее, что он когда-либо говорил, это «я помню». Он никогда не связывал воспоминания с тем, что они его собственные, а не Вижена. Не отдельно. Ванда начинает дрожать. «Ты ничего не сделал», — прохрипела она. «Это был Вижн». А Человек смотрит на нее шокирующе голубыми глазами — как она не заметила, какими голубыми они стали? Они ведь должны быть серебряными, не так ли? Он говорит: «Я Вижн, Ванда». Она смеется, хотя это не смешно. «Нет», — говорит она. «Нет, ты не он. Нет, не он». Человек пытается взять ее за руку, но Ванда встает на ноги и отступает назад, паника бурлит в ее груди. Она не может этого сделать. Мужчина говорит: «Я знаю, что ты мне не веришь, но это правда. Это я, Ванда». Он смотрит на нее так серьезно, что она начинает плакать. «Я помню тот день в Тромсё. Я помню, как целовал тебя под северным сиянием. Я помню, как кормил тебя сыром и пирожными в Безансоне, как откидывал твои волосы назад, когда ты болела в Бурсе, и как занимался с тобой любовью в Лондоне, и в Афинах, и в Бухаресте, и в Минске, и в Дублине». «Я помню тебя», — говорит он. «Я помню нас». А Ванда… Ванда не может этого принять. «Лжец», — задыхается она, едва слышно шепча. «Ты лжец». Прежде чем он успевает остановить ее, Ванда разворачивается и бежит обратно в безопасное пространство своих палат, закрывая их за собой сплошной стеной красного цвета, прогоняя правду, которая смотрела ей в лицо. Это неправда, думает она с ужасом и отчаянием. Этого не может быть.