Рыжие ходят первыми

      — Энн, пожалуйста, не торопись.       — Что не так?       — Посмотри внимательно. Шапкин выбрал неверную тактику в миттельшпиле. Ему нужно было защищать ферзевый фланг.       Энн почувствовала, как у нее сдавило виски. Она сосредоточенно изучала сплетенный рисунок из шахматных фигур на доске, с трудом умеряя внутренний пыл, который заставлял ее прибегать к молниеносным атакам, чтобы убедиться в возможности победы — эту партию Боргов разыграл в ничью, хотя вполне мог ее избежать. Но Гилберт вовремя останавливал ее, давая понять, что скоропалительные решения не всегда могут сыграть на руку, как в случае с Шапкиным, который мог добиться более выигрышной позиции.       Они разбирали гастингские партии почти все утро, анализируя действия советских шахматистов, и Энн нервничала, ерзая на стуле в нетерпении: Гилберт практически не давал ей свободы, засыпая ее вопросами, чтобы она объяснила, почему она пошла именно так, а не иначе. Порой он в буквальном смысле хватал ее за руку, не позволяя ей совершить следующий ход, и спрашивал: «Почему не конем?» или «Почему ты не поставила защиту?». Энн было сложно объяснить логику своей игры, потому что она всегда опиралась на интуицию и эффектность. Ей не были чужды смелые приемы вроде жертвы ферзя, и ощущение волнения, которое охватывало ее после совершения подобных ходов, действовало на нее как наркотик. Она чувствовала, что не могла обойтись без этого — игра должна быть яркой и запоминающейся, считала она, как у Морфи, который восхищал ее тем, что превращал матчи в настоящее представление, поражающее воображение.       Гилберт же был ее полной противоположностью: дотошным и скрупулезным. Для него разыгрываемая шахматная партия представала как математическое уравнение, которое не предполагало вольной игры воображения, а требовало единственно правильного решения, имеющее четкое объяснение. Каждый раз он гасил пламенные порывы Энн вновь броситься на врага, чтобы атаковать его, и заставлял ее анализировать позиции, задавая ей вопросы и объясняя ей заложенную в определенные ходы мысль, которая от нее постоянно ускользала.       Это раздражало Энн больше всего.       — Просто выслушай меня, — голос Гилберта звучал мягко и доверительно, — и я тебе все объясню.       Энн разжала кулаки и втянула носом воздух — глубоко, задержала дыхание, а затем резко выдохнула, чтобы прийти в себя; с годами она еще не научилась контролировать свой вспыльчивый нрав. Гилберт же, в отличие от нее, оставался спокоен, хотя, должно быть, вскоре пожалел о своей опрометчивой затее и о том, что впустую тратит время на нее вместо того, чтобы готовиться к предстоящим экзаменам — почему-то эта мысль не давала Энн покоя, когда она, свернувшись клубком в постели, обдумывала сыгранные партии, пытаясь найти ответы в витиеватом узоре балдахина над кроватью.       Кроме шахмат, ни о чем больше они практически не разговаривали — и это вполне их устраивало; шахматы были единственной понятной и безопасной территорией, на которой могли расположиться оба. Они играли целыми днями, и даже сладостный аромат горячих круассанов, заботливо преподнесенных Мэри на тарелке, не мог привлечь их внимание — их мир замыкался на шестидесяти четырех клетках, за пределами которых не существовало другого, каким бы заманчивым он ни был. Когда Энн с головой погружалась в разбор партий, она забывала обо всем, и только боль в спине по ночам от долгого сидения за столом напоминала о череде слившихся в один дней, которые на первый взгляд всегда проходили одинаково бесстрастно, но в разгорающемся зареве поединка белых и черных колоссальная сила мысли, сосредоточенная в каждом их ходе, захватывала дух своей неуемной энергией.       Однажды Энн даже вскрикнула от радости, когда обнаружила вдруг открывшуюся возможность в сложной позиции — в одночасье все предстало таким простым и понятным, и было удивительно, как этого могли не заметить советские шахматисты.       — Гилберт, смотри! — Она улыбнулась, перемещая фигуры на доске. — Здесь же можно было пойти конем, правильно? А если вот так… — Энн показала, как черные могли победить, и торжественно всплеснула руками, демонстрируя результат. — Видишь, он упустил свой шанс!..       У нее перехватило дыхание на полуслове, потому что Гилберт вдруг бросился к ней и сгреб ее в объятиях; только чиркнули перед глазами темные локоны в красном свете зажженного к вечеру камина, возле которого они устроились на ковре, пресытившись теснотой кресел. В какое-то мгновение Энн даже подумала, что ей это только почудилось — так быстро и легко разомкнулась связка крепких рук, и Гилберт, словно бы ничего не произошло, принялся с воодушевлением объяснять дальнейшее развитие событий на доске. Вскоре Энн и вовсе позабыла об этом сиюминутном порыве, сосредоточившись на шахматах, и если бы ее спросили о том, чем ей запомнилась первая неделя пребывания в Торонто, она бы подробно рассказала обо всех партиях из советской брошюры, которые они успели разобрать с Гилбертом, за исключением тех, что были безукоризненно отыграны гроссмейстерами в ничьи.

⦁

      Воскресенье наступило незаметно, напомнив о себе лишь витавшей в горячем воздухе сладостной леностью, в которой пребывал город. Шум машин стих, и только тихонько жужжали колеса велосипеда, когда почтальон проезжал мимо, чтобы бросить на крыльцо свежий выпуск утренней газеты.       Энн расположилась на ступеньках крыльца, уединившись с блокнотом, в котором она увлеченно писала. Сегодня у них с Гилбертом был выходной, и поэтому она решила сделать памятные заметки о проделанной с ним работе по шахматам. В конце концов ее так сильно увлекло это занятие, что уже к полудню весь блокнот был исписан от корки до корки, и Энн, сосредоточенно закусив губу, старательно мельчила строчки на внутренней стороне обложки — единственном оставшимся чистым месте, — спеша изложить искрящуюся в голове мысль в страхе, что она тут же юркнет в самый дальний уголок сознания, застынув в забытьи. Из этого выходило что-то вроде сборника комментариев и личных впечатлений от серии игр; Энн подошла к изложению творчески, стремясь добавить своему рассказу как можно больше живости и эмоций.       — Пишешь роман? — вдруг раздалось над ухом. Энн, вздрогнув, обернулась и, подняв взгляд, встретилась глазами с Гилбертом, который с интересом заглядывал в ее блокнот. Она молниеносным движением руки захлопнула его, выронив ручку, которая укатилась куда-то в траву.       — Тебе известно, что тайком подсматривать нехорошо? — с деланным недовольством произнесла Энн, прищурившись. Гилберт усмехнулся и расположился рядом с ней на крыльце.       — Извини. В следующий раз буду делать это открыто.       — В следующий раз?!       — Мне просто интересно, какой у него будет конец, — просто сказал он. — Должно быть, трагический и все такое?       Энн хмыкнула, улыбнувшись.       — Поживем — увидим, — сказала она насмешливо. — На самом деле Мэри не позволила мне готовить сегодня вместе с ней. И это поистине настоящая трагедия!       — Могу себе представить, — со смешком произнес Гилберт. Энн тяжело вздохнула, демонстрируя разочарование.       — Вместо этого она выгнала меня на улицу, отругав меня за то, что я целыми днями занимаюсь в четырех стенах.       — Мне тоже досталось за это, — кивнул он, улыбаясь. — Баш назвал меня тираном за то, что я не выпускаю тебя из дома.       Они рассмеялись, чувствуя всеобъемлющую нежность к семье Лакруа.       — А ведь говорил, что не станешь держать меня на привязи, — выдохнула Энн сквозь смех.       — Я и не держу. Ты сама согласилась на добровольное затворничество!       — Я не знала.       — Да ну? — Гилберт внимательно посмотрел на нее, подняв брови.       — Не знала, как это может быть, — задумчиво проговорила Энн, разглядывая постриженную лужайку. — Шахматы действительно могут стать тюрьмой для тех, кто не может найти ключ к новым решениям. Но сейчас я уверена, что это значит гораздо больше, чем правильная комбинация ходов. — Она ненадолго замолчала; в ее водянистых прозрачных глазах мерцали отражения мыслей, которыми полнилась ее голова. — Кажется, теперь я понимаю, что имел в виду Коул, когда сказал мне, что не видит в них будущего. Он просто не знал, как выйти за рамки, чтобы обнаружить другие возможности. — Она улыбнулась уголками губ, наконец взглянув на Гилберта. — В этом и заключается свобода.       — На тебя шахматы никогда не навевают скуку? — вдруг спросил он, пристально глядя ей в глаза. Энн растерянно разомкнула губы.       — Это как?       — Ну, даже я устаю от шахмат.       — Серьезно? — Она ему не поверила — казалось, именно Гилберт был так увлечен партиями, что совершенно не следил за ходом времени, продолжая разбирать их как ни в чем не бывало, в то время как сама Энн уже витала в облаках и слушала вполуха, выискивая в своем рассредоточенном сознании причудливые образы из сновидений и любимых историй.       — Правда. Так что рекомендую воспользоваться советом Мэри, — он поднялся на ноги. — Тем более сегодня отличная погода.       — Я еще не закончила, — Энн начала оглядываться в поисках ручки, прощупала блокнот и складки платья, но так ничего не обнаружила. Она принялась вглядываться в щели между досками, которыми было отделано крыльцо, покрутилась вокруг своей оси, поводив пальцами…       — Энн.       А затем подняла голову — Гилберт стоял перед ней совсем рядом и протягивал ей найденную ручку в своей ладони. Энн вздохнула, опустив ресницы на несколько секунд, и потянулась за ней.       — Спасибо, — насмешливыми тоном проговорила она и тут же застыла, потому что Гилберт подхватил ее руку и сжал ее пальцами; будто легкокрылой бабочкой угодила прямо в ловушку, которая захлопнулась еще до того, когда она поняла, что это значит. Но в груди мгновенно сделалось так тепло и тесно, что дыхание стало неровным.       — Пойдем со мной, — мягко произнес Гилберт. — Пожалуйста. Я хочу тебе кое-что показать.       — Что же? — Энн оперлась на его руку и встала.       — Это сюрприз, — заговорщицким полушепотом добавил он, не выпуская ее руки. — Только для этого нужно закрыть глаза.       — Зачем это? — Она недоверчиво покосилась на него.       — Я же говорю, это сюрприз. Просто доверься мне. — Гилберт улыбнулся. — Однажды ты уже сделала это. Попробуй повторить.       Энн усмехнулась, покачав головой.       — Когда я ехала с тобой в Торонто, я боялась моргнуть хоть раз, лишь бы не упустить ни одной детали, чтобы насладиться поездкой сполна. А сейчас ты предлагаешь мне и вовсе лишиться этого удовольствия!       — Только на некоторое время. — Гилберт нежно улыбнулся ей. — Ты ведь знаешь, что самое главное сразу не увидишь.       Пристально глядя на него, Энн вдруг поняла, что это была очередная игра, главными фигурами которой теперь остались только двое. Она качнула головой, точно отгоняя наваждение, что на мгновение затмило ее мысли, и глубоко вздохнула, наконец признавая свое преждевременное поражение. Это было непривычно для нее, но удивительно легко — все же ее неутомимое любопытство оказалось сильнее.       — Ладно, — сдалась она. — Твоя взяла. — И послушно закрыла глаза.       Приняв правила новой игры, предложенной Гилбертом, Энн преисполнилась воодушевления и позволила ему повести ее вниз по ступенькам крыльца; они прошли по дорожке, а затем свернули влево, ступив на мягкий газон. Они шли медленно, вслушиваясь в веселое щебетание птиц, которые скрывались за раскидистыми ветвями дуба. Энн чувствовала, как разыгравшееся к полудню солнце приятно прогревало кожу, пробираясь до самой глубины, и даже с закрытыми глазами она понимала, что упускала лишь немногое — ее воображение тут же обрисовало живописный мир вокруг в сочных цветах, горячо любимых импрессионистами, которые писали не красками, а светом — такими звонкими были их полотна. Однажды Энн досталось от Коула подарочное издание сборника картин самых выдающихся художников в этом направлении, и, раскрыв его, она в одночасье оказалась по ту сторону глянцевых страниц, похожих на отражения давно забытых сновидений, которые вдруг оказались реальностью. Энн могла с легкостью представить себе это снова, потому что в темноте плотно сомкнутых век сила ее воображения достигала своего наивысшего расцвета.       — Осторожно, ветки, — подсказывал Гилберт, аккуратно подтягивая к себе Энн за руку, чтобы она наклонилась, избегая препятствия. — Ты не подсматриваешь?       — В отличие от некоторых я знаю, что этого делать не следует, — выдохнула она и, выпрямившись, случайно задела его плечом. — И если ты думаешь, что мне не терпится поскорее открыть глаза… О нет, у меня слишком богатое воображение, чтобы скучать, пока я не могу ничего видеть! Иногда я даже представляю себе, каково это — быть слепой и не иметь возможности любоваться красотой природы во всех ее проявлениях. Должно быть, это очень тяжело, если у тебя недостаточно развито воображение. Ой!       — Держись, Энн, — она споткнулась и крепко сжала руку Гилберта, чтобы не потерять равновесие. Переведя дыхание, она тут же непринужденно продолжила с привычной горячностью:       — Зато я могу слышать, как чудесно поют птицы над головой и как ласково разговаривает ветер, касаясь листвы и травы, могу вдыхать их изумительный аромат, такой сладкий и… О, я могу представить цветы! Да, белые цветы, с нежными лепестками, на которых будто хранятся поцелуи, украдкой оставленные тайным почитателем. Они даже кажутся розоватыми, словно от смущения. Я уверена, они бы могли многое рассказать о проказнике ветре, но я не сомневаюсь, что они бы нежно любили его, не гнушаясь его несдержанности, ведь он развеивает их волшебный аромат, восхваляя их очарование и красоту на весь мир. Мне кажется, в этом есть что-то невероятно романтичное! Я имею в виду не поцелуи, конечно, — Энн издала неловкий смешок, — а творение весны, когда воздух кажется будто сотканным из света! Сегодня удивительно тепло, правда? Настало славное время, когда тень от деревьев будет казаться роскошной вуалью прохлады, наброшенной на обгорелые плечи! Мне желательно избегать этого, потому что в противном случае я обязательно стану красной, как рак, а это просто ужасно, даже с закрытыми глазами.       Энн замолчала, когда протяжно скрипнула старая железная калитка, и Гилберт завел ее внутрь. Они остановились, и Энн замерла, внимательно вслушиваясь в дыхание таинственного места, в котором они оказались. Когда Гилберт осторожно выпустил ее руку, у нее вдруг сжалось сердце в тревоге, и она повернула голову в его сторону с застывшим вопросом на губах. Вообразить тепло его руки в своей оказалось сложнее, чем она думала, — ей показалось, будто она осталась одна, и это холодящее душу чувство было ярче самой искусной фантазии. Но Гилберт, кашлянув, подал голос, тем самым успокоив ее:       — Мы пришли. Можешь открыть глаза.       Когда Энн наконец сделала это, медленно, предвкушая мгновение, когда больше не останется никаких загадок, ей захотелось вскрикнуть, но с ее губ сорвался лишь тихий вздох, полный искреннего восторга.       Это были цветы — все вокруг и только прекрасные белые цветы; они нависали над головой, образуя что-то вроде белоснежного шатра, сквозь который сочился солнечный, по-церковному призрачный свет. Энн завороженно протянула руку, чтобы дотянуться до нежных лепестков, с трудом веря в их реальность, которая, вмиг лишив ее дара красноречия, превзошла своим очарованием ее воображение.       — Ты довольно проницательна, — заметил Гилберт с улыбкой. — Они и правда кажутся розоватыми.       В праздничном весеннем одеянии яблоневый сад казался необыкновенно светлым и торжественным, напомнив Энн покои королевы фей. Она не знала слов, которые могли бы выразить то, что она испытывала, созерцая красоту весны в своем расцвете, когда грань между чувственной молодостью и неминуемой смертью, которая в скором времени высушит бутоны, была предельно тонка. Но сладостный аромат цветов кружил голову, будто бы смерти не было вовсе и бутоны будут вечны до скончания веков. Энн в восхищении подумала о том, что в этих нежных цветах хватало силы и булатности, чтобы вынести прощание с весной, которая была более искусна в творении прекрасного, и разве это не храбро — умереть под конец, не доставаясь засушливым жарким летним дням?       — Энн? — Гилберт с беспокойством посмотрел на нее, тронув за руку. Энн чувствовала такую несоизмеримую силу любви, заполнившую сердце, что не смогла сдержать слез — она заплакала, улыбаясь и не издавая ни звука. — Энн, что-то не так?       — О нет! — Она засмеялась и шмыгнула носом. — Все именно так, как я себе представляла. Хотя нет, не так! — Она покачала головой, не обращая внимание на слезы, что катились по щекам. — На самом деле все совершенно не так, а намного лучше, чем я могла себе вообразить. Не могу поверить… Не могу, хоть и вижу, и невозможно придумать что-то более удивительное, чем этот чудесный сад! В этот раз мое воображение потерпело поражение, и я так этому рада, потому что мысль о том, что нечто поистине прекрасное может существовать вне твоих фантазий, так утешительна, правда?       Энн почувствовала легкое прикосновение к своей руке и воззрилась на Гилберта — тот осторожно взял ее за руку и повернул ладонью вверх, рассматривая красные отметины у запястья.       — Ты…       — О Боже, — прыснула Энн и вырвала руку, стыдливо прикрыв ладонью следы. — Я даже не заметила этого! Я иногда щипаю себя, чтобы убедиться в том, что все это, — она обвела взгляд сад, — настоящее. У меня просто… — Энн посмотрела на Гилберта, такого же юного и прекрасного, как эта яблоневая весна, и замерла, смутившись. — Просто… очень…       — Хорошее воображение, — закончил за нее Гилберт, изогнув бровь, и она, глубоко вздохнув, улыбнулась ему в ответ.       — Верно.       Гилберт кивнул и осмотрелся по сторонам, сложив руки на груди.       — Отец очень любил это место, — сказал он. — Особенно в это время года. Он поставлял яблоки не только здесь, но и за пределами Торонто. Они поспеют только к сентябрю, а пока мы можем любоваться тем, что есть. — Гилберт улыбнулся. — Отец называл это настоящей роскошью, потому что считал, что самое прекрасное достается нам, когда мы можем наблюдать за цветением, в то время как остальные получают только плоды на рынке.       — Я с ним полностью согласна, — с жаром проговорила Энн. — Яблоки хранят в себе сладость лета, которой будут радовать нас и в холодные дни, а эти цветы… Они не достанутся даже лету. Они принадлежат лишь настоящему моменту, такому же хрупкому и прекрасному, как и они сами. И это поистине роскошь — успеть насладиться этим! Поймать этот момент и прочувствовать его сполна.       Они немного помолчали; почувствовав на себе его взгляд, Энн повернулась к Гилберту.       — У вас много общего, — с улыбкой произнес он. — С моим отцом.       — Потому что, — она не удержалась от улыбки в ответ, — мы — родственные души!       Гилберт рассмеялся.       — Много ли родственных душ ты насчитываешь в своем окружении?       — Смейся сколько хочешь, — гордо выдохнула она, так же сложив руки на груди. — А я считаю себя настоящей счастливицей, которая имеет столько необыкновенных знакомств с близкими по духу людьми! Разве это не чудесно?       — Должно быть, в Эйвонли ты породнилась со всем населением, — насмешливо добавил Гилберт.       — Вовсе нет, — задумчиво проговорила Энн. — В школе я не знаю никого, кто был бы хоть немного похож на мою родственную душу. Руби Гиллис, конечно, просто очаровательна и она очень добра ко мне, но я не чувствую… что мы связаны. Я думаю, — она закусила губу, — родственные души не смеются над твоим горем, которое в одно мгновение перечеркивает все твои мечты о том, чтобы стать хоть немного… — Энн хотела сказать «красивее», но вдруг поняла, что говорит лишнее, не заметив своей откровенности, и решила быстро сменить тему. — Знаешь, я никогда-       — Горем? — переспросил Гилберт, нахмурившись, и Энн запаниковала от необходимости пояснить ему свое непреднамеренное признание.       — Ничего серьезного, на самом деле, — протараторила она. К ее ужасу, Гилберт продолжал пытливо смотреть на нее, ожидая ответа, и она, обреченно вздохнув, продолжила: — Мне пришлось очень коротко постричь волосы, вот и все. Только не спрашивай, почему.       Гилберт понимающе кивнул.       — Что ж, это может произойти с каждым-       — Это не из-за вшей! — взволнованно воскликнула Энн.       — Да я и не подумал…       — Я ничем не страдала! Разве что только от тщеславия, — тише добавила она, вспомнив слова рассерженной Мариллы. — И да, ты прав, это может произойти с каждым, кто не умеет радоваться тому, что имеет.       Улыбаясь, Гилберт покачал головой, с нежностью глядя на Энн.       — Ты говоришь загадками, — насмешливо сказал он. — Но одно о тебе я знаю точно.       — И что это? — Голос Энн зазвенел от волнения — в глазах Гилберта читалось веселье.       — Что далеко не каждого ты подпустишь к себе близко.       Они засмеялись, и на душе Энн вмиг сделалось так легко, что ей показалось, будто в любую минуту она могла сорваться и, подхваченная теплым ветерком, воспарить ввысь.       — Как думаешь, — произнес Гилберт, нарушив молчание, — есть ли у меня шанс?       Энн судорожно втянула ртом воздух, растерянно глядя на него.       — Я… — пролепетала она и сжала губы, напряженно подыскивая нужные слова — как некстати ее страсть к многословию, которым она обогащала каждое мгновение своей жизни, находя для него множество сложных и красивых выражений, вдруг исчезла, оставив совершенную пустоту в голове. В окружении освещенных солнцем цветов глаза Гилберта сияли особенным блеском — его теплые глаза, напротив, выражали столько важных слов, что складывались в торжественные признания, которым не суждено было стать услышанными, потому что самое главное можно было увидеть лишь собственными глазами, в которых отражалась бездонная глубина души.       В ней были все ответы, и, лишь заглянув туда, когда она с мольбой звала к себе, Энн вдруг поняла, что на самом деле все было предельно ясно и просто.       Никаких загадок, если раскрыть пошире.       — Мне нравятся твои волосы, — пробормотала она и затем в ужасе уставилась на Гилберта — тот моргнул с видом полнейшего недоумения.       — Прости, что?       Она широко раскрыла глаза, вдруг осознав, что только что сказала. Этого просто не могло быть — по крайней мере, с ней уж точно.       — Ничего! — испуганно выпалила она, задыхаясь. Гилберт сглотнул и осторожно приблизился к ней, но она тут же отскочила в сторону, как ошпаренная.       — Энн…       — М-мне… мне нужно идти. Я как раз собиралась позвонить Марилле…       — Энн.       — Я пойду, — она развернулась и быстрым шагом направилась к калитке. — Пока не очень поздно, потому что Мэттью иногда… Да, спасибо за… Сад и правда чудесный!       Убедившись, что Гилберт не пошел за ней следом, Энн, скрывшись с его поля зрения, тут же припустила бегом к дому. Лицо горело, и ее всю трясло, как в лихорадке, ноги ее едва слушались, поэтому ей пришлось крепко вцепиться в перила, чтобы не распластаться на ступенях крыльца. Энн хлопнула дверью и уже было ступила на лестницу, ведущую на второй этаж, как услышала голос:       — Хорошо прогулялась, Энн?       Она стиснула зубы. Кто бы мог подумать, что ее необыкновенный дар красноречия обернется против нее! В этот раз собственный язык подвел Энн настолько, что теперь больше всего на свете ей хотелось провалиться сквозь землю и больше никогда никому не показываться на глаза.       Энн зажмурилась, чувствуя непрошеные обжигающие слезы, и с громким топотом стала подниматься наверх, выражая этим все свое негодование.       — Энн? — Мэри, не удостоившись ответа, нетерпеливо выглянула из кухни, держа в руке половник. — Энн, все в порядке?       — О да, в полном! — прорычала Энн, обернувшись. — Все просто прекрасно!       — Оно и видно, — усмехнулась Мэри. — Что тебя так расстроило?       — Ничего! Я просто хочу играть в шахматы, а не тратить время на всякую чепуху!       — Твое рвение к занятиям весьма похвально, не спорю, — осторожно проговорила Мэри, с беспокойством глядя на девушку. — Но, может быть, ты мне все-таки расскажешь, что случилось в саду?       — В саду?..       — Я видела, как Гилберт повел тебя туда.       Взгляд Энн был таким суровым и злым, что Мэри успокаивающе улыбнулась, желая ее приободрить.       — Ну же, спускайся, милая, я налью тебе чаю…       — Нет, — процедила Энн. — Я не хочу чаю. — Она с трудом перевела дыхание, пытаясь справиться с грузным комом в горле. — Шахматы гораздо проще, чем… все это.       — В шахматах разве можно найти утешение? — подняв бровь, спросила Мэри с иронией в голосе.       — В шахматах я хотя бы не найду ничего лишнего, — произнесла Энн и, поднявшись на этаж, с чувством крикнула напоследок: — И я не нуждаюсь в утешении!