Нетронутый мир

      Карандаш в руке по листу белому скользит, поскрипывает под благодатную тишину. Вокруг никого — только Кириллов со своим творчеством, река тихая и зелень деревьев высоких. На бумаге вырисовываются очертания берега, веток длинных, полусогнутых, тянущихся к воде. Кириллов взгляд поднимает — река блестит на солнце, переливается, любо смотреть. Он губу закусывает, думает, как половчее сделать, аккуратными штрихами заиграл карандаш по листу. Глаз Кириллова, инженера превосходного, меток и точен, легко детали выхватывает. Алексей переносит сегодняшний полуденный день на бумагу, крадёт туда же широкие силуэты столпившихся деревьев, их раскинувшиеся ветви, дикую траву, зелёную-зелёную. В такие моменты он любуется, подолгу рассматривает, запоминает, любую деталь ловит, в памяти прячет, любовно лелея каждый миг. «Живое, живое!» — думает Кириллов, пока сердце сладким упоением наливается до краёв, «И всё есть прекрасно, до чего же хороши, до чего хороши!». Ему даже жаль, что он умрёт. Он умрёт — это решено давно. Поэтому Кириллов запоминает пока может. «А потом еще лучше будет», себя успокаивает, «Потом все будут счастливы, потому и добры». Он замечтался: не заметил как зашелестела трава под чьими-то грубыми ботинками. Не заметил как примялась она, как опустился рядом с ним Шатов. Шатов — такой близкий и далёкий одновременно. Они не говорят ни слова, просто сидят в тишине. Кириллов — в кои-то веки умиротворенный, но немного уже как будто тоскующий, в объятиях светлой грусти. И Шатов, тихий, задумчивый, поломанный, излучающий сильную усталость. Алексей голову вскидывает, когда Шатов вскакивает, подбегает к берегу реки и долго-долго смотрит в воду. Потом глаза его голубые хмуро к небу устремляются, а руки тянутся к шее, нащупывают крестик, сжимают в ладони, чуть поддергивая. Кириллов знает, что Шатов очень хочет веровать. Алексей смотрит, смотрит как солнце нежное сияет в шатовских кудрях. Золотом пряди вспыхивают, а на лицо полосы света яркого падают, Шатов жмурится, смешно нос морщит. Он руку к лицу подносит, защищаясь, глаза голубые с опаской из-под ладони выглядывают. Кириллов улыбается, пальцы его поспешно карандаш находят и переворачивают листок. Быстро-быстро забегал по листу белоснежному, штрихи аккуратные нанося. Из-под рук Алексея вырисовывается знакомый силуэт, потихоньку проглядывает шатовская спина, выражение лица — прямое и честное, едва заметные веснушки на носу. Когда он заканчивает, то не колебаясь вскакивает, подходит к Шатову и бесцеремонно ему на голову белокурую шляпу свою соломенную нахлобучивает. Иван моргает удивленно, Кириллов улыбается его детскому недоумению: — Шляпа, чтоб солнце на глаза не падало, — поясняет. Небесные глаза напротив смущаются, мечутся в сторону. Шатов, не зная куда себя деть, отворачивается, становится полу боком, бурчит только тихое «благодарствуйте». Кириллов не обижается, знает, что это не грубость — Шатову просто сложно. Кивает, бросает последний взгляд на Ивана, так гармонично смотрящегося на фоне пейзажа русской природы, и, забрав вещи свои, уходит. Уговаривает себя не оглядываться, но всё равно делает это. Шатов на берегу стоит, на воду смотрит, как завороженный, губы бормочут что-то (Кириллов догадывается сразу — молитву). А что Шатова тревожит, что душу рвёт? «Плохо ему здесь», думает Кириллов и вздыхает тяжело, «Верховенский его не отпустит».