мне тебя обещали

Мы с Клюквой курим в саду дома. Сидим на скамейке, смотрим куда-то вдаль. Наши задумчивые взгляды пробивают забор, соседний дом и все прочие преграды. Много путей на гору, а вид с горы всё равно одинаковый. Я взмок от жары, весь расплываюсь, а она сухая, непринуждённая. Чрезмерно спокойная или безразличная? Она будто хочет сказать: «Ты ни черта не понимаешь в моей борьбе с жизнью». Кожа сёстры загорелая, стянутая от здешнего безжалостного солнца. Она худая и крепкая, точная копия тёти, сестры отца. — Знаешь, Африка, я не представляю себя в другом месте. Вопреки всему, я считаю, мне с детьми нужно быть здесь. Я просыпаюсь каждое утро, понимаю: вот это моё солнце, моё небо. Моя земля. Всё, что за этим — не наше. Да, красивое, комфортное, но не моё, чужое. Понимаешь? Она с детства называет меня Африка — «ты такой же тёплый, но одновременно далёкий», и любая её речь заканчивается вопросительным «понимаешь». Моя сестра, мой друг. Моя. У наших ног спит Хумейра, собака Клюквы. У неё три лапы, а в глазах словно снег растаял. Сестра подобрала её прошлой зимой на пороге жизни и смерти. Хумейра молча лежала в овраге, истекая кровью. Кто-то покалечил ей лапу, потеряв которую она нашла самое важное. Своего человека. И у людей, и у собак одно желание — быть любимыми. — Не знаю. Я пока не задумываюсь о том, где должен быть. Но мне здесь хорошо. — задумчиво отвечаю я ей. И Клюква улыбается, накрыв мою руку своей маленькой ладошкой. Сегодня я приехал на родину своего детства. Никогда не задумывался серьёзно, что это такое. Всё же родной город — это высокая концентрация впечатлений. Не чего-то определённого, а всего сразу. Сильного, слабого, радостного и печального — таким мощным потоком, что просто захлёбываешься. Когда-то я был здесь счастлив. Жил и обретал ту самую свободу, которой лишены дети мегаполисов. Я гулял с высоко запрокинутой головой, рассматривал сквозь осколок зелёного бутылочного стекла корабли из облаков. Ближе к концу ужина я уже засыпал на стуле, и тётя, от платья которой пахло булочками с вишнёвым джемом, брала меня на руки, уносила в спальню. А там любимая кровать, накрахмаленное бельё хрустит, любимые носки с собачьей вышивкой и так тесно задёрнутые занавески, что тёмные кроны деревьев за окном больше не пугали. Почему-то летними ночами я засыпал с мыслью о приближающемся Новом годе. О времени, когда снежный вихрь разрисует окна узорами, а я буду разгадывать их, как ребусы, и в итоге они непременно сложатся во что-нибудь трогательное. Детство, прошлое — неизлечимо.