Семь дней

В заезженной, засаленной и старательно отполированной темной поверхности барной стойки отсвечивают зеленоватые огни. Они отскакивают от ровного, но не особо длинного ряда стопок с перцовой водкой, попадают на конус тонкого бокала с мартини и, наконец, ударяются о мой стакан с неведомо из чего намешанным напитком. Который я пью уже неведомо сколько времени и никак не могу выпить до дна. Мой приятель, кажется, болтает с пареньком, сидящем на соседнем диване, и вряд ли понимает, зачем я его вообще сюда пригласил, если сижу, уткнувшись в свой первый коктейль. Столик у меня за спиной разражается пьяным хохотом. Я решительно встаю с высокого стула и направляюсь к выходу. И мне сразу становится на все абсолютно плевать. А на улице уже утро. Неожиданно и слишком ослепляюще для отвыкших от какого-либо света глаз. Прохлада ударяет мне в лицо, сметая упавшие пряди. Сонные машины пытаются спешить по своим делам. Я не вызываю такси и даже не ловлю первый утренний автобус. Мне нравится, что я немного мерзну, что солнце настойчиво заглядывает в глаза. Я иду пешком. Я помню эту маленькую белую церковь. Я ведь был в ней когда-то. Это чувство ударяет мне в сознание, когда я открываю тяжелые с витражами двери. Тихо. Очень-очень тихо. И темно. Из раскрытой двери попавший свет послушно ложится на камень пыльными квадратами. Я сажусь на старую деревянную скамью и пытаюсь хоть о чем-то, не так как сейчас истерично, подумать… Дрожь касается моих оголенных и наэлектризованных ожиданием нервов уже в течение шести дней. Шесть дней. Мучительно-болезненно тянущихся, возомнив себя вечностью. Я хотел, как же я хотел, черт побери, уехать. Хотел бросить и оставить. Не тебя. То, что ты сделал со мной. Невольно, не специально…просто побежав через дорогу. О Боже, я отвратительно поступаю с людьми в последнее время. Я отвратителен и мерзок. Но, Боже, как я устал…я…я не могу больше. Я хотел бы заснуть где-то на сутки, не пробуждаясь ни на мгновение. Но потом…что будет после, когда я проснусь? Боль, с новой силой ударяющая во все, что только ни есть во мне, в мое какое-то уже отвлеченное сознание, в осознание того, что за эти сутки ничего, ничего не изменилось, собственнически стискивающая мою грудную клетку… Я не хочу так больше, я больше не могу. Статуи, статуи, почему вы не плачете? Или почему не презираете, видя меня, видя то, как я пытаюсь отказаться? Пытаюсь. Я никогда не откажусь от тебя. Ты слишком непростительно, может, даже сам того не хотя, втерся, вжился в мою память, повсюду оставив отпечатки себя. Зачем ты это сделал? И что будет, когда ты вернешься? Вечные тучи моих мыслей разойдутся, трепеща перед мгновением? Дрожащая, распадающаяся на части земля моих чувств рухнет в один момент? Или ты соберешь ее по крохотным пульсирующим от боли кусочкам? Если ты скажешь, что ты здесь? Я буду смотреть на твое оживающее от болезни лицо, вечно смотреть, по привычке проникая под кожу, будто она все еще такая же тягуче-стеклянно-прозрачная… А что будет дальше я не в силах вообразить. Я прижму тебя к себе, как только могу крепко, отпряну, поняв, что снова сделал это слишком остро для только что пришедшего в себя тебя, а ты улыбнешься, ты же улыбнешься… Господи, ты же улыбнешься? Я выхожу из костела на улицу, которую стремительно, с каждой секундой захватывает жизнь. Ты же мне улыбнешься, Алекс? Конец не так далеко, я знаю, вот только…конец, каким бы он ни был.