Безмолвие

      Звёздами усеян небосвод — пленительно яркими, разбросанными, словно рассыпанный бисер по домотканой ткани. Они сияют светом тысячи неприкаянных душ и несбывшихся желаний, отдаются к груди тихим, но пронзительным скрипом давно задохнувшейся души.       Александр думает, что Алина сломала его. Разбила, словно нарочито случайно, коснувшись лишь взглядом, в котором собрала свет мириады звёзд, вселенной — свой собственный. И перевернула в груди что-то с оглушающим воем — ей отчего-то неслышимым.       Он бы думал, что она ведьма, сама сильдройда*, призванная к нему со дна могучего моря, чтобы влюбить и отомстить, но воспоминания чёрного кафтана на её теле также отчётливы, как и знание — почему он стал таким. Отчетливее лишь прикосновение её губ и давно забытое чувство жара на коже — там, где касались пальцы, ладони, губы…       Александр думает, что Алина выжгла в нём что-то своими прикосновениями, по-детски невинными, а оттого — скованными. Как выжигают пожары леса — она что-то в нем уничтожила. То не плоть, не органы и даже не кости — что-то в истоках его изменившегося в ту ночь** сознания.       Он бы думал, что она следила за ним ещё с рождения — тогда и привила к себе отравляющую привычку. Потому что не может человек так скоро под корку въесться — чтобы не вырвать, не изничтожить, а лишь вспоминать — секундами, днями — до непривычно дрожащих пальцев и мерзкой сухости во рту. Даже в кошмарах она своё место королевы занимает — рядом с ним неизменно, рука об руку, с улыбкой на губах, только для него существующей. И эта самая улыбка — сладко гадкое воспоминание их уединенных встреч — тоже клеймом осела в голове. Александр, Эрик**, Дарклинг или генерал Кириган — сколько бы имён он ни сменил, сколько бы ролей ни сыграл — уверенно точно не выпустил бы её из своего сознания и за жалкую вечность. Слишком много грязи и копоти в его прошлом, чтобы так просто зарыть под костями врагов её солнечный свет.       Ещё Александр думает, что всё могло быть иначе, расскажи он ей всю правду скользкую. Но предательства и гонения, его собственный скрытый от всех шрам на сердце, огнём вспыхивали, стоило приоткрыть рот — а вдруг она такая же?..       Он бы думал, что всё ещё можно по осколкам собрать и склеить окровавленными пальцами. Переменить, зачеркнуть и вырвать — восстать из пепла, широко расправив крылья, и начать всё заново. С новой страницы, чистого лица, — как в тех сказках, что рассказывала Багра, склонившись над его постелью в тусклом пламени свеч.       Но Алина не думает — знает, что он всё сломал и разрушил. Взгляда её, горящего солнечным светом, ему хватило, чтобы понять одну простую, но разъедающую что-то в груди истину — вечность им быть по разные стороны в этой войне, не меньше.       И потому ему теперь — лишь звёзды яркие, ослепляющие, что застилает пелена плотного тумана, и дорожка из пепла костей невиновных под ногами, а ещё — шрамы на лице. Не от неё, а созданий собственных, но благодаря ей же полученные. Ещё одно напоминание: не на сердце — на плоти увековеченное.       Александр проводит руками по коже — зажившей, но каждый миг кровоточащей по ощущениям, рваной, словно души собственной касается, — и не может сдержать смешка презрительного, только себе адресованного.       Не туман застилает его взгляд.