Безмолвие

      Взгляды жгут спину ледяными осколками, но вокруг — километры иссушенных костей, неотличимые от истертых тканей тела несогласных. Тьма и волькры, скребущие когтями промерзлую землю, а ещё — молчаливая тишина, осуждающая своей нерушимостью. Сюда не проникает даже ветер, спертый бриз неморя — разрушительной силы, когда-то воссозданной на руинах чьей-то слабости и бессилия, а теперь — место и ее трусости.       Скулы сводит от бешенства, от разъедающей жалкие обрывки души горечи. Ей хватает лишь одного удушающего не ее воспоминания, обрывистой мысли или кошмара — сладкого, как патока, кошмара, от которого горло жжёт и желудок выворачивает, — чтобы кровь одурманил яд. Чтобы вспомнить случайное прикосновение — кем оставленное? — и мягкость волос под подушечками пальцев — чей затылок на своих подушках она видела? Чтобы загнать заточенный клинок туда, где все ещё бьется, стучит и стонет девичьем плачем.       Ее, но таким далеким и чужим, что кажется — подкинутым.       Потому что не может она, непреклонная и озлобленная — на всех, на себя и на него — кого? — особенно — быть той девчонкой из странных грёз. С мечтами и надеждами, с планами и желаниями. С кем-то, кроме пустоты, рука об руку — и до конца. До звёзд, где им, святым, но очернённым, не место.       Алина дергает головой, словно может прогнать, успокоить, искоренить и уничтожить недуг, отравляющий не тело. Что-то глубже, фундаментальнее, важнее — куда ей не добраться, как бы она ни пыталась разорвать собственную плоть острым лезвием. Это не в крови, не в органах — на костях высечено ещё в утробе матери.       И именно здесь все становится до рвоты явственней. Словно ей игриво приоткрывают плотный занавес — так, чтобы тонкая линия света — тьмы? — скользнула в зал к предвкушающим зрителям. Но в зале пусто, и Алина рвётся к сцене так отчаянно, что самой мерзко от не себя, жалкой, но точной копии. Цепи на ее теле звенят, хохочут скрипучим криком, обвиняют в собственной слабости, глупости и безрассудстве, и кровь кипит на ржавом металле, заливают ее синюю с золотой плотной вышивкой одежду — ей никогда не принадлежавшую.       Цвет Алины, сколько она себя — себя ли? — помнит, — чёрный. Как чёрная дыра, зияющая в груди, в сознании и мыслях. Как темнота перед ней, плотная и могущественная, как вуаль безысходности, накинутая на лицо маской безразличия. Как горечь утраты и похороненная с воспоминаниями скорбь, когда-то ее сожравшая со сладким звуком раздавленных органов и до сорванного голоса криков помощи.       Когда-то. Когда-то.       Алина пытается вспомнить слишком долго, а ещё — слишком безрезультатно. Это бесит до очередных кровоподтеков на теле и разбивает спокойствие в мелкую крошку, хрустящую под подошвой обуви. Что-то рвётся из неё, когтями плоть разрывает изнутри, но никак не покажется, словно нуждается в помощи. А она уже на исходе — не жизни, а собственного незнания — а потому заходил в каньон смело и с гордо поднятой головой.       Подолы чёрного плаща развеваются позади и утопают в толще сумрака следом — это не ее плащ, она знает, а кого-то, кого она жаждет вновь найти в минуты своего отчаяния.